Ганнибал
Ганнибал впервые решился разбить свою армию на два корпуса. Один из них он под командованием своего брата Магона направил к югу, где его с нетерпением ждали крайне недовольные Римом оски, луканцы и жители Брутгия. Второй, более важной целью этого похода было покорение прибрежных греческих городов. Затем Магону предстояло отправиться в Карфаген, чтобы предстать с отчетом о проделанной кампании перед Советом старейшин и получить их одобрение на ее продолжение.
В карфагенском сенате
В сопровождении Карталона — того самого «посланника», которого не пожелал принимать после Каннского сражения римский сенат, — Магон прибыл в Карфаген, вероятно, в конце 216 года. В его лице Баркиды впервые возобновили личный контакт с родиной, покинутой многие годы назад. Во всяком случае, после отбытия из Нового Карфагена весной 218 года подобной возможностью они точно не располагали. Вполне возможно, что за два последних года Совет старейшин не раз обсуждал вопросы, связанные с ведением войны, но за все это время они в первый раз смогли выслушать отчет своего полководца, пусть даже представленный не лично, а через брата. Тит Ливий уделяет описанию этого важного события должное внимание и, пользуясь случаем, дает выразительный портрет главного противника клана Баркидов — Ганнона. Страницы, посвященные рассказу об этом заседании, можно смело причислить к лучшим достижениям римской историографии, настолько талантливо воссоздает автор его атмосферу: яркие речи участников, прерываемые язвительными репликами «с мест», их живые и страстные диалоги позволяют нам проникнуться сутью происходящего, пожалуй, лучше, чем любое «объективное» свидетельство.
Магон вначале подчеркнул размеры разгрома, понесенного римлянами, наглядным доказательством которому служили груды золотых колец, снятые с пальцев убитых всадников на поле Каннской битвы, а теперь кучей сваленные возле дверей карфагенской курии, а закончил просьбой о подкреплениях, продовольствии и деньгах для выплаты жалованья солдатам. Обстановку всеобщего благодушия несколько нарушила провокационная реплика одного из сторонников Баркидов, Гимилькона, который, предчувствуя благоприятный исход заседания, решил немного пощекотать присутствующим нервы. «Послушаем, — выкрикнул он, указывая на Ганнона, — что скажет римский сенатор в сенате Карфагена!» (Тит Ливий, XXIII, 12, 7). Прожженный политик, он понимал, что лучше заранее выслушать все возможные упреки. Ганнон в довольно-таки издевательском тоне отозвался о победах, достигнутых слишком дорогой ценой, а затем задал Магону лобовой вопрос: какой из латинских народов в результате этих побед отвернулся от Рима? Много ли римских граждан, пусть даже не входящих в «городские трибы», присоединилось к Ганнибалу? Магон нехотя признал, что таковых не имеется. Однако эта перепалка ничего в сущности не меняла. Подавляющим большинством голосов сенаторы приняли решение направить в Италию подкрепление в составе четырех тысяч нумидийских всадников, а также 40 слонов, деньги и продовольствие. Отправка обоза, запланированная на лето 215 года, действительно состоялась. Как мы убедимся позже, примерно в это время наварх Бомилькар привел подкрепление и доставил грузы в город Локры, расположенный на побережье Бруттия, где его попытался перехватить, правда, безуспешно, тогдашний претор Сицилии Аппий Клавдий Пульхр (Тит Ливий, XXIII, 41, 10–12). Отметим здесь же, что при относительно низкой плотности населения в «африканской империи» Карфагена в период 216–215 годов эта мобилизация стоила ему немалых усилий. Немного позже, весной 215 года, Карфаген собрал еще одно подкрепление, состоявшее из 12 тысяч пехотинцев, полутора тысяч всадников, больше двух десятков слонов и 60 военных кораблей, которое Магон намеревался привести в Италию, но из-за серьезного ухудшения положения в Испании вынужден был поспешить именно туда (XXIII, 32, 5–6). Примерно в это же время почти равные по мощи силы Карфаген перебросил и в Сардинию в надежде отвоевать остров у Рима (XXIII, 32, 12). Размах мобилизационных мероприятий свидетельствует о том, что в Карфагене тогда всерьез верили в возможность военной победы над Римом, следовательно, ни в коем случае не считали Ганнибала «кондотьером». Он продолжал оставаться тем, кем был всегда: официально назначенным полководцем, пользующимся законной поддержкой своего правительства.
Капуя
После Каннского сражения Ганнибал двинулся к Кампании, намереваясь захватить портовый город Неаполь. Однако при виде мощных городских укреплений он понял, что без осады городом не овладеть, отказался от этой идеи и направился севернее, к Капуе.
Капую он выбрал не случайно. Основанный этрусками в конце VI века чуть южнее Вультурна, на том месте, где теперь стоит Санта Мария Капуя Ветере, этот город веком позже покорился самнитам, превратившим его в столицу Кампанского государства, а с середины IV века, после бурных событий «Латинской войны», оказался вовлечен в орбиту римского влияния. Можно ли считать, что во второй половине IV века Капуя стала второй, южной «головой» двуглавого Римско-Кампанского государства? Ученые еще не пришли к общему мнению по этому вопросу, главным образом, в силу серьезных сомнений в истинности данного предположения (J. Heurgon, 1969, р. 325). Так, вплоть до мятежа 216–211 годов право чеканить монету принадлежало исключительно Риму. В то же время после 334 года жители Капуи пользовались римским гражданством и могли свободно селиться в Риме, вступать здесь в брак и сколачивать состояния. Государственным языком в Капуе продолжал считаться оскский, сохранялись здесь и такие осколки древней оскско-умбрийской культуры, как собственные органы исполнительной власти, возглавляемые лицом, именовавшимся «meddix tuticus», и коллегией его помощников — «meddices». Даже после утраты района Фалерно с его виноградниками, аннексированного Римом, Капуя оставалась богатейшим городом. Подобно греческому Коринфу, она играла в Италии и во всем западном мире роль столицы изобилия и роскоши. Улица Сепласия, на которой продавались благовония, славилась далеко за пределами города, составляя, в сущности, лишь один, хоть и самый душистый, компонент того букета «капуанских наслаждений», о котором мы очень скоро будем иметь повод рассказать подробнее.
Все это Ганнибал прекрасно знал. Но знал он и другое: многие жители Капуи чувствовали острую ностальгию по былой независимости и гордились той особой ролью, которую жители Кампании сыграли в претворении в жизнь экспансионистской политики Рима в Средиземноморье. Народные волнения начались в Капуе сразу после того, как сюда дошла весть о поражении римлян в битве при Тразименском озере. Однако правящая верхушка все еще колебалась. Слишком многие ее представители успели завязать родственные связи с римскими гражданами, к тому же триста юношей из самых знатных капуанских семейств служили в римской армии, в Сицилии, являясь в некотором смысле заложниками (Тит Ливий, XXIII, 4, 8).
Выход из сложного положения нашёлся благодаря политическому чутью местного правителя Пакувия Калавия. Имя этого человека выдает его самнитское происхождение, а вся его личность может служить ярким примером тесной связи, существовавшей между кампанской аристократией и римской знатью. Дело в том, что Пакувий Калавий приходился зятем Ап. Клавдию Пульхру и тестем М. Лавинию Салинатору, консулу 219 года. По хронологическим данным, приводимым Титом Ливием, не доверять которому в данном случае у нас нет никаких оснований, должность главного магистрата Капуи — meddix tuticus — Пакувий занимал в год Тразименского сражения. Предчувствуя, что зреет народное возмущение, он исхитрился протащить на выборах в сенат угодных себе людей, одновременно сумев убедить широкие массы городского населения (Тит Ливий, XXIII, 3), что никто лучше них не сможет защитить общие интересы. Гарантией общественного согласия стал, таким образом, его личный авторитет. После ему оставалось только наблюдать за дальнейшим ходом событий, то есть за постепенным распространением власти Ганнибала на области Южной Италии с тем, чтобы в нужный момент сделать правильный выбор. После битвы при Каннах антиримские настроения заметно усилились. Однако, прежде чем принять окончательное решение и под давлением влиятельных семейств, наиболее тесно связанных с Римом, решили отправить к последнему оставшемуся в живых консулу делегацию. Тит Ливий, откровенно не любивший Варрона, уверяет, что тот выступил перед посланцами Капуи с речью, проникнутой пораженческим духом, тем самым буквально толкая их в объятия Ганнибала (XXIII, 5, 4-14). Якобы консул без обиняков заявил капуанцам, что при том плачевном состоянии, в котором находится римская армия, им следует рассчитывать исключительно на собственные силы, дабы не попасться в руки свирепым нумидийским и мавританским варварам, руководимым безжалостным и беспощадным извергом. Разве не он отдал своим солдатам приказ мостить гать через реку трупами убитых? (Это же обвинение позднее всплывет в рассказе Флора; I, 22; II, 6.) Разве не он приучил их питаться человеческим мясом? (На самом деле о такой вероятности в случае крайней нужды вскользь заметил Ганнибалу один из его подчиненных командиров, Мономах, обсуждая проблему снабжения армии, перед тем как покинуть Испанию; Полибий, IX, 24, 7.) Как видим, Тит Ливий остался верен своему убеждению в бесчеловечной жестокости Ганнибала, которую считал одной из главных черт его морального облика. Тем не менее примечательно, что «очернение» карфагенского полководца историк «доверил» персонажу, которого сам всей душой презирал [79].