Сто суток войны

Кроме того, в Одессе, задыхаясь от ярости, говорили, что 9-я армия сдала в два дня Николаев, в то время как Одесса держится по сей день и будет еще долго держаться, а между тем Николаев было нисколько не трудней оборонять, чем Одессу.
Не берусь сам судить об этом, но так говорили тогда.
Мы долго разговаривали с Колей Кружковым на все эти темы. Он спрашивал меня, как дела на Западном фронте, и я, под впечатлением последних дней поездки под Дорогобуж и Ельню, сказал, что там стало значительно лучше, гораздо больше порядка и уверенности, чем было вначале, и что уже появилось ощущение прочности.
— А у нас… — сказал он и махнул рукой. — Не стоит об этом говорить. В общем, воюем. Но на душе тяжело, даже говорить не хочется.
Потом Кружков куда-то ушел, а Френкель, тоже участвовавший в нашем разговоре, потащил меня в садик и стал расспрашивать там о делах на Западном фронте. Я в свою очередь стал расспрашивать у него о знакомых. Горбатов был где-то в частях. Про Алтаузена говорили, что он чуть не попал в плен к немцам, оставшись ночевать в какой-то деревне, в которую они уже вошли, и только случайно оттуда выбрался. Про Долматовского — что он был в армии, не могу вспомнить сейчас — не то в 6-й, не то в 12-й, в общем, в той, которой командовал Понеделин, через несколько дней так печально прославившийся своим ставшим к этому времени уже общеизвестным предательством,66 Долматовского видели в последний раз 4 августа, то есть тринадцать дней назад, и с тех пор от него не было ни слуху ни духу. Ничего не знали и о Крымове, и об Аврущенко.
Поужинав в военной столовке, мы пошли спать в Дом пионеров, где жили редакционные работники. За Домом пионеров был сад и в нем — круглая, с земляным полом, беседка. В ней мы и улеглись.
Ночью над городом появились немцы. Начали стрелять зенитки и пулеметы. Мы проснулись, но, наверно, все остальные так же привыкли ко всему этому, как и я, и, как только прекратилась стрельба, все снова заснули.
Наутро мы с Халипом поехали искать Лильина начальника корреспондентской группы «Красной звезды» на Южном фронте, а найдя его, вместе с ним пошли к комиссару штаба фронта Маслову, у которого он жил. Получив от Маслова подтверждение, что Одесса пока в наших руках, и не желая отказываться от своего первоначального плана проехать от Черного до Баренцева моря, я решил добраться до Одессы во что бы то ни стало.
Лильин сначала советовал мне поехать в ближайшие части и сделать первый материал отсюда, но я отказался. Уже по опыту зная, что такое откатывающиеся или только что откатившиеся войска, я просто внутренне, психологически не мог ехать и приставать с вопросами к людям сразу после двухсоткилометрового отступления. Что касается Одессы, то у меня было какое-то чутье, подсказывавшее мне, что она должна держаться.
Я вспомнил Могилев, Кутепова и подумал, что лучше поехать в окруженный город, в части, решившие драться до конца, чем искать какой-то материал в быстро отступающей армии. Ничего тяжелее душевно, ничего труднее и невыносимее не бывает, чем писать в газету в такие дни в такой обстановке. Я уже испытал это и, независимо ни от каких обстоятельств, хотел ехать в Одессу.
Халип на минуту замялся. Я его понял. Человеку, который впервые ехал на фронт и в первые же дни увидел то, что он увидел, было жутковато ехать в полную неизвестность. Но когда я твердо сказал ему, что поеду в Одессу, и предложил, если он хочет, разделиться — я поеду туда, он пока останется здесь, а потом мы объединимся, — он ни секунды не колебался, сказал, что раз поехали вместе, то всюду и будем вместе.
Маслов обещал выяснить, каким образом можно добраться до Одессы, и ушел, посоветовав нам пока отдохнуть. Я растянулся под яблонями и стал читать «Тихий Дон». Вернувшись, Маслов сказал, что в Одессу ходят суда Азовской военной флотилии, штаб которой базируется сейчас в Мариуполе. Туда эвакуируются из Одессы раненые, а оттуда везут в Одессу боеприпасы, и нам, чтобы добраться до Одессы, придется поехать сперва в Мариуполь. Это был крюк километров на полтораста на юго-восток, но делать было нечего. Других путей мы не знали и решили ехать в Мариуполь.
 
Демьянов менял в автороте вышедшее из строя сцепление, и нам пришлось заночевать у Маслова в сенях, с тем чтобы ехать завтра наутро.
Запасшись из штаба фронта бумагой с приказанием перебросить нас в Одессу, мы двинулись в штаб флотилии.
По дороге я заехал проститься в редакцию фронтовой газеты. Мы обнялись с Кружковым. Я думал заехать сюда на обратном пути из Одессы, но все повернулось иначе, и я увидел его следующий раз только в ночь под Новый год и далеко отсюда.
По дороге на Мариуполь мы стали свидетелями довольно дикой сцены. Сначала мимо нас проехало несколько подвод с красноармейцами, потом, издали, с поля, заметив нашу машину, нам стали махать руками какие-то люди. Мы остановились. К нам подбежали двое, оба немолодые, и стали совать нам документы в таком волнении, что ничего невозможно было понять. Наконец выяснилось, что это председатель и бухгалтер здешнего колхоза. Они дали с бахчи много арбузов красноармейцам, проехавшим на подводах, но потом последняя подвода отстала и с нее соскочил красноармеец, который стал требовать еще арбузов, ругался и даже пригрозил гранатой. Старики арбузов так и не дали, а нас остановили на предмет наказания виновного. Посадив обоих стариков на машину, мы развернулись и догнали уходившие подводы. На задней сидел тот самый красноармеец, который угрожал старикам гранатой.
Происшествие было отвратительное, и надо было как-то успокоить стариков. Я выругал виновника и старшего по команде сержанта, ехавшего на передней подводе, и приказал ему довести до сведения командира части о случившемся. Подводы поехали дальше, а старики немножко отошли.
— Мы что, нам не жаль арбузов. Вот смотрите — гора арбузов у них на подводах навалена. Так он захотел еще те, которые неснятые. Мы не против дать арбузы, мы даем. Но если он на нас с гранатой!.. У меня у самого три сына в армии, — снова начал кипятиться один из стариков.
Еще раз успокоив его, мы тронулись дальше.
До Мариуполя оказалось больше, чем мы думали, — двести с чем-то километров. Часть пути я сидел за баранкой сам — живот по-прежнему болел. На полпути остановились в какой-то колхозной столовой. Это было большое хорошее украинское село. В столовой, в которую мы поднялись на второй этаж по дощатой наружной лестнице, продавали виноградное вино, молоко, огромные оладьи, жирный борщ. Что-то веселое и доброе было в этих деревянных струганных столах, в обильной еде, в приветливых, здоровых, красивых девушках-подавалыцицах. У меня было горькое чувство оттого, что мы раньше, чем это стало в действительности, начали писать, что люди стали жить по-человечески, а потом, когда они кое-где, здесь, например, действительно стали жить по-человечески, все это теперь летело к черту. Горе, смерть, отчаяние — все это находилось отсюда уже в пределах трехчасового пути на машине по хорошей дороге.
Наша «эмка» с ее пятнистой серо-зеленой маскировкой, с закатанным брезентовым верхом здесь, где люди еще не расстались с представлением, что они живут в глубоком тылу, производила особенно подозрительное впечатление. В столовой ко мне подошел милиционер и осведомился, откуда мы и куда. Я показал ему свое удостоверение, но на дальнейшие вопросы отвечать отказался, считая их проявлением излишнего любопытства местной власти.
В дальнейшем оказалось, что все это не так просто. В следующей деревне следующий милиционер уже пытался нас задержать. Я предъявил ему документы и, считая это вполне достаточным, поехал дальше. Это ему не понравилось. Он кричал нам вслед и даже пытался бежать за машиной. На дороге перед следующей деревней нас встретила целая толпа людей с охотничьими ружьями. Они тоже пожелали проверить наши документы. Я обозлился, но командир этого отряда, симпатичный розовощекий парень, отвел меня в сторонку и тихо и доверительно сказал мне, что им прислано милицией сообщение, что мимо них должны будут проехать подозрительные люди, «вроде как бы налетчики». Вот почему они и бросили все в поле и прибежали сюда со своими охотничьими ружьями, так как они являются отрядом местной самообороны.