Сто суток войны

К девяти утра мы добрались до штаба Приморской армии. Он помещался на другом, противоположном конце города. После довольно длинной возни с пропусками и переговоров по телефону мы попали в здание штаба. В политотделе нам сказали, что член Военного Совета Кузнецов скоро вернется. Мы положили вещи и сходили позавтракать.
В подвале здания штаба было несколько маленьких комнат, в них стояли накрытые скатертями столики, на столиках — цветы. Бойко бегали девушки-официантки. Нас чудно накормили и взяли за все удовольствие рубль на двоих.
Бригадный комиссар Кузнецов показался мне по первому впечатлению недавним штатским человеком. Так оно и было. До войны он был секретарем Измаильского обкома партии и отступал сюда вместе с Приморской армией с Дуная. В разговоре с нами он долго ругал 9-ю армию, которая при отходе на Николаев утащила у них одну из трех дивизий и без того немногочисленной Приморской группы войск.
Одессу защищало значительно меньше войск, чем это думали и до сих пор думают те, кто там не был.74 В день нашего приезда оборону вокруг города занимали сильно потрепанные беспрерывными шестидесятидневными боями 25-я и 95-я кадровые стрелковые дивизии, только что организованный полк морской пехоты, полк НКВД и несколько только что наспех созданных небольших отдельных частей, в том числе так называемая Первая Одесская кавалерийская дивизия ветеранов, состоявшая из бывших котовцев и буденновцев. Ее организовал генерал-майор Петров, ко дню нашего приезда ставший уже командиром 25-й дивизии.
Обе кадровые дивизии, входившие в Приморскую группу, так хорошо держались в боях под Одессой отчасти еще и потому, что обе ни разу за время войны не отступали, не выдержав натиска врага, а каждый раз только по приказу, чтобы не оказаться обойденными, когда немцы прорывали фронт севернее, у соседей. Дивизии несколько раз отходили, но каждый раз резко отрываясь от противника и выводя всю материальную часть.
Кузнецов посоветовал нам поехать к Петрову. 25-я дивизия занимала оборону на левом фланге у Дальника. Потом Кузнецов рассказал нам, что оставшиеся после эвакуации подсобные цеха одесских заводов и мастерских наладили за эти дни производство минометов, а кроме того, чинят танки.
Нам выделили полуторку, и мы остаток дня занялись объездом города, решив ехать к Петрову завтра с утра. Со стороны лиманов по городу била тяжелая артиллерия. Била нечасто. В городе к этому уже успели привыкнуть.
Яша снимал одесские баррикады. Это было не так-то просто. Работавшие на строительстве баррикад одесситы, в особенности девушки, завидев человека с фотоаппаратом, поворачивались и пристально, не сводя глаз, смотрели на него.
Ближе к вечеру мы с одним из работников 7-го отдела поехали в тюрьму, где в бараках жили военнопленные немцы и румыны. Немцев под Одессой было мало, они попадали одиночками, а румын, взятых за последние два дня и еще не отправленных морем в Крым, накопилось человек двести.
В помещение комендатуры привели румынского майора — командира танкового батальона. Привели и почти сразу же увели на допрос. Потом появился румынский капитан, который отрекомендовался мне убежденным англофилом и германофобом и высказал разные соображения о губительности этой войны для Румынии. Трудно было решить, где кончаются его истинные убеждения и где начинается страх за жизнь. Мне показалось, что в его словах было и то и другое.
Халип решил снять во дворе всех пленных, находившихся в лагере. Румынский капитан энергично стал помогать ему в организации этой съемки. Он командовал, строил пленных то в две, то в четыре шеренги.
Когда пленных отвели обратно в помещение, то двух человек оставили для разговора со мной и рассказали мне историю о том, как эти два крестьянина — подносчики снарядов в расчете румынского полевого орудия, — когда командир орудия и все остальные бежали, дождались около орудия наших, подняли руки, а когда их взяли в плен, попросили разрешения ударить из своей пушки по расположению немецкой батареи, которая была в полутора километрах оттуда и местонахождение которой они отлично знали. Им разрешили, и они выпустили по немецкой батарее весь боекомплект.
 
Я поговорил с ними. Оба они были люди уже не первой молодости, лет под сорок, с хорошими простыми крестьянскими лицами, с вполне очевидным и явным нежеланием воевать. Мне показалось, что если разобраться психологически, то, по совести говоря, они, очевидно, стреляли из своей пушки не столько из ненависти к немцам, сколько просто из желания хоть чем-то отблагодарить наших бойцов, которые взяли их в плен, не убили и раз навсегда избавили от этой войны.
Вернувшись в Одессу, мы забрались на верхний этаж в отведенную нам комнату. Это была небольшая классная комната с четырьмя столиками, учительским столом и сваленным в углу оружием. До войны в этом доме был какой-то институт. Мы сели с Халипом за стол, по-студенчески накрыли его газетой, вытащили еще остававшиеся у нас харчи и недопитую бутылку коньяка.
Ночь была тихая. Лишь изредка то здесь, то там с интервалом в десять-пятнадцать минут рвался дальнобойный снаряд. Выпили за Одессу и за Москву, заснули поздно, а на рассвете выехали на полуторке по направлению к Дальнику, в 25-ю дивизию.
Расстояния до передовой здесь были мизерные, и мы, не учтя этого обстоятельства, проскочили по дороге довольно далеко вперед, никак не предполагая, что оставшаяся сзади нас километрах в пяти слева от дороги большая деревня и есть тот самый Дальник, где стоит штаб 25-й дивизии. Мы ехали вперед до тех пор, пока не уперлись в огневые позиции полковой артиллерии. Командовавший там лейтенант на заданный нами между двумя залпами вопрос: где штаб дивизии, — только пожал плечами и махнул рукой назад. Здесь, на передовой, ему, наверное, казалось, что Дальник и расположенный там штаб дивизии где-то черт знает как далеко, в глубоком тылу.
Мы развернули машину, поехали обратно к Одессе и, свернув на проселок, въехали в Дальни к.
Дальник оказался большим южным селом. Часть домов в нем была совершенно цела — они стояли чистенькие, беленькие, как ни в чем не бывало, а другие дома, тут же рядом, были вдребезги разбиты.
Штаб помещался на краю села. Ни командира, ни комиссара дивизии мы не застали. Нам сказали, что они уехали в полки, и порекомендовали, если мы сами тоже хотим ехать туда, поехать в полк к комиссару Балашову и командиру — татарину, фамилия которого выскочила у меня из памяти. Этот командир был вчера вечером тяжело ранен и отправлен в госпиталь, но про полк еще говорили как про его полк.
Перед отъездом нам предложили посмотреть политдонесения. Я не любил заниматься этой работой, и в нескольких случаях, когда все-таки пробовал что-то написать по политдонесениям и другим документам, у меня это плохо получалось. Видимо, для того, чтобы что-нибудь понять, мне нужно или увидеть это самому, или по крайней мере хоть услышать рассказ живого свидетеля, который я сначала записываю таким, какой он есть, а потом уже начинаю думать, как написать об этом в газете.
Я сказал, что политдонесения мы посмотрим на обратном пути, а сейчас поедем. Халип был недоволен. Он здесь, в Одессе, впервые влезал в войну и, видимо, хотел влезать в нее, как в горячую воду — постепенно: сначала опустить одну ногу, потом — вторую. Вспоминаю это не в упрек ему — это было так естественно для первой поездки на фронт. Но у меня самого было другое желание — сначала сделать более трудное, а потом, уже на обратном пути, заниматься более легким.
Яша снял около штаба нескольких только что приведенных с передовой пленных, мы сели в полуторку и поехали в штаб полка. Он находился в поселке Красный Переселенец, лежавшем слева от шоссе, шедшего, по-моему, на Беляевку.
Едва мы отъехали километр от штаба дивизии, как за нами, там, где мы только что были, раздался сильный грохот и поднялись хорошо знакомые, похожие на черные рощи, купы взрывов. Немцы опять бомбили Дальник. Я пошутил над Яшей, что если бы мы задержались, как он хотел, то как раз попали бы под бомбежку, а теперь едем вперед и все в порядке.