Сто суток войны
12 «Это был фельдфебель с железным крестом — первый немец, которого я видел на войне»
Мне не удалось найти подтверждения того, что этого летчика действительно допрашивал один из маршалов. Но я обнаружил протокол допроса, очевидно, этого самого летчика. И, пожалуй, сопоставление этого документа с непосредственным впечатлением, сложившимся у меня тогда, представит известный интерес.
Летчик был допрошен в разведотделе фронта не 29 июня, как об этом можно судить по моим запискам, а 28-го. Видимо, я спутал дни, ибо целый ряд совпадений почти не оставляет сомнений, что речь идет об одном и том же человеке. Вот этот документ с сокращениями некоторых не представляющих интереса подробностей:
«Опрашиваемый — Хартле, 1919 года рождения, служил четыре года в германских ВВС, в последней должности — в качестве радиста на борту бомбардировщика и дальнего разведчика „хейнкель-111“, который был подбит 23.VI-41 зенитной артиллерией под Слонимом во время первого полета над советской территорией.
Экипаж самолета, состоявший из командира машины капитана Хиршауэра, старшего фельдфебеля Потт, старшего фельдфебеля Индрес, фельдфебеля Функе и самого опрашиваемого Хартле — пять человек, — выполнял задачу по разрушению коммуникаций в тылу за линией фронта.
Самолет получил серьезное повреждение мотора от огня зенитной артиллерии при первом полете над территорией СССР, имея полную бомбовую нагрузку. Не выполнив задачи, самолет сбросил бомбы в открытое поле и совершил посадку с катастрофой, при которой легко раненным оказался допрашиваемый Хартле…
Экипаж самолета принадлежал 217-й эскадрилье, прибывшей из Франции… Опрашиваемый Хартле не является членом национал-социалистской партии, так как, по его словам, солдатам и унтер-офицерам приказано заниматься военными, а не политическими делами. Не принадлежит он также к союзу гитлеровской молодежи. Социальное положение — крестьянин. Образование — 10 лет, вначале 7 лет нормальной народной школы. Данные о самолете „хейнкель-111“ дать отказался по двум мотивам: как преданный солдат Германии, не желает терять совесть перед родиной. На вопрос, идет ли речь о чести или страхе, ответил, что только честь не позволяет ему открывать военные тайны. Второе: самолеты „хейнкель-111“ передавались Советскому Союзу и поэтому не представляют никакого секрета для русского командования. Поэтому было бы оскорблением требовать от него потери чести без всякого повода.
О летных и других качествах прочих германских самолетов ничего не знает, так как летал только на „хейнкель-111“. Участвовал в боях в Польше, Франции и Англии. За боевые заслуги во Франции награжден орденом железного креста…
На вопрос о политико-моральном состоянии германской армии ответил, что настроение солдат и офицеров хорошее, боевое…
Перспективы войны с СССР рассматривает как полную победу Германии, и что такого же мнения все солдаты в армии Германии. Офицеры разъясняют солдатам, что Германия не имела территориальных претензий к России, что все в Германии встретили с неожиданностью и даже с ошеломлением войну между Германией и Россией. Солдатам и офицерам разъясняли только одно, что отражено в приказе Гитлера, — это факт сосредоточения Россией 160 дивизий против Германии с целью напасть на нее сзади. Германский народ не имеет ненависти к Сталину. Возможно, и русский народ не имеет ненависти к Гитлеру, какую разжигают русские радиостанции против Гитлера. В Германии все уважают Гитлера, его гений.
На вопрос, как встретит германский народ Советскую Армию, если она через некоторое время вступит на германскую территорию, отвечает, что народ Германии хорошо встретит народ России, так как из опыта войны в Польше и во Франции ему известно, что после поражения этих стран народы быстро сдружились, дружат и солдаты. Если воюют между собой государства и правительства, то, по его мнению, это не дает оснований к вражде между народами.
Вопрос: Почему же ваши офицеры истребляют мирное население при вступлении на русскую землю, а летчики бомбардируют население городов, разрушая мирные дома?
Ответ: Мне неизвестно об этом. Сам я не бомбил мирного населения ни в одной из воевавших с Германией стран и считаю целесообразным разрушать военные объекты, а не тратить бомбы на мирное население.
О применении парашютистов ему ничего не известно. О заброске по воздуху диверсантов в форме советских командиров ему ничего не известно. Сам он их не сбрасывал, так как его самолет не приспособлен к этому.
Далее он заявил, что Германия хотела всегда жить в мире с Россией, и эта война явилась и для него и для солдат неожиданностью.
На вопрос, что ему известно о рассуждениях Гитлера в — книге „Майн кампф“ об Украине, ответил, что он такой книги не читал. Далее добавил, что, несмотря на войну, книги Сталина продаются в Германии для всех. На требование о прекращении этой наглой лжи он ответил, что лично сам видел эти книги…
На вопрос, почему он убежден и думает, что все солдаты убеждены в победе Германии, он ответил, что такое убеждение, очевидно, есть и в русской армий, но немцы не считают русскую армию слабой и считаются с ней. Данные о количестве самолетов на Варшавском аэродроме и количестве известных ему аэродромов дать отказался категорически…
Опрашивали: военный переводчик разведотдела штаба Западного фронта интендант 2-го ранга (подпись неразборчива), младший лейтенант (подпись неразборчива)».
Прочитав сейчас, через двадцать пять лет, этот протокол, я заново вспомнил свое тогдашнее ощущение от допроса этого первого на моей памяти пленного и от того сплава храбрости, нахальства и чувства воинского долга, который чувствовался в его ответах. Мне было интересно прочесть в протоколе допроса не запомнившееся тогда место о том, как встретит германский народ Советскую Армию, если она через некоторое время вступит на германскую территорию. В данном случае уклончивый характер ответа психологически понятен. Вопрос, очевидно, абсолютно не задел самолюбия пленного и в обстановке всего происходившего тогда на фронте показался ему просто-напросто нелепым. В его голове в те дни не могло возникнуть даже слабого подобия сколько-нибудь реальной мысли о том, что Советская Армия через какое бы то ни было время может действительно вступить на их германскую территорию.
И его нельзя осуждать за недальновидность. Не только он, но и наступавшие тогда по сорок-шестьдесят километров в сутки генералы Гудериан и Гот, и уже вышедший передовыми частями к Березине командующий 4-й армией фельдмаршал Клюге, и главнокомандующий сухопутными войсками Браухич, и начальник генерального штаба Гальдер — что бы там некоторые из них ни писали потом, после войны, — никто из них тогда не допускал, разумеется, и мысли, что эта «полностью разгромленная» ими на Восточном фронте Советская Армия когда-нибудь вступит на территорию Германии.
О Гитлере не приходится и говорить. Всего через неделю после того, как пленный фельдфебель разговаривал с нами под Могилевом, Гитлер в одной из своих неофициальных бесед, записанных с его разрешения Борманом, думал уже не о Могилеве, и не о Смоленске, и даже, в конце концов, не о Москве, — Москва была теперь в его мыслях лишь промежуточным пунктом, который «как центр доктрины должен исчезнуть с лица земли». На четырнадцатый день войны Гитлер заглядывал уже гораздо дальше: «Когда я говорю: „По эту сторону Урала“, то я имею в виду линию двести-триста километров восточнее Урала… Мы сможем держать это восточное пространство под контролем».
Чего уж тут спрашивать с фельдфебеля? Честно заявив до этого, что он, как все солдаты, убежден в победе Германии, он в ответ на явно нелепый, по его мнению, вопрос, связанный с возможностью появления Советской Армии на германской территории, ответил чисто риторически. В силу своего положения пленного он не желал обострять разговор там, где речь шла не о выдаче военной тайны, а о каких-то мифических проблемах.
Читая протокол, я подумал и о другом: а почему же все-таки наши разведчики задали немцу этот вопрос, показавшийся ему таким нелепым: «Что будет, если через некоторое время Советская Армия вступит на территорию Германии…» Каким представлялось им тогда, в той обстановке, это «некоторое время»? Видимо, молодые офицеры разведотдела, несмотря на все неудачи, обрушившиеся на наш Западный фронт, все-таки продолжали верить, что через некоторое, не столь уж продолжительное время дело повернется к лучшему. Если бы они этого не думали, у них не было бы ни внутренней потребности, ни нравственной силы задать этот странно прозвучавший тогда вопрос.