Сто суток войны
44 «Мне оставалось подчиниться. Предписание было выписано немедленно…»
В подлиннике это предписание выглядело так: «Интенданту 2-го ранга тов. Симонову. Приказом Зам. Наркома Обороны СССР от 20.VII Вы назначены спец. корреспондентом „Красной Звезды“. Приказываю к 27 июля явиться в редакцию».
45 «Следующий день мы ездили вокруг Вязьмы, были на окрестных аэродромах…»
Пятого августа 1941 года в «Красной звезде» была напечатана моя баллада «Секрет победы» с подзаголовком: «Посвящается истребителю Николаю Терехину». В балладе описывался воздушный бой нашего истребителя с тремя «юнкерсами», в котором, насколько я понимаю, впервые за войну был осуществлен двойной таран. В записках никаких отметок об этом, кроме упоминания о посещении аэродромов вокруг Вязьмы, не осталось, и когда ко мне в 1965 году, в двадцатую годовщину Победы, обратились земляки Терехина с просьбой сообщить сохранившиеся у меня в памяти подробности о встрече с ним, я не смог этого сделать. За долгие годы подробности настолько изгладились из памяти, что я даже не был до конца уверен, видел ли я Терехина: быть может, я услышал о его подвиге из вторых уст.
И только теперь, разыскав блокнот, связанный с поездкой на Западный фронт между 20 и 27 июля 1941 года, я нашел там запись о Терехине: «Старший лейтенант Терехин. Сначала сбил одного. Вышли все патроны. Таранил второго, плоскостью, по хвосту. Поломал только консоль. В третьего ударил мотором в хвост. У него, когда выбрасывался, — рваная рана на ноге, разбил сильно лицо. Ссадины, запухшие глаза. Ему не давали летать. Семь дней отдохнул и в первый же день после болезни, отлежавшись на аэродроме, сбил еще бомбардировщик. Когда болел, не лежал, а работал помощником командира полка и летал на У-2. Скучно ему было по земле ходить. Терехин Николай Васильевич, 1916 года, из Саратовской области».
46 «…первая бомбежка Москвы. Она казалась отсюда, из Вязьмы, чем-то гораздо более грозным и страшным, чем была на самом деле»
Несколько фактических замечаний по этому поводу. В военном дневнике верховного главнокомандования вермахта за неделю до первой бомбежки, 14 июля 1941 года, стоит следующая запись: «Фюрер говорит о необходимости бомбардировки Москвы, чтобы нанести удар по центру большевистского сопротивления и воспрепятствовать организованной эвакуации русского правительственного аппарата». Как видно из этой записи, планы у Гитлера были далеко идущие. Само предположение, что бомбежками Москвы удастся воспрепятствовать организованной эвакуации из нее правительственного аппарата, означало надежду на такие сокрушительные удары с воздуха, которые способны парализовать жизнь огромного города и железнодорожного узла.
На деле первый налет немцев на Москву, так же как и последующие налеты в июле и августе, в общем, оказался малоуспешным. Вот что говорится в боевом донесении командования наших военно-воздушных сил об этом первом налете: «С 22 часов 25 минут 21.VII до 3.25 22.VII-41 авиация противника совершила налет на город Москву. Налет производился четырьмя последовательными эшелонами. Всего около 200 самолетов.
Первый эшелон на подступах к Москве расчленился для бомбометания, но, будучи встречен истребительной авиацией и зенитной артиллерией, был рассеян. Только одиночным самолетам удалось прорваться к городу.
Последующие — второй и третий эшелоны — налет производили одиночными самолетами и мелкими группами, произведя бомбардировку с пикирования, с горизонтального полета, с высоты 1000–3000 метров зажигательными и фугасными бомбами.
Бомбометание некоторых объектов производилось при помощи световых сигналов, поданных с земли.
В районе Звенигорода и Кубинки противник сбрасывал листовки.
Истребительная авиация сделала 173 самолето-вылета. По докладам летчиков, сбито два самолета противника. По докладу частей зенитной артиллерии, сбито 17 самолетов противника. Требуется дополнительное уточнение».
Таким образом, вечернее сообщение Информбюро от 22 июля, в котором говорилось, что во время массового налета на Москву «в ночь с 21 на 22 июля… уничтожено 22 немецких бомбардировщика» и что «рассеянные, деморализованные действиями нашей ночной истребительной авиации и огнем наших зенитных орудий немецкие самолеты большую часть бомб сбросили… на подступах к Москве», — в основном соответствовало действительности. А немецкие сводки и газетные сообщения, да и выпуски немецкой кинохроники, которую мне недавно, через двадцать пять лет после событий, довелось видеть, содержавшие попытку изобразить этот первый налет на Москву как нечто в высшей степени устрашающее, были грубо сфальсифицированы. Для примера стоит привести хотя бы заголовки из «Фёлькишер беобахтер» за 23 июля 1941 года: «Первый большой налет на Москву». «Мощные налеты бомбардировщиков». «У врага больше нет никакого единого руководства».
Неудачи немцев во время первого и последующих налетов объяснялись тремя причинами: во-первых, недостаточностью сил, которые были ими брошены на такой огромный объект, как Москва, во-вторых, силой противовоздушной обороны Москвы, которая оказалась тем более эффективной, что немцы не представляли себе ее масштабов, и наконец, в-третьих, тем спокойствием и решительностью, с которой население Москвы боролось с зажигательными бомбами. Эффект зажигательных бомб был прежде всего рассчитан на растерянность и панику. Но эта запланированная немцами паника так и не состоялась.
47 «А в середине дня мы выехали под Ельню, где действовала оперативная группа частей 24-й армии…»
Корреспондентов чаще всего имели обыкновение направлять туда, где, по сведениям редактора, имелся или предполагался успех. Наша поездка в 24-ю армию к генералу Ракутину, куда нас направил редактор «Красноармейской правды» полковой комиссар Тимофей Васильевич Миронов, была, очевидно, связана именно с такими сведениями.
Мы выехали под Ельню 23 июля. В документах штаба армий Резервного фронта, которым командовал тогда генерал-лейтенант Богданов, за дни, предшествовавшие нашей поездке, можно найти ряд упоминаний о боях, развернувшихся под Ельней.
В «Журнале боевых действий» за 20 июля записано, что 24-я армия «ведет бой с прорвавшимися частями противника в районе Коськово — Дорогобуж — Ельня, отражая его попытки прорваться в восточном направлении».
На отчетной карте немецкого генерального штаба за предыдущий день, 19 июля, показано, что прорвавшаяся в район Ельни 10-я немецкая танковая дивизия движется на северо-восток, на Коськово и восточнее его.
В утренней сводке штаба Резервного фронта за 22 июля сказано, что противник «продолжает удерживать район Ельни» и что командующий фронтом принял решение «окружить и уничтожить противника в Ельне…». Непосредственное руководство операцией возлагалось на командарма 24-й армии генерал-майора Ракутина.
Видимо, в то утро 22-го считалось, что мы сумеем сделать все это в ближайшие дни. Поэтому редакция и послала туда нас, корреспондентов.
48 «Я подошел к нему. Он спросил:
— Вы не видели частей Сотой дивизии?»
Судьба трижды сводила нас за эту поездку с людьми из 100-й дивизии. Сначала мы попали в ее штаб, приняв там за командира дивизии начальника штаба полковника Груздева, затем встретили командира дивизии генерала Руссиянова, а потом, под Ельней, оказались в ее 355-м стрелковом полку.
Командир 100-й дивизии генерал-майор Руссиянов окончательно выбрался из окружения только 24 июля, в то утро, когда мы его встретили.
В «Журнале боевых действий дивизии» стоит запись: «24.VII-41… Прибыл генерал-майор Руссиянов и старший батальонный комиссар Филяшкин».
На следующий день, 25 июля, генерал Глинский, начальник штаба 24-й армии, доносил в штаб Резервного фронта генералу Ляпину о приезде Руссиянова в штаб армии: «Докладываю: только что приехал командир 100-й дивизии».