Вьетнамский кошмар: моментальные снимки
Мы с Сейлором ещё несколько раз посещаем туалет с вещмешком – промочить горло – и каждый раз, шатаясь, возвращаемся на свои места, счастливые, как пара поющих устриц.
Но полёт тяжёлый, и где-то на полпути между Манилой и Вьетнамом мы входим в зону особенно сильной турбулентности : тайфун трясёт самолёт, как фанерку, и в самолёте трясутся все…
Все, кроме меня и Сейлора.
Мы наслаждаемся этим воздушным аттракционом. Он отвлекает нас от войны. Мы хихикаем. Смешно лететь через тайфун. Нужно всего лишь иметь правильный настрой мозгов.
Когда лётчик объявляет, что приземление в Сайгоне состоится в течение часа, мы с Сейлором напрягаемся. Калифорния осталась позади – в 26 часах полёта и тысячах и тысячах миль расстояния.
До войны же всего несколько минут.
ГЛАВА 13. "ПРЕССА И ИНФОРМАЦИОННАЯ ВОЙНА"."Вы выставляете линию из костяшек домино; сбиваете первую – и то, что случается с последней, как раз и означает, что вся линия быстренько завалилась".
– Дуайт Д. Эйзенхауэр, американский генерал,
Обращение от 07 апреля 1954 г. по поводу ситуации
в Юго-Восточной Азии после поражения французов
силами Вьет Миня
Среди официальных военных документов, которые проходили через наш отдел, были отчёты о потерях. Они шли под секретным грифом, и после того, как капитан Бреннан просматривал их и делал какие-то пометки, сжигались в мусорном баке неподалёку от нашего барака.
Армия ввела и крайне осложнила бумажную работу на все случаи жизни, и отчёты о погибших не исключение.
Отчёты печатались на стандартных бланках : один для убитых в бою, второй для раненых в бою и третий для потерь, возникших из-за невражеских действий (для тех, кто был убит или ранен, например, огнём союзной или своей собственной артиллерии).
В каждом формуляре имелись графы для внесения имени жертвы, возраста, звания, серийного номера, для номера подразделения, даты операции, описания поражений и условий их нанесения.
Отчёты о погибших были длинны. Армии требовалось большое количество информации об убитых : вероисповедание, имена и адреса ближайших родственников – получателей 10.000 долларов по страховому полису военнослужащего, и тому подобное.
Конечно, отчёты писались холодным клиническим языком, который военные предпочитают простому английскому. Поэтому для солдата, получившего пулю в живот из автомата АК-47, в отчёте делалась следующая запись : "пулевое ранение в брюшную полость".
Осколочные ранения на языке этих "патологоанатомов" назывались "множественными осколочными повреждениями", а потеря рук и ног – "травматической ампутацией". Таким образом, если солдату миной отрывало ногу к чёртовой матери, то в отчёте писали "травматическая ампутация левой ступни и сложный перелом левой большой берцовой кости со значительными потерями ткани". Вот такими эвфемизмами пользовались в армии для описания смерти, боли и страданий.
Я тоже просматривал эти отчёты : искал среди убитых знакомые имена из нашей учебной роты. Наткнувшись на такое имя, я сообщал об этом Саттлеру и другим парням, кто мог помнить убитого.
Капитан Бреннан, как правило, добрую половину дня висел на телефоне: оформлял штатских журналистов в штабе МАКВ и в качестве офицера по связям с прессой пытался координировать их маршруты и интервью при освещении боевых действий.
Вечером он возвращался в офицерское общежитие, кряхтел от геморроя, напивался и пытался отключиться от всей этой хреновой заварушки.
Несколько раз я видел Бреннана в городе, одного, в тропической форме и в стельку пьяного : он плёлся едва не падая.
Как-то раз при развозе информационных сообщений я наткнулся на него : он шёл нетвёрдой походкой и больно ударился о кирпичную стену собора Девы Марии на улице Тю До; он был изрядно пьян и не мог дойти до автобусной остановки, не прислонившись к чему-нибудь для передышки. Но военная полиция никогда его не подбирала, из этих городских экскурсий он возвращался благополучно.
В Сайгоне работали журналисты радио и газет, которые никогда не выезжали за пределы города. Год за годом они торчали в городе и притворялись, что пишут о войне, потому что за это хорошо платили. После рабочего дня они ужинали в отеле "Континенталь", старом французском заведении с вежливыми официантами и хорошей кухней, где можно было есть с накрытого скатертью стола.
Потом они возвращались в свои виллы и номера гостиниц, тащили азиатских служанок в постель, принимали душ; шесть дней, до самого воскресенья, они валяли дурака в клубах на улице Тю До и накачивались "тигриной мочой" так, что несли околесицу, до самых петухов обсуждая с коллегами опасности освещения войны из Города Греха.
Особенно хорошо я помню одного человека. Коротышку со скрипучим голосом. Он регулярно появлялся в ЮСАРВ с магнитофоном и выстраивал в очередь солдат, переведённых из боевых частей в наш взвод боевого охранения.
Этот репортёр – назовём его Бен – заставлял Бреннана собирать солдат у нашего офиса, быстро, у одного за другим, брал интервью, возвращался в гостиничный номер и монтировал плёнку для радиоэфира, добавляя от себя вступление, и отправлял эти потуги нью-йоркским редакторам.
Он вечно выискивал отважных героев, полных страшными военными историями, которые можно было бы поведать народу на родине. Но иногда во время интервью ему попадался какой-нибудь на редкость застенчивый парнишка, не желавший говорить о войне. Инок Тернер, например…
– Я вижу, ты был ранен, Инок.
– Ага.
– Рана беспокоит?
– Не-а.
– Как протекал бой?
– Нормально.
– Я слышал, ты отличился.
– Надо полагать.
– Э, ну…я так понимаю, ты сдерживал целый полк противника, надрал ему задницу и одной левой отключил его пулемётный расчёт?
– Ага.
– Сколько вьетконговцев ты уничтожил?
– Не знаю.
– Больше 20, я слышал.
– Здорово…
– Тебя собираются представить к медали!
– А не пиздите?
– Ты не должен произносить такие слова в эфире.
– А почему, чёрт побери?
– О, не важно! Говорят, ты спас жизнь многим американцам.
– Ага.
– Как ты себя чувствуешь в роли героя войны?
– Хорошо.
– Ты гордишься собой?
– Не-а.
– Тебе было страшно?
– Ага.
– Ты бы поступил так снова?
– Конечно.
– Ты бы хотел сказать что-нибудь ещё?
– Не-а.
– Ты бы хотел передать привет своей матери?
– Нет. А вы хотите сказать "привет" своей матери?
– Да, то есть нет…о чёрт, убирайся отсюда…следующий!
Бен никогда не бывал на передовой. Он даже отказывался ездить дальше Лонг Биня, уверенный в том, что шоссе на Бьен Хоа заминировано. Но он всегда присутствовал на "Глупостях в пять часов".
Репортёры возбуждались при виде крови и при запахе смерти, и солдаты считали их типом конченых паразитов, входящим в один класс с упырями, искателями сенсаций и адвокатами, которые навязывают свои услуги пострадавшим от несчастных случаев. Такие всегда появлялись после тяжёлой перестрелки, задавали вопросы оставшимся в живых и с чужих слов строчили в свои газетки статейки с жуткими сказками. Так они создавали себе имя.
Самые никудышние работали на жёлтую прессу и эксплуатировали молодых солдат, втягивая их в разговор и вкладывая свои слова им в уста наводящими вопросами, и неплохо жили за счёт чужого горя и страдания.
Солдаты говорили, что если есть желание узнать, на что похожа война, то в бою лучше быть где-нибудь поблизости. Но так поступали немногие порядочные журналисты. Остальные лишь заполняли блокноты каракулями и сматывались из передового района первым же вертолётом, эвакуировавшим трупы, и к ночи уже были в Сайгоне в полной безопасности.
Проблема журналистов как писателей состоит в том, что они никогда ничего не делают. Они только наблюдают, как другие делают что-то, и пытаются это описывать.