Вьетнамский кошмар: моментальные снимки
Вечерами лицо Хайда становилось тёмным и зловещим, с едва заметной сумасшедшей ухмылкой – более ужасной, чем сама печаль войны, которая и без того холодна и безрадостна, как застывший взгляд каменного сфинкса.
Таким его сотворили джунгли. Дни его службы подходили к концу, он это знал. Три войны сломили его, и он никогда больше не сможет действовать, бороться и дышать, как нормальный человек.
Сержант Хайд прятал глаза за зеркальными очками; смотреть ему в лицо было неприятно, потому что было не ясно, что скрывается за очками.
Однако в случае с Хайдом, скорее всего, это было к лучшему.
Иногда, как правило в клубе, где он надирался каждый вечер, он снимал очки и смотрел, не мигая, вдаль, и смелости заглянуть ему в глаза хватало только на один раз.
Я думаю, если бы Хайд и Вьет Конг поменялись ролями и Хайду отрубили его змеиную голову, то его глаза были бы открыты, а челюсти бы клацали до самого заката. Но и тогда б он не умер…
Мы слышали, что днём у него случались приступы и что ночью он спал с открытыми глазами.
Глаза Хайда были старыми и усталыми, стеклянными и безжизненными, как у куклы, из них исходил плотный заряд ненависти, страдания и невыразимого ужаса. Эти красные глаза не раскаивались и не прощали, и часто можно было сожалеть о том, что заглянул в них.
Он напоминал навязчивую галлюцинацию, которая приходит после укола ЛСД; чистильщики обуви и прачки, работавшие в нашей казарме, держались от него подальше и называли его "дрянью" и "настоящая сволочью", а это означало худшую степень умопомрачения.
Хайд. Чёртов Хайд.
Сливки десанта, настоящий слуга Смерти. Выжатый и брошеный командир, отдавший войне всё, что у него было. Жить дальше с такой скверной кармой было невозможно.
Он видел такое, о чём солдаты ЮСАРВ никогда не узнают. Его мозги словно перечеркнула чёрная косая полоса, и через месяц после появления у нас он таинственно исчез.
Нашли его через неделю в зоопарке, в самом мирном месте Сайгона : он висел в петле на старом красивом тамаринде.
Хайд. Грёбаный Хайд.
ГЛАВА 15. "ПИСЬМО ДОМОЙ"."Тот, кто окунулся в трагедию массовой смерти на войне и кто открыто бросил ей вызов, не позволяя своим чувствам оцепенеть и не допуская равнодушия, тот выбрался из всех передряг с душевными плодами и человеческими качествами более значительными, чем те, что были получены какими-либо другими способами".
– Элизабет Кублер-Росс, американский психиатр,
"Смерть : последняя стадия развития"
Мне претила бестолковая суета штабной роты. Каждый день был похож на предыдущий. Предсказуем. Безопасен. И скука смертная. Мне же хотелось волнений, приключений, опасности. Когда меня приписали к отделу общественной информации ЮСАРВ, мне казалось, я это получу. Мне обещали, что моя работа будет заключаться в том, чтобы мотаться по Вьетнаму, сопровождать пехотные части в крупномасштабных операциях и десантироваться на передовую. Что я буду проводить в командировке неделю-другую, возвращаться, отписываться и опять идти с пехотой в новые бои.
Мне была не нужна показная тыловая служба. Я чувствовал, что не создан для неё. Что это не Вьетнам. Это не отвечало моим представлениям о том, что значит быть солдатом на войне в Индокитае. Поэтому я всё время приставал к сержанту Темплу с просьбами отправить меня на передовую, но мои вопли попадали в глухие уши. Вместо этого он советовал наслаждаться жизнью в ЮСАРВ.
И, вынужден признать, мы просто теряли время. У нас была чистая работа, нормированый рабочий день, и вечерами было время посидеть в клубе и залить свои глотки, пока солдаты по всему Вьетнаму сражались и гибли в ночных засадах.
Временами у нас показывали стриптиз. Мы смеялись, болтали, пили много пива "Бадвайзер" и смотрели, как коренастые танцовщицы из Австралии двигали ногами и трясли сиськами, и тогда мы хлопали в ладоши и орали, подзадоривая : "СНИМАЙ! СНИМАЙ ВСЁ!".
Девчонки никогда не раздевались до конца. Доходили только до ленточек бикини и каких-то кусочков фольги. Но глаза у них были круглые, а мы так мало видели хорошеньких круглоглазых женщин, что стриптиз становился особенным развлечением.
В Форт-Полке я несколько месяцев готовился к войне, и назначение в тыл ставило под угрозу мои понятия о храбрости. Я чувствовал, что должен что-то доказать. Самому непонятно что, но доказывать надо было непременно на поле боя.
Укоренившиеся представления о том, как становятся мужчиной, умирают тяжело.
Я регулярно получал письма от Сейлора и Сиверса : они рассказывали, в каких операциях побывали, как тяжко таскать целый день по Нагорью рюкзак и винтовку, как они трясутся от страха в ночных засадах, как близко подошли к границе с Камбоджей и что несколько парней из их взвода уже погибли.
А я торчал здесь, в тылу, и жалел себя, мальчика на побегушках у долбаных кадровых офицеров.
*****
10 января 1967 г.
Дорогие мама и папа,
Надеюсь, праздники прошли хорошо.
Меня перевели в штабную роту при отделе общественной информации.
Я провёл Рождество в 173-й воздушно-десантной бригаде, собирая материал для очерка о том, что означает это время года для воюющих солдат.
Две недели назад я буквально налетел на Френсиса Кардинала Спеллмена в отеле "Каравелл", что в центре Сайгона. Я нёс пресс-релизы в "Эн-Би-Си" : скакал вниз по лестнице и не замечал его, пока не стало слишком поздно. Ну да он самый снисходительный человек…
Никогда не встречал большей бедности, грязи и болезней, чем во Вьетнаме. Повсюду запах смерти.
Здесь у детей нет ни крыши над головой, ни одежды, ни обуви. Эти сироты войны живут среди старых автомобильных покрышек и спят под машинами, роются в мусоре, просят еду и крадут всё, что могут, чтобы протянуть ещё один день.
Дети играют на улицах – это их парк, но они никогда не слыхали о бейсболе или о том, что трава растёт где-то ещё.
На прошлой неделе я видел старика, который лежал лицом вниз у фруктового лотка в одном из бедных районов Сайгона. Люди перешагивали через него, как через пустое место. Мальчишка пнул его в спину. У старика не было глаз – их сожрали черви. Почти чёрная кожа, зубы стёрты до дёсен. Его оставили гнить под безжалостным тропическим солнцем, словно тушку скунса, сбитого на дороге и брошенного на обочине у нас дома. Мальчишка смеялся, но, почуяв вонь гниющего человеческого мяса, умчался прочь, как стрекоза.
Днём и ночью эта сцена сидит у меня в кишках, даже когда я сплю. Я скриплю зубами и пытаюсь не думать об этом, но когда еду по Сайгону, это видение появляется снова. Ребята говорят, что со временем я привыкну, но я не знаю, верить им или нет.
Я плачу о Вьетнаме. Я плачу о наших мёртвых. Я плачу о солдатах-подростках, которым место в Айове или Канзасе – на баскетбольных площадках : кидать мячи там, а не стрелять из винтовок здесь…
И я плачу об этой смятенной стране, потому что конца сему не предвидится, впереди лишь новые сражения и смерть.
Хотелось бы, чтобы наши усилия не пропали даром.
У вьетнамцев не существует морали. Может, никогда и не было. У них нет нравственности. Они не могут её себе позволить. Нравственность – это роскошь цивилизованного мира, но здесь другой мир. Как можно прожить на нравственности? Нельзя намазать нравственность на кусок хлеба и сделать бутерброд. Здесь за нравственность ничего не купишь, кроме пустого желудка. Нравственность кончается убийством людей. Чтобы жить, покупать пищу и одежду, платить за аренду, нужны деньги, а не нравственность. А чтобы достать деньги и другие необходимые вещи, они воруют. В основном у нас. И у них это ловко получается.