Вьетнамский кошмар: моментальные снимки

Но кто может читать по лицам мёртвых?
Я вижу, что в его заднем кармане что-то есть. Неужели не заметили, когда обыскивали тело?
Достаю бумажник, в нём – удостоверение личности. Зовут Ли Ши Тринь. Родился 2-го февраля 1941 года.
О Боже, мой ровесник.
Ещё пара фотографий, старое письмо, несколько мятых банкнот, патронташ, мешочек с рисом, расчёска и маленькие ножницы для ногтей. На одной фотографии он с красивой молодой женщиной и ребёнком. На другой он с дружками в геройских позах – наверное, снялись перед уходом на войну с американцами.
Жена его бы сейчас не узнала. Сколько понадобится ей времени понять, что муж мёртв? Что станет с его женой и ребёнком? Как они будут жить?
Что, если никто ей не скажет? Что, если она месяцами будет мечтать о триумфальном возвращении – о возвращении, которое никогда не состоится? Что, если она будет ждать писем – писем, которых он больше не напишет никогда?
Конечно, она будет искать причины. Убеждать себя, что всё нормально, что ему просто не хватает времени для выражения своих чувств, что ему некогда рассказать ей о ходе войны на Юге.
Но чем дальше, тем верней она будет готовиться к худшему, тем скорей будет расти тревога, и дни перейдут в бессонные ночи, и одно лишь страстное желание охватит её : чтобы вернулся домой, чтобы подал хоть весточку, – и не знает она, что сгинул он в джунглях…
Насовсем.
Может, мне следует ей написать. Наверное, я должен приехать к ней в Бу Доп Доп после войны и объяснить, что произошло. Отдать бумажник и фотографии.
Током высокого напряжения пронзают меня противоречивые чувства.
Так, значит, Люк – человек. Эта вонючая обезьяна, этот неуловимый призрак, исчезающий с утренним туманом. До меня не доходило, что он такой же, как мы, что его молодым насильно призвали служить "правому делу".
В его армии не было ни сокращённой службы в один год, ни краткосрочных отпусков в Бангкок, ни пива, ни почты, ни лекарств, ни горячей пищи, ни вертолётов, ни медпунктов в тылу. Люку гораздо хуже, чем нам. Он приговорён воевать, пока не убьют или не кончится война.
Я опускаюсь на колени на ворох листьев и, не отрываясь, смотрю на него. Касаюсь его – и быстро одёргиваю руку.
Что это я, блин, делаю? Это всего лишь узкоглазый. Мертвец. Он ничто, дерьмо…
Но что, если душа его ещё здесь : медлит и присматривает за телом?
Тогда – может быть, из любопытства, может быть, чтобы рассеять страх – я снова протягиваю руку и медленно провожу по его щеке.
О Господи! Он такой же, как я. Человек. Человеческое существо, а не только грязный азиат. И, что всего важнее, мне нужно было доказать обратное. Мне нужно было поверить, что он был чем-то другим, чем-то меньшим.
Прости, Люк. Мне очень жаль…
Я заболеваю от вида исковерканной плоти, и сердце моё тяжко бьётся, словно хочет вырваться из груди.
Он не похож на мёртвых, которых я видел. Мне приходилось бывать на похоронах родственников, и они мирно лежали в ореховых гробах с латунными ручками, выставленных в похоронных залах; лица их были припудрены, руки аккуратно сложены. Смерть их была уютна. Пришедшие проститься глотали "Валиум", и подчас проводы были так отрепетированы, что казались подделкой, как если б в "Кадиллаке" хоронили того, кто всю жизнь толкал перед собой тачку.
Как-то я коснулся руки мёртвой тётушки. Она была холодна, как лягушка. По спине пробежали мурашки. Тётя была бледна и словно вылеплена из воска. Но смотреть на её лицо было не страшно – ничего подобного этому.
Мёртвое тело передо мной больше напоминает собаку, сбитую на просёлочной дороге и разорванную на куски. На мохнатые бесформенные куски розового мяса…
Тело считается земной юдолью бессметной души. Как в таком случае душа может обитать в таком навозе?
Как?
Может быть, у Люка нет души.
А ну как есть? Что тогда?
Двадцать шесть лет он как мог питал и берёг своё тело. И теперь оно – всего лишь кучка кровавых ошмётков, испускающих тошнотворные химикалии. Пройдёт несколько недель, и джунгли обглодают его до косточек.
 
Я был потрясён.
Господи, что мы здесь делаем? Что мы вытворяем с ними? Что творим с собой?
Меня учили ненавидеть его. Я должен был считать его недочеловеком, каким-то недостающим звеном между обезьяной и человеком – такой вот тактике психологического выживания обучала нас армия с первой недели пребывания в учебном лагере.
Мне стало страшно смотреть на это безжизненное тело. Я задохнулся. Слепой ужас охватил меня в третий раз за этот день. Я представил самого себя, валяющегося изуродованным до неузнаваемости. Меня прошиб холодный пот, стало трудно дышать, я задрожал и перестал соображать, где нахожусь. Это Джамбо, великий аннамский слон, опять встал мне на грудь и хоботом заткнул нос, словно засунул меня, задыхающегося, в жопу.
Я закурил сигарету – и выблевал ветчину с бобами.
– А мне так всё равно, – похвастался Нейт Симс. – Будет теперь отдыхать по частям, немая дохлятина.
– Привыкнешь, – фыркнул Пол Харрис. – Подумаешь, узкоглазый…
– Ты имеешь в виду, он БЫЛ узкоглазым, – поправил Симс. – Теперь это уже кусок тухлого мяса.
– Такие вот дела : несколько моих лучших друзей мертвы, – хлопнул жвачкой Харрис.
– Ну, как теряется девственность? – засмеялся Симс.
Меня опять вырвало.
Оба заржали и сказали, что все новички одинаковы : их всегда выворачивает при виде мертвеца.
– Наша работа здесь проста : отправить на Небеса побольше свеженьких азиатских душ. Поверь мне, надо рвать этих гондонов на кусочки, иначе они оживут, – толковал Симс.
Харрис припомнил, как за месяц до этого корреспондент из какой-то нью-йоркской газеты стал свидетелем того, как один охотник из этой роты отрезал мёртвому вьетнамцу из СВА пенис, сунул в рот и стал прикуривать, как сигару, а дружок в это время снимал его на плёнку.
Парень улыбался до ушей, продолжал Харрис, крепко держал в зубах пенис и рассказывал корреспонденту, что собирается послать его братцу Тули в Ньюарк в качестве подарка на день рождения.
Когда рассказ о зверствах дошёл до Сайгона, то наделал много шума среди старших офицеров, и вскоре из МАКВ поступил приказ с требованием, чтобы солдаты не передовой воздерживались от подобных надругательств, хотя бы в присутствии прессы.
– Но здесь мы чихали на этот приказ, – усмехнулся Харрис.
– Зачем же вы это делаете?
– Для прикола, ну и чтоб взять силу косых. Я ещё вырезаю печень. Чтоб они не могли отправиться на небо к своему Будде.
– Вот так вот, солдатик, – подмигнул Симс, расстегнул рубаху и гордо показал ожерелье из трёх языков и шести ушей в бурых пятнах крови.
Харрис сунул туза пик в рот мёртвого солдата, а на грудь положил нашивку "Клекочущий орёл".
– Если его кореша вернутся – будут знать, кто вышиб ему мозги, – улыбнулся он.
– ПОДЪЁМ! – гаркнул лейтенант.
– ШЕВЕЛИСЬ! – заревел взводный. Харрис был начеку. Через несколько минут джунгли поглотили нас, уходящих в ещё один обычный дозор.
ГЛАВА 21. "ПОХОД".
"В лесу полноценный сон был невозможен. Получалось какое-то полузабытьё, не приносившее отдыха. Часть сознания всегда бодрствовала в ожидании зари. Ты потел, поминутно окунался в дремоту и просыпался и вскоре уже умел отключаться от звуков джунглей…"
Мы вышли на тропу и через короткое время наткнулись на два блиндажа противника, покинутых лишь за час до нашего появления, как выяснили идущие с нами немецкая овчарка и её поводырь. По мере продвижения собака несколько раз делала стойку, как бы сообщая, что враг поблизости – в нескольких минутах ходу. Мы шли по его пятам, но не видели его. Однако было как-то уютней от сознания, что с нами ищейка. В конце концов, подумал я, она поможет нам избежать засады.
Через нескольких часов пути мы так далеко ушли на юг в погоне за узкоглазыми, что потеряли связь с другими частями роты, – и это вынудило нас повернуть назад.