Окно выходит в белые деревья...
Часть 12 из 70 Информация о книге
ПЕСНЯ СОЛЬВЕЙГ
Лежу, зажмурившись,в пустынном номере,а боль горчайшая,а боль сладчайшая.Меня, наверное,внизу там поняли —ну не иначе же,ну не случайно же.Оттуда, снизу,дыханьем сосениз оконмаленького ресторанавосходит,вздрагивая,песня Сольвейг.Восходит призрачно,восходит странно.Она из снега,она из солнца.Не прекращайте —прошу я очень!Всю ночь играйте мнепесню Сольвейг.Все мои ночи!Все мои ночи!Она из снега…Она из солнца…Пусть неумелои пусть несмеловсю жизнь играют мнепесню Сольвейг —ведь даже лучше,что неумело.Когда умру я, —а ведь умру я,а ведь умру я —уж так придется,с такой застенчивостьюсебя даруя,пусть и под землюона пробьется.Она из снега…Она из солнца…Пусть, заглушая все взрывы,бури,всю смерть играют мнепесню Сольвейг,но это смертьюуже не будет.«Мне говорят — ты смелый человек…»
Мне говорят —ты смелый человек.Неправда.Никогда я не был смелым.Считал я просто недостойным деломунизиться до трусости коллег.Устоев никаких не потрясал.Смеялся просто над фальшивым,дутым.Писал стихи.Доносов не писал.И говорить старался все, что думал.Да,защищал талантливых людей.Клеймил бездарных,лезущих в писатели.Но делать это, в общем, обязательно,а мне твердят о смелости моей.О, вспомнят с чувством горького стыдапотомки наши,расправляясь с мерзостью,то времяочень странное,когдапростую честностьназывали смелостью!ПЕРВАЯ МАШИНИСТКА
Т. С. МалиновскойМашинисток я знал десятки,а быть может,я знал их сотни.Те— печатали будто с досады,те— печатали сонно-сонно.Были резкие,были вежливые.Всем им кланяюсь низко-низко.Но одну не забуду вечно —мою первую машинистку.Это было в спортивной редакции,где машинки как мотоциклетки,где спортивные и рыбацкиена столах возвышались заметки.И пятнадцатилетним мальчиком,неумытый,голодный,ушастый,я ходил туда в синей маечке.Я печататься жаждал ужасно!Весь чернилами перемазанный,вдохновенно,а не халтурноя слагал стихи первомайские,к Дню шахтераи к Дню физкультурника.Был там очень добрый заведующий,мне, наверное, втайне завидующий.Как я ждал того мига заветного,когда он,вникая замедленно,где-то в строчке исправив ошибку,скажет,тяжко вздохнув:«На машинку!»Там сидела Татьяна Сергеевна,на заметки презрительно глядя.В перманенте рыжем серебрянопроступали седые пряди.Было что-то в ней детское,птичье,но какое-то было величьеи была какая-то сила,независимая и едкая,даже в том,как она просила:«Одолжите-ка сигаретку!»Она морщилась,содрогательнофельетоны беря бородатые,и печатала сострадательномои опусы барабанные.И, застенчив, как будто с Фемидой,я, на краешке стула сев,так просил ее перед фамилиейнапечатать не «Е»,а «Евг».И когда мне мой опус новыйположили с «Н. П.»на стол,мне сказала она с жесткой ноткой:«Слава Богу,что не пошел!»Но однаждылисточки скомканныея принес к ней в табачный дым.А она:«Вроде праздник не скоро…Что — не к празднику?Поглядим!»То же скучное выраженье, —мол, ни холодно,ни горячо.Вдруг затихла машинка:«Женя,а вы знаете — хорошо!»…Стал я редко бывать в той редакции.Просто вырос —немудрено.Были «ахи», были ругательства,только это мне все равно.Дорогая Татьяна Сергевна!Я грущу о вас нежно,сердечно.Как вам тамв машбюропокуривается?Как вам там на машинке постукивается?И несут ли стихи свои мальчики,неумытые,в синеньких маечках,ожидая от мира оваций,к Дню Победы и к Дню авиации?!Одного мне ужасно хочется:написать такое-такое,чтоб спасало людейв одиночестве,будто тронула мама рукою.Чтобы я вам принес эту штукуна машинкуи с тем же дрожаниемя испытывал ту же мукуи за почерк,и за содержание.Чтоб затихло каретки движенье.Чтоб читали еще и ещеи сказали мне просто:«Женя,а вы знаете —хорошо!»