Окно выходит в белые деревья...

  
«Я шатаюсь в толкучке столичной…»
 
 
 
Я шатаюсь в толкучке столичной
 
над веселой апрельской водой,
 
возмутительно нелогичный,
 
непростительно молодой.
 
 
 
Занимаю трамваи с бою,
 
увлеченно кому-то лгу,
 
и бегу я сам за собою,
 
и догнать себя не могу.
 
 
 
Удивляюсь баржам бокастым,
 
самолетам, стихам своим.
 
Наделили меня богатством.
 
Не сказали, что делать с ним.
 
 
21 апреля 1955
 
  
НА ВЕЛОСИПЕДЕ
 
 
 
Я бужу на заре
 
своего двухколесного друга.
 
Мать кричит из постели:
 
«На лестнице хоть не трезвонь!»
 
Я свожу его вниз.
 
По ступеням
 
                         он скачет
 
                                          упруго.
 
Стукнуть шину ладонью —
 
и сразу подскочит ладонь!
 
Я небрежно сажусь —
 
вы посадки такой не видали!
 
Из ворот выезжаю
 
навстречу воскресному дню.
 
Я качу по асфальту.
 
Я весело жму на педали.
 
Я бесстрашно гоню,
 
и звоню,
 
              и звоню,
 
                               и звоню…
 
 
 
За Москвой петуха я пугаю,
 
кривого и куцего.
 
Белобрысому парню
 
я ниппель даю запасной.
 
Пью коричневый квас
 
в пропылившемся городе Кунцево,
 
привалившись спиною
 
к нагретой цистерне квасной.
 
Продавщица сдает
 
мокрой мелочью сдачу.
 
Свое имя скрывает:
 
«Какие вы хитрые все…»
 
Улыбаясь: «Пока!»,
 
я к товарищу еду на дачу.
 
И опять я спешу,
 
и опять я шуршу по шоссе.
 
Он сидит, мой товарищ,
 
и мрачно строгает дубину
 
на траве,
 
               зеленеющей у гаража.
 
Говорит мне:
 
«Мячи вот украли…
 
                                 обидно…»
 
и корит домработницу:
 
«Тоже мне страж… —
 
                                  Хороша!»
 
Часто вижу вокруг
 
я усмешки и взгляды косые:
 
«Растолстел-то он как,
 
а какие завел башмаки!»
 
Помолчите-ка лучше.
 
Ходите,
 
              худые,
 
                              босые, —
 
ничего вы не сможете, —
 
руки у вас коротки.
 
Он-то мог…
 
Я гляжу на широкие, сильные плечи.
 
Он о чем-то все думает,
 
даже в беседе со мной.
 
Очень трудно ему.
 
На войне было легче.
 
Жизнь идет.
 
Юность кончилась вместе с войной.
 
Говорит он:
 
«Там душ.
 
                          Вот, держи —
 
                                                        утирайся».
 
Мы по рощице бродим,
 
ругаем стихи и кино.
 
А потом за столом,
 
на прохладной и тихой террасе,
 
рядом с ним и женою
 
тяну я сухое вино.
 
Вскоре я говорю:
 
«До свидания, Галя и Миша…»
 
Из ворот он выходит.
 
Жена прислонилась к плечу.
 
Почему-то я верю:
 
он сможет,
 
                           напишет…
 
Ну, а если не сможет, —
 
и знать я о том не хочу.
 
Я качу!
 
Не могу я с веселостью прущей расстаться.
 
Грузовые в пути
 
догоняю я махом одним.
 
Я за ними лечу
 
в разрежённом пространстве,
 
на подъемах крутых
 
прицепляюсь я к ним.
 
Знаю сам, что опасно!
 
Люблю я рискованность!
 
Говорят мне,
 
                    гудя напряженно,
 
                                                            они:
 
«На подъеме поможем,
 
дадим тебе скорость,
 
ну, а дальше уже,
 
как сумеешь, гони».
 
 
 
Я гоню что есть мочи!
 
Я шутками лихо кидаюсь.
 
Только вы не глядите,
 
как шало я мчусь, —
 
это так, для фасону,
 
я знаю, что плохо катаюсь.
 
Но когда-нибудь
 
я хорошо научусь.
 
Я слезаю в пути
 
у сторожки заброшенной, ветхой.
 
Я ломаю черемуху в звоне лесном,
 
и, к рулю привязав ее ивовой веткой,
 
я лечу
 
и букет раздвигаю лицом.
 
Возвращаюсь в Москву.
 
Не устал еще вовсе.
 
Зажигаю настольную,
 
верхнюю лампу гашу.
 
Ставлю в воду черемуху.
 
Ставлю будильник на восемь,
 
и сажусь я за стол,
 
и вот эти стихи
 
я пишу…
 
 
29 июля 1955
 
  
ЗАВИСТЬ
  
 
 
Завидую я.
 
                   Этого секрета
 
не раскрывал я раньше никому.
 
Я знаю, что живет мальчишка где-то,
 
и очень я завидую ему.
 
Завидую тому,
 
                           как он дерется, —
 
я не был так бесхитростен и смел.
 
Завидую тому,
 
                          как он смеется, —
 
я так смеяться в детстве не умел.
 
Он вечно ходит в ссадинах и шишках, —
 
я был всегда причесанней, целей.
 
Все те места, что пропускал я в книжках,
 
он не пропустит.
 
                             Он и туг сильней.
 
Он будет честен жесткой прямотою,
 
злу не прощая за его добро,
 
и там, где я перо бросал:
 
                                        «Не стоит!» —
 
он скажет:
 
                   «Стоит!» — и возьмет перо.
 
Он если не развяжет,
 
                                    так разрубит,
 
где я не развяжу, не разрублю.
 
Он если уж полюбит,
 
                                  не разлюбит,
 
а я и полюблю,
 
                          да разлюблю.
 
Я скрою зависть.
 
                                   Буду улыбаться.
 
Я притворюсь, как будто я простак:
 
«Кому-то же ведь надо ошибаться,
 
кому-то же ведь надо жить не так».
 
Но сколько б ни внушал себе я это,
 
твердя:
 
                 «Судьба у каждого своя», —
 
мне не забыть, что есть мальчишка где-то,
 
что он добьется большего,
 
                                                 чем я.
 
 
1955