Поэзия Латинской Америки

  
Walking around [285]
 
Перевод В. Столбова
 
 
 
Так случилось, что я устал быть человеком.
 
Я захожу в ателье и в кино
 
скучный, непроницаемый, как тряпочный лебедь,
 
плавающий в луже мочи и пепла.
 
Ароматы парикмахерских вызывают у меня потоки слез.
 
Я хочу одного — отдохнуть, словно камень.
 
Я хочу одного — не видеть ни учреждений, ни аптек,
 
ни парков, ни магазинов, ни лифтов.
 
Так случилось, что у меня устали ноги и ногти,
 
и моя кожа и моя тень устали.
 
Так случилось, что я устал быть человеком.
 
И все же я был бы рад
 
до смерти напугать нотариуса сорванной лилией
 
или прихлопнуть монашку своим собственным ухом.
 
Было бы просто прекрасно
 
бродить по улицам, размахивая зеленым ножом,
 
и кричать, кричать, пока не замерзнешь.
 
Я не хочу прозябать корневищем в потемках,
 
которое дрожит, и тянется, и дергается во сне,
 
ползет вниз, в мокрые недра земли,
 
все впитывая, обо всем думая и обедая каждый день.
 
Зачем мне столько несчастий?
 
Я не хочу больше быть могилой и корнем,
 
подземельем, мертвецами набитым подвалом,
 
не хочу леденеть о тоски, умирать от горя.
 
 
 
Я прохожу спокойно, глазастый, обутый в ботинки,
 
гневный и забывающий про свой гнев,
 
прохожу, пересекаю конторы и ортопедические кабинеты.
 
И дворы, где на проволоке болтается просыхающее белье —
 
рубашки, кальсоны и полотенца, и все они плачут
 
медленными грязными слезами.
 
 
 
Т. ду Амарал. «Бразилия». XX в.
 
  
Возвращается осень
 
Перевод Л. Мартынова
 
 
 
День омраченный падает с колоколен,
 
будто бы вдовье трепещущее покрывало.
 
Этот цвет, эта дрема
 
уходящих в землю черешен,
 
это струенье дыма, наплывающего бесконечно
 
и меняющего окраску влаги и поцелуев.
 
Я не знаю, понятно вам это?
 
Ночь нисходит, поэт одинокий
 
слышит осени конский топот;
 
и, растоптаны, листья страха шелестят в глубине артерий.
 
В небе — что-то густое, точно язык воловий,
 
некоторая неясность в небе и в атмосфере.
 
 
 
Все возвращается на свое место:
 
неизбежные адвокаты,
 
руки, бутыли с маслом,
 
словом — все признаки жизни и прежде всего кровати,
 
полные влаги кровавой;
 
грязные уши подслушивают сокровенные тайны людские,
 
убийцы по лестницам сходят,
 
но дело не в этом, а в старом галопе осени старой;
 
осени старая лошадь скачет своей дорогой.
 
Осени старая лошадь с красною бородою,
 
на губах — пена,
 
а за осенью — дух океана
 
и блуждающий запах могильного тлена.
 
Эти дни, что с небес ниспадают, как пепел,
 
этот пепел, который должны разнести по земле голубки,
 
это нити, сплетенные забытьем и слезами,
 
это время, дремавшее долгие годы под колоколами,
 
эти ветхие платья,
 
эти женщины, видящие, как падают снежные хлопья,
 
эти черные маки, взглянув на которые, люди прощаются с жизнью, —
 
все мне падает в руки, которые я подымаю
 
к дождливому небу.
 
 
  
Объяснение
  
Перевод И. Эренбурга
 
 
 
Вы спросите: где же сирень,
 
где метафизика, усыпанная маками,
 
где дождь, что выстукивал слова,
 
полные пауз и птиц?
 
Я вам расскажу, что со мною случилось.
 
 
 
Я жил в Мадриде, в квартале, где много колоколен,
 
много башенных часов и деревьев.
 
Оттуда я видел
 
сухое лицо Кастилии:
 
океан из кожи.
 
 
 
Мой дом называли «домом цветов».
 
Повсюду цвела герань.
 
Это был веселый дом
 
с собаками и с детьми.
 
 
 
Помнишь, Рауль? [286]
 
Помнишь, Рафаэль?
 
Федерико, ты под землей, ты помнишь балкон?
 
Июнь метал цветы в твой рот.
 
 
 
Все окрест било громким:
 
горы взволнованных хлебов,
 
базар Аргуэльес и памятник,
 
как чернильница, среди рыбин.
 
Оливковое масло текло в жбаны.
 
Сердцебиение ног заполняло улицы.
 
Метры, литры. Острый настой жизни.
 
Груды судаков. Крыши
 
и усталая стрелка на холодном солнце.
 
Слоновая кость картошки,
 
а помидоры — до самого моря.
 
 
 
В одно утро все загорелось.
 
Из-под земли вышел огонь,
 
он пожирал живых.
 
С тех пор — огонь,
 
с тех пор — порох,
 
с тех пор — кровь.
 
 
 
Разбойники с марокканцами [287] и самолетами,
 
разбойники с перстнями и герцогинями,
 
разбойники с монахами, благославлявшими убийц,
 
пришли,
 
и по улицам кровь детей
 
текла просто, как кровь детей.
 
 
 
Шакалы, от которых отступятся шакалы,
 
гадюки — их возненавидят гадюки,
 
камни — их выплюнет репейник.
 
Я видел, как в ответ поднялась кровь Испании,
 
чтобы потопить вас
 
в одной волне
 
гордости и ножей.
 
 
  
Ода Народной армии
 
Перевод И. Эренбурга
 
 
 
Армия народа,
 
тебя приветствуют все матери мира,
 
все школы,
 
все старые плотники.
 
 
 
Тебя приветствуют колосьями,
 
молоком, лимоном, лавром —
 
всем, что дает земля.
 
Тебе и ожерелье рук,
 
и гром упрямый,
 
день железа,
 
крепкая лазурь!
 
 
 
Братья, вперед
 
по распаханной земле,
 
по пустырям,
 
среди сухой ночи без сна!
 
Бойцы, острее, чем голос зимы,
 
проворней, чем веко,
 
точнее, чем алмаз шлифовщика,
 
вы пришли из недр,
 
как цветы или вино, как корни всех стволов,
 
как душистое добро земли.
 
Привет тебе, распаханная целина,
 
клевер и деревни, замершие в свете молний!
 
Вперед, вперед
 
по шахтам, по кладбищам —
 
смерти наперекор!
 
Народ, теперь ты — сердце и винтовка.
 
Вперед!
 
Фотографы, шахтеры, машинисты,
 
братья угля и камня,
 
друзья серпа,
 
на праздник ружей
 
вперед!
 
Бойцы, майоры, сержанты, комиссары,
 
летчики и партизаны,
 
солдаты ночи и солдаты моря,
 
вперед!
 
Пред вами гниль, болота с кровавым гноем — ничто.
 
Испания, край яблонь, знамена злаков,
 
пропись огня, вперед!
 
В бою, на море,
 
средь гор, средь сумерек, средь терпких запахов земли
 
рождается та нить,
 
что не порвется.
 
Все жаждут, армия народа,
 
уйти с тобой:
 
любой топор или пила,
 
любой кусок руды, любая капля крови.
 
Твоя звезда лучами пригвоздила смерть
 
и новые дала глаза — надежды.