Поэзия Латинской Америки

  
ХОРХЕ ЭНРИКЕ АДОУМ [298]
   
Золото Атауальпы [299]
 
Перевод С. Гончаренко
 
 
 
Золото, как злоба, никогда не бывает в избытке.
 
И что хуже всего — оно заражено одиночеством.
 
Его хозяин всегда одинок: потому ли, что он
 
в одиночку добыл это золото, или
 
потому, что захотел остаться один —
 
одинешенек, в одиночестве, наедине…
 
 
 
В бешеном пламени плавилен [300]
 
таяло ремесло чеканщиков и ювелиров.
 
Золото неприкосновенных тронов,
 
золото чаши, о которой молили пересохшие
 
губы; золото идолов, у которого в печи
 
расправлялись морщины и плавились
 
уши и веки; золото,
 
выпестованное нежными пальцами
 
золотых дел мастеров; золото
 
обруча, которым украшал себя воин;
 
золото золотых початков маиса,
 
без которых немыслимо всякое торжество;
 
золото, золото… Золото, словно
 
расплавившее себя своими лучами
 
солнце; золото, струящееся
 
желтым ручьем; ливень каратов…
 
 
 
Из-за этого стоило потрудиться
 
вам, нищие Старого Света.
 
Окупились ваши мытарства. Кто же
 
не отдал бы себя опять на растерзание
 
голоду и москитам, кто же
 
не согласился бы снова
 
потерять один глаз, лишь бы только
 
другим увидеть хоть половину этого блеска?
 
О, ваша награда — особого толка!
 
Что значит в сравнении с нею
 
урожай удачливого огородника
 
и стада свинопаса? Что значат
 
культяпка вместо руки и таинство чуда?
 
Плещет и льется ручьем
 
упругое тело звезды, струится
 
из тигля светлый дух божества…
 
«Итак, вынесем ему приговор.
 
Поделим добычу. Без него
 
нам достанется больше. Еще больше.
 
Золото, как злоба, никогда не бывает
 
в избытке. К тому же,
 
он мог стать во главе мятежа».
 
 
  
Корни родины
 
Перевод Т. Глушковой
 
 
 
Родина, истерзанная родина, вставшая
 
у океана, я люблю
 
твои неизменные формы:
 
бродячую статую облака пыли,
 
чашу твоей руки,
 
упоительно юной, когда прикасается к нам.
 
И вдруг
 
с влажного дна,
 
где крестьяне добывают себе пропитанье,
 
я достаю
 
следы босоногих детишек,
 
след сандалии инки, вмятину от ноги
 
конкистадора на сере.
 
Ведь, воскресший, опутанный
 
бородами растений и временем,
 
я всего лишь — твой наряд из кожи и слова всего лишь —
 
оттиск того, кто первым пал за тебя
 
от монашеского металла пришельцев.
 
Я выспрашиваю о твоем прошлом у кувшинов,
 
у гербов, у разрушенных стен — у эха,
 
эха всего, чем был твой индеец до вторженья креста и коней,
 
до молчанья;
 
по я узнаю́ тебя в сухих шпагах пи́ты: я ведь слышал,
 
как дрожит под рукой лесоруба бедро твоего леса;
 
я вспоминаю имена погребенных вместе с одеждой и утварью —
 
и мне ясна глубина неторопливых трав.
 
 
 
Когда утро льет свою пену в полдень,
 
когда в лапах мангрового побережья увязают
 
лапы пумы, а волна риса катится
 
по гранитным и глинистым ступеням плантаций,
 
то на берегу нефти и вечности — в твоем море,
 
измученном,
 
вздыбленном кровью стольких племен, затопленными
 
селеньями, — вот где следует славить тебя,
 
твой язык, затерянный в древних твоих корнях, славить,
 
не снимая шляпы, без чопорности.
 
 
 
Как не любить твои горизонты, огороженные
 
влажными деревьями и океаном; как не любить
 
исстрадавшийся твой народ, мяту его герба,
 
шелестящую на ветру; как не вернуться к лохмотьям
 
твоего побережья, к переплетенью каналов,
 
прозрачных от соли и солнца, — если август
 
бьет мне в лицо пылью и ветром отчизны — то справа,
 
то слева, — если я иду, целуя ее песчаную
 
рубаху, целуя сквозь дыры…