Поэзия Латинской Америки

  
Современная история
 
 
 
С шести утра просыпается дым
 
и без перерыва показывает рукой направление ветра.
 
 
 
Скамейки консервируют замороженный сон бродяг,
 
витрины магазинов берут улицу в плен
 
и продают ее вместе с фруктами, бутылками и морскими ракушками.
 
Дети делают сложение из хлебов и звезд на своих траурных аспидных досках,
 
и автомобили несутся, не зная,
 
что камень на крутом повороте ждет знака судьбы.
 
 
 
Словесный пулемет,
 
пишущая машинка, стреляет по невидимому часовому звоночку.
 
Наковальни делят на части звонкий сон подков,
 
а швейные машинки ускоряют сердцебиение незамужних женщин
 
среди крутящегося прибоя материй.
 
 
 
Вечер увозит большой узел солнца в трамвае.
 
 
 
Безработные смотрят на небо, как на корзину с яблоками.
 
 
 
Полки́ холода
 
рассеивают группы нищих и бродяг.
 
 
 
Продавец рыбы, продавцы газет
 
и человек, который размалывает небо на своей шарманке,
 
подают друг другу руки в час ужина
 
в клоаках и под мышками у мостов,
 
где отбросы изображают сад
 
и консервные банки высовывают язык.
 
Их тени растут выше островерхих черепичных крыш
 
и мало-помалу покрывают город, дороги и ближние поля,
 
пока не задушат в своей груди образ вселенной.
 
 
  
Чертеж человека
 
 
 
Мир покрыт колыбелями,
 
они поют по ночам.
 
 
 
Человек живет, нагромождая кубы камней
 
для домов грядущих людей.
 
 
 
Согнутый климатом и средою,
 
ориентируясь по башням, дымовым трубам и
 
антеннам, ежедневный путник в своем городе,
 
терпящий крушение, начиная с пяти,
 
среди электрической растительности уведомлений, объявлений, реклам.
 
 
 
Дрессировщик машин,
 
обитатель небоскребов,
 
ты на Севере и на Юге, на Западе и на Востоке —
 
белый человек, желтый человек, черный человек.
 
 
 
Цветут в его руках
 
маршруты поездов и пароходов.
 
 
 
В его глазах складываются
 
утра, накормленные газетами.
 
 
 
Железная дорога шлифует землю,
 
волоча за собою стружки пейзажей,
 
а самолет восстает на географию,
 
ведомый человеком с совершенными руками.
 
Человек кричит
 
в Мехико, в Берлине, в Москве и в Буэнос-Айресе.
 
 
 
Вот он, пейзаж нашей ночи:
 
город опоясывается поясом поездов,
 
прожекторы высовывают рожки улитки,
 
и опускается самолет, потерпевший крушение в небе.
 
 
 
И поднимается человек, изобретатель грядущего,
 
окруженный машинами,
 
воззваньями Ленина, планами Нью-Йорка
 
и панорамами вселенной.
 
 
  
АДАЛЬБЕРТО ОРТИС [296]
    
Всегда пыль
 
Перевод Ю. Петрова
 
 
 
Пылью густой покрыта черного дерева мебель,
 
старая мебель, стоящая возле семейных портретов.
 
Пылью покрыт задумчивый,
 
тихий рояль в гостиной,
 
где анемичная девочка
 
грезит о синих принцах.
 
В пыльные окна солнце еле-еле сочится;
 
дремлет хозяин дома —
 
в эру колоний живет он:
 
он — благородный испанец,
 
все неизменным пребудет…
 
Пылью покрыты книги,
 
не читанные ни разу;
 
невыводимыми пятнами
 
пыль на глаза легла.
 
 
 
Пыль от машин, бегущих мимо домов по асфальту,
 
к стеклам окон прилипает
 
маленькими облаками.
 
Серая пыль на черном
 
костюме одетого в траур.
 
Пыль оседает на лицах
 
идущих по тротуару.
 
И ТБЦ — соратник
 
пыли от старых зданий,
 
ластится к человеку, ставшему, как скелет.
 
Узкие полосы света
 
кажутся дымом от пыли;
 
предпочитаю пылищу знойного летнего поля,
 
пыли убогих тропинок — пыль многолюдных дорог.
 
 
 
Пыль эта тучей клубится,
 
пятнами нас покрывает,
 
но отстирать эти пятна,
 
право, не так уж и трудно.
 
Пыли неметеных улиц
 
пыль рудников предпочли мы,
 
вызванная взрывчаткой,
 
воздухом набухая,
 
ляжет она на лужи;
 
но ненавидим пыль мы, ставшую липкой грязью, —
 
она еще хуже пыли, ставшей унылым камнем!
 
Пыль отрезает дольку солнца и сквозь решетку
 
в черные комнаты входит,
 
свет на себе неся.
 
 
 
Мы не боимся пыли, пачкающей одежду,
 
у нас от напасти этой новая щетка есть.
 
 
 
Мы не боимся пыли, пачкающей одежду, у нас от напасти этой новая щетка есть.
 
Напротив, ее мы любим, она — как душа народа,
 
она создает, сгущаясь, кровь оживающей расы.
 
Свежая пыль Америки, будь же благословенна!
 
Ты опускаешься медленно с горных вершин, с отрогов,
 
чтобы коснуться ласково рук наших, медной кожи
 
и указать, обозначить, вычертить новый путь!
 
 
 
Яркая пыль столетий, прожитых и ушедших,
 
даже тебе не сравняться с пылью сегодняшних дней!
 
 
  
АЛЕХАНДРО КАРРИОН [297]
   
Засуха
 
Перевод Б. Дубина
 
 
 
Улыбка у поля разом скатилась с губ.
 
День за днем истощались реки.
 
Всходы желтели уже задолго до жатвы,
 
и казалось, на днях от жажды умрут ключи.
 
Птицы больше не пели,
 
устроив отчаянное переселенье
 
в края, где цветы не перевелись и было вдоволь воды.
 
Глаза полыхали в горячке.
 
Никто теперь и не помнил, какими бывают дожди.
 
Пылью, казалось, засыпало все сердца.
 
Люди, кровавя руки,
 
рыли и рыли землю.
 
У них от изнеможенья уже темнело в глазах.
 
Воды и следа не встречалось,
 
и лопалась под ногами запекшаяся земля.
 
Такая стояла засуха!
 
Сначала умрут растенья: на них уже ни цветка.
 
Следом — зверье, все бессловесные твари.
 
За ними — люди с изглоданным ртом
 
и смертной мукой в глазницах.
 
Во рту будет корчиться стиснутый крик —
 
все, что осталось от жизни:
 
— Дайте воды!
 
Воды!
 
Воды!
 
Тем временем высохло все
 
вплоть до сердец.
 
Женщины
 
тщетно искали ласку
 
хоть в чьем-то взгляде.
 
Дети
 
тщетно искали хоть малость воды,
 
чтобы пустить кораблик.
 
И первой от жажды погибла
 
радость.
 
Наверно, такой и была земля
 
лютой порой накануне рождения любви.
 
Все живое томилось тоской пустого кувшина,
 
не в силах даже помыслить о чем-нибудь слаще
 
считанных капель, только бы губы смочить.
 
И куда ни ступи —
 
миллионы бабочек мертвых.
 
Резало веки:
 
так синело небо,
 
так сияло солнце,
 
так горели камни.
 
Снялись уже и последние птицы.
 
О песнях не вспоминали.
 
С каждой зарей воскресала надежда высмотреть тучу,
 
и за стакан воды предлагали жизнь.
 
Умирали люди — в глазницах зола,
 
а во рту — закушенный крик:
 
— Дайте воды!
 
Воды!
 
Воды! —
 
Такая стояла засуха!