Поэзия Латинской Америки

  
Первое одиночество
 
 
 
Меня мать сегодня не любила.
 
Я ходил вокруг, смотрел умильно,
 
только все впустую — не любила.
 
Хоть бы взгляд, ну, хоть бы подзатыльник!
 
 
 
На пустырь пойду, умру с досады,
 
в доме двери посрываю с петель.
 
 
 
В желтой тишине пылает солнце,
 
жаркий полдень невозможно светел.
 
 
 
Никого — ни сторожа, ни кошки.
 
Улица пустая да ограды.
 
 
 
Только как же умирать я буду,
 
если мамы нету рядом?
 
 
  
Ребенок на улице
 
 
 
В этот час, несомненно,
 
по улицам бродит ребенок.
 
 
 
Такой же, как я, — то есть в нем я вижу себя,
 
моя детский рассвет, это я продаю
 
на улице чью-то темную совесть, историю, время —
 
газеты;
 
и мне тошно от всех президентов,
 
от консерваторов, от законников разных,
 
а я еще только расту, я простодушен,
 
но детство разменяно на медяки,
 
едва наскребешь, чтобы штраф уплатить —
 
огромный, как битком набитый вагон,
 
а мать в это время ждет-поджидает, —
 
я говорю про всех бездомных мальчишек, —
 
и стоит на пороге и нас вопрошает:
 
что вы сделали с ним,
 
с детенышем, с кровью от крови моей,
 
что с ним будет, если по улице бродит ребенок…
 
 
 
Совесть велят человеку поддерживать все, что растет,
 
смотреть, чтоб не бродило по улицам детство,
 
предупреждать катастрофы сердец, хрупких, как лодка,
 
путешествующих в мире разбойников, кладов,
 
в мире немыслимых приключений и шоколада
 
и вместо черствого хлеба раздаривать звезды;
 
иначе — зачем
 
выращивать радость и песню,
 
зачем,
 
если сегодня, сейчас по улицам бродит ребенок.
 
 
 
Где они, спутники детских скитаний,
 
которые вместе со мной пробивались по жизни локтями,
 
я помню, один на тягчайшей дороге
 
рухнул на камни, совсем еще юный,
 
и вера его стала осколками боли;
 
и ныне мне нужно узнать: у кого есть улыбка,
 
и песня моя вопрошает: спасся ли кто-то,
 
и если не спасся, зачем мне юная песня,
 
мне больно, мне горько этой весной.
 
 
 
Два способа есть для познания мира.
 
Один — спастись самому,
 
а прочих, не глядя, сбросить с плота;
 
другой —
 
со всеми спастись, и рисковать своей жизнью,
 
спасая того, кто в волнах захлебнулся,
 
и не спать этой ночью, если по улицам бредит ребенок.
 
 
 
Сейчас, в эту минуту, — в городе ливень,
 
и туман наползает расплывчатой жабой,
 
и завывания ветра ничуть не похожи на песню, —
 
нельзя допустить, чтоб по земле бродила босая любовь,
 
вздымая газету, как усталые крылья,
 
чтобы жизнь, едва народившись, стоила грош,
 
чтобы детство иссякло на скудном, горбом заработанном хлебе, —
 
иначе руки людские — всего только жалкие плети,
 
а сердце — не стоит и доброго слова.
 
 
 
Порой ты скитаешься по городам и поселкам
 
иль в поезде едешь по спокойным просторам,
 
а родина
 
смотрит в упор на нищих отцов и детей
 
и спрашивает, с какого числа они голодают,
 
и что с ними было,
 
и куда приведет их дорога;
 
но повсюду, будь то Север иль Юг,
 
бессовестный город к ним повернется спиной,
 
насыщаясь булками, и виноградом, и сахаром с тех полей,
 
где от сладкого тростника даже воздух сладок,
 
а ты будешь работать поденно,
 
встретишь тихих отцов, измочаленных фабрикой,
 
и матерей, отупевших, не знающих отдыха,
 
и однажды, держа на руках ребенка, выйдешь
 
на улицу в сонный дождливый рассвет.
 
А другой в это время смакует анекдоты и имена,
 
вспоминает, как пили в Париже
 
за нетленную красоту божества и как на утлом плоту
 
увидели лицо одиночества
 
и удивились печальному нраву того, кто один;
 
а их жены меж тем тоскуют, меняют
 
днем — докторов и любовников — ночью,
 
им скучно, им отвратителен мир,
 
и они — соучастницы нищеты, грызущей детей.
 
Они позабыли,
 
что по улицам бродит ребенок,
 
что по улицам бродят
 
миллионы детей
 
и толпы детей
 
вырастают на улице.
 
 
 
В этот чае, несомненно, подрастает ребенок.
 
 
 
И я слышу, как бьется сердечко,
 
вижу глаза — прекраснее сказки;
 
а он взрослеет, приходит к познанью,
 
но обломок молнии пересечет его взгляд,
 
ибо всем наплевать на растущую жизнь,
 
и любовь затерялась,
 
как ребенок на улице…
 
 
  
БОЛИВИЯ
    
РИКАРДО ХАЙМЕС ФРЕЙРЕ [73]
 
Перевод В. Васильева
   
Дорога лебедей
 
 
 
Волны бурные, вцепившиеся в гривы
 
табуна ветров, смятеньем обуянных,
 
в час, когда среди рассыпавшихся молний
 
в горней кузнице гигантский молот бьет по наковальне.
 
 
 
Волны бурные под клочьями нависших
 
беспокойных туч, что в сумерках холодных
 
окровавленные медленно дымятся.
 
Мутных глаз грядущей ночи потаенные обводы.
 
 
 
Волны бурные, что страсти злых чудовищ
 
укрывают, шумно двигаясь и пенясь
 
в час, когда надрывным басом шторм заводит
 
дикую эпиталаму, величание вселенной.
 
 
 
Волны бурные, чьи ломаные гребни
 
к берегам далеким судорожно мчатся
 
и рыданьями глухими нарушают
 
ледяной, суровой ночи равнодушное молчанье.
 
 
 
Волны бурные, пронзаемые килем
 
и воителя могучим острым взором,
 
где Дорога Лебедей в кипящих недрах
 
тускло светится, встречая грозного Царя Морского.