Поэзия Латинской Америки

  
ЭФРАИН УЭРТА [197]
   
Проспект Хуареса
 
Перевод Ю. Петрова
 
 
 
Ты все теряешь: дни, любовь к отчизне,
 
страсть к женщине любимой, сон и силы,
 
и волю к жизни, и права на нежность,
 
и, обезумев, ты идешь, а рядом —
 
желанья, мир, огни — и ничего-то
 
не знаешь ты — ведь сказано однажды,
 
что людям ничего не должно знать.
 
 
 
Глухая поступь голода — как ругань,
 
как ранящие чуткий слух удары
 
волны порока мутной, как холодный
 
блеск мраморных надгробий, и как веток
 
скорбь обнаженная, как дрожь готовой
 
замерзнуть и оледенеть воды.
 
 
 
Есть в воздухе река — хрусталь и пламя,
 
есть море голосов и вопль дикарства,
 
есть ранящие мысли и предметы,
 
есть краткий шум рассвета, и предсмертный
 
крик ночи этой вот, и новой ночи,
 
и всех ночей вселенной, увлаженных
 
испариною горьких, скорбных ртов.
 
 
 
Идешь ты, как по роще кипарисов,
 
по острым, удлиненным теням страха,
 
впритык к подножью смерти. И не знаешь
 
ты ни о чем — ведь сказано однажды,
 
что ничего никто не должен знать
 
и говорить — ведь все, что скажут, — это
 
мольба, прощанье, лозунг и приказ.
 
 
 
Не замечай сочувственного взгляда,
 
по дебрям осторожно пробирайся,
 
ты — не хозяин неба над тобою,
 
ты по-пспански говоришь — и видишь
 
угрозу голубых и чуждых глаз.
 
 
 
Ты — карлик рядом с родом великанов,
 
сраженный страхом дня, и скорбью ночи,
 
и фальшью душ — и только падший ангел
 
поэзии, раскрыв, раскинув крылья,
 
тебя сумеет, может быть, спасти.
 
 
 
Идешь навстречу мукам, чтоб пронзили
 
тебя шипами родины погибшей,
 
чтоб задушили гомоном отелей,
 
где все гниет в вонючем море виски.
 
 
 
Идешь в ничто, забытый целым миром,
 
и ты не видишь мрамор Хуареса
 
и лавры, опозоренные смехом
 
мошенников различного калибра;
 
преследуют тебя, идут по следу
 
азалии из штата Алабама,
 
магнолии с горячей Миссисипи,
 
спешат политиканы-пеликаны
 
и розы из садов Луизианы,
 
ромашки, незабудки и фиалки
 
из Тéхаса, Миссури, Иллинойса…
 
И миллионы Библий, что похожи
 
на миллионы мертвых голубей…
 
 
 
Ты смотришь на деревья и мечтаешь
 
о непорочности вещей любимых,
 
о чистой доброте старинных улиц
 
с их смехом древним, с молнией, упавшей
 
на кожу, позлащенную любовью
 
смеющегося, ласкового солнца…
 
Друзей ты видишь, а друзья похожи
 
на тень друзей, на тень герани, розы,
 
на лавра тень, бескровную, как траур.
 
 
 
Что за страна, в которой жить пришлось нам?
 
Где волшебство спокойствия, где чудо
 
той тишины, где все любви подвластно?
 
Нас столько миллионов — неужели
 
нам по-английски надо говорить?
 
Сам спросишь — сам ответа избегаешь,
 
как тело — раскаленного гвоздя…
 
Ведь все горит как будто, все пылает,
 
а между тем, все — прах, все — куча пепла:
 
в походке девушек, гармонии лишенной,
 
надушенного тлена клокотанье,
 
плач по судьбе на юношеских лицах
 
и вялая игра с недальней смертью
 
в померкнувших глазах у пожилых.
 
 
 
Все будто бы пылает, словно крепость,
 
огнем и кровью взятая. И сердце
 
пейзажем этим пахнет. Пахнет воздух
 
иссохшими телами мертвых мыслей.
 
Поэты пахнут мрамором и бронзой.
 
И медленно все это догорает,
 
как на большом кладбищенском костре.
 
 
 
Все словно умирает постепенно.
 
Все — пыль, сто раз истертая ногами.
 
Отчизна — пыль, хотя она должна быть
 
живою плотью… Нет ее! Из сердца
 
ее изъяли, вырвали, а сердце
 
опустошенное — под каблуком.
 
 
 
Бежать, бежать от буйволов свирепых,
 
все растоптавших, от всесильной злобы
 
тельца златого, карлика-тирана,
 
республики, все взявшей, все купившей, —
 
озера, электричество и банки;
 
бессмысленно уже взывать к Линкольну
 
и незачем глядеть на Хуареса —
 
топор врага обоих обезглавил,
 
нет уваженья ни к какому миру,
 
нет уваженья ни к какой любви.
 
 
 
Нет уваженья к воздуху, которым
 
мы дышим все, ни к женщине любимой,
 
ни даже к сочиненному тобою
 
стихотворенью… Это оттого, что
 
нет милосердья к родине, в которой
 
течет страдальцев праведная кровь.
 
 
 
Да, братья, все, все кажется погибшим,
 
покуда в нашем Мехико — простите,
 
в Мехико-Сити! — дикари надменно
 
шагают по проспекту Хуареса:
 
туристы — знатоки киноискусства,
 
вздыхатели об «унесенных ветром»,
 
и гангстеры-убийцы, и «Мисс Тéхас»,
 
миллионерши-психопатки (сотни
 
разводов за плечами!) — все поганят
 
и топчут красоту и пожирают
 
«Молитву Гетесберга», и страницы
 
Уитмена, и чаплинские фильмы,
 
и паспорт Поля Робсона, а после
 
тебя бросают тут же, на асфальте,
 
с разорванным английской речью слухом,
 
с открыткою Чапультепéка, смятой
 
в ненужный и беспомощный комок…
 
 
  
АЛИ ЧУМАСЕРО [198]
    
Стихи о корнях любви
 
Перевод П. Грушко
 
 
 
Когда еще ветер не был опрокинутым морем
 
и ночь не облачилась в свое траурное одеянье,
 
а звезды и луна еще не утвердили на небе
 
своих сияющих тел…
 
 
 
Еще до того, как свет, темнота и горы
 
увидели, как вздымаются их купола,
 
раньше, чем что-либо начало плыть в воздухе,
 
чем что-либо началось…
 
 
 
Когда еще не родилась надежда, и ангелы
 
не блуждали по своей белой тверди,
 
когда воды еще не было и в намереньях бога,
 
еще до того, прежде…
 
 
 
Когда еще не было на лугах цветов,
 
ибо лугов еще не было, а цветов тем более,
 
когда небо не было синим, а муравьи рыжими, —
 
уже тогда были ты и я.