2:36 по Аляске

– Тогда ты не станешь злиться. Главное, не давай им себя поймать как можно дольше!

До того как Крис все бы понял и успел остановить меня, я швырнула ему в руки фонарик и побежала обратно наверх. На память проскочив в темноте коридор, я под испуганный вой Криса залетела в открытую спальню. Джаз стал громче, и будильник замигал красными цифрами, зовя во тьме как маяк – 2:36 на дисплее. Я устремилась к нему, и, стоило мне накрыть его рукой, чтобы выключить, дверь за спиной захлопнулась.

Когда я обернулась, чтобы успокоить Криса и попытаться отпереть дверь, никакой спальни вокруг уже не было. Все прежнее осталось там – в мире, где я больше не существовала.

Лес. Холодный северный лес, который изображают на почтовых открытках – он был знаком каждому, жившему на Аляске. Хребет высокой горы тянулся вдоль всего горизонта. Там, над ее пиком, висела луна драгоценной жемчужиной. Меня обступали хвойные деревья, с которых кричали голодные совы. Еще один сон, прекрасный и завораживающий, как северное сияние над моей головой, перекрывающее бриллиантовую россыпь. Местами благородно пурпурное, бирюзовое или шафрановое, оно было последним штрихом, который добавил Шон только для меня одной. Красота моей личной пыточной камеры.

Я развернулась и наступила на что-то гораздо тверже снега. Продолговатые формы, горящий датчик аккумулятора. Я наклонилась, поднимая и отряхивая от листьев старую видеокамеру.

– Я выпил пять кружек кофе и съел около десятка сырных вафель, так что вы понимаете, с каким трудом мне удалось придумать название этой теории, – вещал взъерошенный рыжий мальчишка на ее дисплее. – «Бабочки среди гусениц». Круто, правда? Джейми оценит!

Франки на камере выглядел самим собой: помятый, запальчивый и увлеченный наукой, которой посвятил свою жизнь с малых лет. Ему было всего восемнадцать, но сейчас, на шипящем экране, он казался еще моложе. Совсем не тот Франки, которого пробило насквозь громадным куском стекла. Он умирал у меня на руках, и я все еще помнила тепло его тела, пока то не остыло совсем.

– Джейми… Она фрик вроде меня, – продолжал бормотать Франки, сгрызая лакричную палочку. Фокус камеры немного размылся, смазывая и миловидные черты. – Красивая. Кажется, ей нравится Крис… Хм, никогда не встречался с девушками старше себя. Надо выяснить, что они любят. Тушенку? Пирожные? Кажется, Джейми любит крекеры… Да, крекеры! То, что надо.

Во рту сделалось совсем сухо. То размылся вовсе не фокус камеры, а мой взгляд, застланный слезами, глупыми и бесполезными. Именно их от меня Шон и добивался. Я стиснула зубы, напоминая себе о праведном гневе, когда вдруг услышала:

– Я чувствую себя одиноким, – признался Франки, утратив беззаботный вид. Его руки тряслись, и кофе расплескался прямо на конспекты. – Я думал, Джейми поймет… Но все, что ей было нужно, – это сбежать в Орегон к своей семейке! Мне больше некому верить.

Франки с размаху расколол кружку об стол. Поранив руки, он приложил их к своему лицу, размазывая по нему текущую кровь – от уха до уха. Кофе, которым заплыл стол, смешался с ней, и меня чуть не вырвало.

– На самом деле стоит ли всего этого Джейми? Разумеется, нет! Вина за мою смерть лежит вовсе не на Джесс, а на ее тупости. Как можно не узнать собственную сестру? Как можно было привести ее с собой в лагерь?

Я дернулась и, закричав, ударила камеру об землю. Она тут же утонула где-то под снегом и испарилась, как очередной раскрытый обман.

– Франки бы не сказал этого! – рыкнула я куда-то в открытое небо, и северное сияние замерцало, безмолвно глумясь надо мной. – Он был хорошим. Уж точно лучше тебя, лживый кусок дерьма! Придумай что-нибудь получше.

Северное сияние разразилось сильнейшим снегопадом. Я натянула капюшон, стоя против бури, и прокляла пустой воздух.

– Остановись!

Мне потребовалось несколько минут, чтобы поверить в это – все действительно остановилось. Недоверчиво выглянув из-под капюшона, я взглянула на строптивое небо, которое снова разгладилось. Сияние играло бликами, молча.

– Ты владеешь снами, – поняла я. – Но не людьми, так ведь? Солнце! Сейчас ясный день!

Бархат неба потемнел, замерцали звезды, а затем сияние затрещало и погасло на миг, прежде чем вспыхнуть с новой силой. Я приложила ладонь козырьком, прячась от солнечного света, и восхищенно рассмеялась. Так вот как это делает Другой! Хотя нет, это было даже лучше… Это оказалось так естественно, приятно и легко! Будто я оттолкнула Шона от холста с краской и забрала у него кисти.

Я была сильнее его.

– Нет снега, – сказала я и посмотрела вниз, ступая уже по желтой осенней траве. – Весна… Теплый апрель, да! – Трава налилась, распускаясь вместе с цветами, потянувшимися ввысь. – Дверь… Покажись мне, Шон! Я хочу увидеть тебя и остальных.

Лес впереди расступился, и ствол одного из дубов треснул, раскалываясь пополам. В проеме жесткой коры показалась дверь – металлическая, серая, покрытая сверху тонкими прутьями, как орнаментом. По центру висела цифра, прибитая гвоздем, – «14».

Чувствуя непреодолимую мощь, растекающуюся по телу, я усмехнулась и повернула круглую, облезлую ручку.

– Откройся мне, – снова сказала я, и решетка поверх двери звякнула, когда я переступила через ее порог и черту другого сна.

Лес позади меня скрылся из виду и померк, а я вдруг налетела на пасмурную стену. На ощупь она была холодной и рельефной, как необтесанный могильный камень.

– Ах, так вот как ты проделываешь эти свои маленькие трюки. Болтливая мышка!

Я оттолкнулась от нее и вдруг обнаружила по бокам от себя точно такие же: вокруг меня смыкался бесчувственный голый квадрат. Без окон, картин или мебели. Все, что присутствовало здесь, помимо сомкнувшейся железной двери, – худая кровать с ремнями для привязи.

Пальцы на ногах замерзли, и я опустила на них взгляд. Пол был шершавым, а мои ноги абсолютно босыми, изуродованными синяками на лодыжках и бедрах. Я приподняла длинную белую рубаху, разглядывая себя, пока не поняла, что под ней, кроме белья, больше ничего нет. От кожи, как и от ткани, пахло химией и лекарствами.

Подавив укол паники и собравшись с мыслями, я ринулась назад к двери и вцепилась пальцами в прутья, а затем закричала:

«Откройся! Выпусти меня обратно».

Но на деле не издала ни звука. Горло саднило, словно я наелась песка, и я схватилась за него, продвигаясь пальцами выше и выше, пытаясь понять, что не так.

Что происходит со мной?

Я думала, но не говорила, хотя пыталась изо всех сил. Горло – я надавила на него. Голосовые связки – я замычала. Губы – я сжала их. Зубы – я скрипнула ими от натуги и злости, а затем провела по ним языком. Язык?..

Нет! Нет!

Я подскочила к металлическому тазу под кроватью, выдвинула его и перевернула дном кверху, вглядываясь в искаженное отражение. Сердце заныло, когда я, приоткрыв рот, робко заглянула в него.

НЕТ!

Языка во рту не было. Вместо него между зубов торчал лишь небный язычок, а под – гладкая слизистая полость с небольшим наростом – выпуклый длинный шрам.


Я немая.

– Милая, хочешь обратно свое карманное зеркальце? Я отдам его тебе, если пообещаешь больше не кусаться!

Я не знала, сколько времени просидела над своим отражением, но в какой-то момент обнаружила, что нахожусь в камере не одна. Я плакала – беззвучно, жалко и напуганно – и смогла лишь поднять глаза на белокурую медсестру, что с доброй улыбкой протянула мне раскрытую ладонь.

– Выпей это, и мы снова станем подружками!

Надо мной стояла Мэгги, сестра-близняшка Криса, но она больше не пыталась обнять меня или скорее утянуть на кухню готовить чили на ужин. Вместо этого она показывала мне целую пригоршню разноцветных таблеток.

– Твои лекарства, милая. Мы же не хотим, чтобы ты снова откусила себе что-нибудь, правда?

Я откусила себе язык.

В памяти начали всплывать невиданные доселе фрагменты: психическое расстройство на фоне гибели родителей; прощание с Джесс и Ларет, убеждающих шепотом, что здесь мне помогут. Я будто видела это место со стороны – многоэтажное бетонное здание, всего лишь коробка с минимальным количеством окон. Каждое – непробиваемое и со свинцовой решеткой, через которое на волю не протиснешь даже запястья. Два отделения: для особо опасных с мягкими стенами и изоляцией, а для тех, кто податливее и не представляет угрозу, – с обязательной уборкой на кухне и даже настольными играми. Высокий забор, а за ним – белые халаты, электрические дубинки за поясами, неистребимый смрад транквилизаторов и разложения. Психиатрическая больница на самом краю света, пациенткой которой я являюсь.

Следом в голове возникло что-то еще: холодный операционный стол, слабый укол обезболивающего. Скальпель, исправляющий последствия моего психоза, и нечеловеческий крик, когда руки сдерживают кожаные ремни. Процедура по удалению остаточных тканей языка, который я сама себе откусила.

Я этого не делала! Я не больна!

– Будешь послушной девочкой или мне снова разочаровать доктора Кали? – по-учительски зацокала языком Мэгги, продвигая к моему рту горсть ярких пилюль. – Доктор хочет перевести тебя в твою старую комнату, но для этого ты должна выпить лекарство.

Доктор Кали. Себастьян! Я должна увидеть его!

Стараясь сосредоточиться, я снова посмотрела на таблетки и кивнула.

Если выпью, меня выпустят из камеры. Я смогу найти других. Эти лекарства ненастоящие… Так какая разница, приму я их или нет?

Твердя себе как заведенная, что от них не будет никакого эффекта, я молча схватила все и проглотила их даже раньше, чем ошарашенная Мэги подала мне стакан воды.

– Умница, – потрепала она меня по щеке. – Всегда бы так! Идем, покажем тебя Кали.

Маргарет взяла меня под руку и вывела через дверь, которую приоткрыл перед нами коренастый медбрат в светло-голубой форме. Я старалась незаметно озираться, запоминать извилистые коридоры до камер: за любой из них могли быть мои друзья. Каждый холл, который мы с Мэгги пересекали, ничем не отличался от предыдущего. Все смешалось в одну темно-зеленую массу, голова пошла кругом, и я потерялась в пространстве.

Таблетки. Я не верю, что они работают!

Но они работали: обмякшие мышцы, ватные ноги. Мэгги осторожно завела меня в кабинет и усадила в кожаное кресло перед столом. Эта комната выглядела опрятно и цивилизованно в отличие от моей камеры: теплое освещение, дорогая мебель, роскошные бежевые шторы и нотки сандалового парфюма в воздухе. Напротив восседала изящная женщина с пучком вороновых волос и песочными глазами. Один был светлее, чем другой, а взгляд у нее был плотоядным, как у своры гончих.

– Рада видеть, что ты освоилась. И полгода не прошло, – улыбнулась Сара. – Как заживает твой после- операционный шов? Уже можешь есть твердую пищу?

На самом углу ее стола красовалась золотая табличка с дипломом психиатрического факультета – доктор С. Кали.

Сара сложила перед собой худые руки и улыбнулась, упиваясь моим испугом – испугом червя, насаженного на зубочистку. Она всегда казалась мне слишком гордой и занятой, чтобы появляться в иллюзиях Шона лично. Но нет… Наоборот! Она слишком самодовольна, чтобы не явиться ради мести даже в логово дьявола.

Это должен был быть Себастьян…

– Так и быть, – Сара хлопнула ладонью по раскрытой тетради. – Вернешься в свою обычную палату. Поведение стабильно, признаков агрессии нет… Хм, а тут у нас что?

Она взяла в руки папку с моей фамилией на корневище и пролистала ее, удрученно качая головой. Я вскинула брови, следя за ней, но Сара вдруг бесцеремонно швырнула эту папку прямо в мусорное ведро под столом.

– Бесит! – фыркнула она. – Это была глупая затея. Терпеть не могу врачей! Знаешь, мне ведь и не нужно заставлять тебя верить в правдивость всего этого. Достаточно и того, что ты безоружна. Болтливая мышка больше не так уж болтлива, – Сара хихикнула. – Почему я раньше не додумалась подрезать тебе язычок? Крови было просто море! Даже Дмитрию стало нехорошо.

Наплевать, что ты там говоришь. Я тебе не верю!

Я съежилась от бессильной ярости в груди, уползая со стула вниз. С каждой секундой мне становилось все хуже и хуже. Тело будто раскачивалось на волнах, и эта слабость меня убаюкивала. Мысли разбегались, перепуганные и забитые, как и я сама.

Сара встала и, заложив руки за спину, обошла стол. Ее глаза воодушевленно горели.

– Что такое, мышка? Неважно себя чувствуешь? Ох, видит бог, ты сама напросилась повторить судьбу Ларет! Уж слишком много с тобою хлопот. Сейчас у меня семь литров твоей крови. Этого мне хватит до конца жизни, поверь. Когда Дмитрий выкачает все до капли, обещаю, тебе станет лучше. Хотя… Не уверена, что от смерти хоть кому-то становится лучше.

Я разлепила иссушенные губы, пытаясь по привычке облизнуть их, и непроизвольно схватилась за собственный локоть. Он, как и в реальной жизни, был синим, истыканным иглами. Прямо сейчас из меня выкачивали кровь. Я чувствовала это даже во сне, запертая внутри собственной плоти где-то в лаборатории Дмитрия.

Тебе плохо не из-за таблеток. Ты, твою мать, помираешь прямо в эту минуту! Выбирайся отсюда. Любой ценой!

– Идем, – сказала Сара, схватив меня за волосы и подняв. – Не знаю, сколько времени это еще займет, так что пока это место – твой новый дом, привыкай. Хочу провести тебе экскурсию. Хочу, чтобы ты видела, что натворила.

Мы быстро двигались по коридору, затем – по лестнице вниз. Я запиналась и несколько раз падала, так быстро Сара тащила меня, не давая ни секунды на промедление. Она выволокла меня в зал, чуть более просторный и уютный. Накачанные лекарствами, туда-сюда шныряли вялые пациенты. Некоторые пускали слюни прямо в ковер, а некоторые разгуливали без трусов или играли в бинго. В каждом углу стояло по охраннику: они поглаживали электрошокеры за поясами, будто им не терпелось пустить их в ход.

Сара вывела меня в центр, будто намереваясь представить собравшимся, и развернула в сторону девушки, подметающей полы. Она остервенело мыла один и тот же участок коридора, не останавливаясь, – зацикленная компульсия. Я узнала русое каре, нерасчесанное и небрежное. Она даже не обернулась, бормоча под нос одно и то же:

– Натаниэль, Натаниэль… Мой братик Натаниэль! Когда же он меня навестит? Натаниэль…

Флейта? Флейта!

– А теперь посмотри сюда, – Сара усмехнулась и, схватив меня за подбородок, насильно отвернула в другую сторону. – Сильная, несокрушимая… Мужественная в самом прекрасном смысле этого слова, какой только можно применить к женщине. Из-за тебя она стала никем.