Апокриф. Давид из Назарета

– Вместо нас, чтобы искупить наши грехи.

– Ты слышишь, что говоришь? Ты что, бредишь? Ты назарянин или зелот?

– Зелот, но один из моих товарищей по галере был учеником Иешуа из Назарета. Он слышал, как его учитель проповедовал в Галилее, и рассказывал мне о чудесах, которые он совершал. Он видел, как на его глазах встал с постели парализованный и была воскрешена маленькая девочка. Ты знаком с лекарями, способными сделать то же самое, а?

Вместо того чтобы спорить со своим товарищем, которого он хотел привлечь на свою сторону, Досифей решил наполнить его стакан и опорожнить свой.

– На третий день после казни, – не унимался Варавва, – его гроб опустел. Как ты думаешь, что это было?

– Просто его ученики похитили тело.

– А если это Господь воскресил его? Как бы ты себя сейчас чувствовал, Досифей, если бы это тебя решили воскресить, а не посланника Божьего? Столь долгожданного Мессию?

– Иешуа из Назарета не был Мессией, Варавва. То, что он был распят, свидетельствует о том, что его власть не была столь велика, как ты считаешь. Спаситель, которого предвещали нам Иеремия и Исайя, не позволит распять себя. Он пойдет на Иерусалим и изгонит римлян из Израиля. Будь ты нашим Мессией, Варавва. Всевышний решил спасти не назарянина, а тебя! Он дважды тебя спас. Услышь его призыв! Освободи свой народ!





21




Иерусалим, Иудея

Храмовый квартал был оцеплен после нападения зелотов. Легионеры устроили выборочную проверку, что вызвало недовольство паломников. Наиболее строптивых арестовывали лишь потому, что они были враждебно настроены и выражали свое недовольство.

Фарах с беспокойством наблюдала за выездом солдат. Ну почему Давид не выходит из этой бывшей дубильни? Она свистнула, как они условились, когда туда пошел этот раненый легионер, но с тех пор прошло уже добрых полчаса. Почему она согласилась присмотреть за его лошадью? Чтобы задержать его? Или потому что ее растрогала печаль в его темно-синих глазах? Нет… причина была гораздо более прозаичной: несколько звонких монет, брошенных ей. Теперь, когда юная египтянка стала свободной, ей самой приходилось заботиться о себе.

Неужели свободные ограничены в своих действиях больше, чем рабы? – задавалась она вопросом.

Когда же Давид наконец вышел из дубильни с красными глазами и поникшей головой, Фарах подала ему знак из дома напротив. Он пробивался сквозь толпу, расталкивая локтями прохожих, сердясь на тех, кто стоял у него на пути, но толпа была столь многолюдной, что, когда он проходил, за ним не оставалось свободного места.

Лонгин тоже вышел. Обернувшись, он заметил римских стражников, появившихся в конце улицы. Центурион окликнул Давида, но тот сделал вид, что не слышит его.

– Что это за лошадь? – рявкнул он, подходя к Фарах.

– Этот старый красавчик, который увязался за тобой, заплатил мне, чтобы я ее посторожила. Кстати, а где обещанное…

Давид бросил ей кошель с деньгами.

– Десять сестерциев… и пять сверху.

– А за что еще пять сверху? – изумилась юная рабыня, хватая кошель на лету. – Потому что я тебе нравлюсь, назарянин?

– Потому что не спишь здесь сегодня вечером.

Девушка принялась пересчитывать монеты, бормоча себе под нос:

– Доверяй, но проверяй…

– Давид! – послышался громкий голос Лонгина за спиной у юноши. – Нам нельзя здесь оставаться!

Обернувшись, он увидел подходящего к нему центуриона.

– Он что, тоже из твоей секты, этот старый красавец? – поинтересовалась Фарах, пряча монеты у себя на груди.

– Это не моя секта. Спасибо за помощь.

Он уже развернулся, намереваясь уйти, но не успел сделать и двух шагов, как чья-то тяжелая рука схватила его за шкирку. Это Лонгин поднял его, словно тряпичную куклу, и, прислонив его лоб к своему, процедил сквозь зубы:

– Ты сейчас сядешь на эту лошадь и будешь делать все то, что я тебе скажу, понятно?

– Пошел вон! – ответил Давид, с ненавистью уставившись на него.

– Эй, вы там! – послышался оклик невдалеке от них.

Лонгин обернулся и понял, что старший охранник обращался именно к ним. Он держал портрет и смотрел на Давида, сличая его с рисунком.

– Похоже, это он, а? – обратился старший к своему помощнику, тыча ему под нос портрет.

Солдат присмотрелся и кивнул, соглашаясь со старшим.


– У меня есть приказ арестовать этого молокососа! – заявил охранник.

– И можно узнать, чей приказ? – задал вопрос Лонгин, чтобы выиграть время. Он быстро осмотрел будущее поле боя в поисках того, что могло бы ему пригодиться.

– Прокуратора, дружище. Так что не вмешивайся, и с тобой все будет в порядке.

– Как странно, но я собирался сказать тебе то же самое.

Давид окончательно перестал что-либо понимать. Почему это центурион так рискует ради защиты того, кто его ненавидит?

– Нас восьмеро, – ухмыльнулся охранник.

– А нас двое! – выкрикнул Давид, обнажая свою сику, вне себя от счастья, что ему представилась возможность утолить жажду мщения.

Его реакция заставила действовать центуриона. Держа Давида за волосы, он со всей силы ударил его головой в лицо. Давид упал без сознания, с разбитым в кровь носом. Лонгин схватил его под руки и закинул на седло своей лошади.

Ошарашенный старший охранник не смог и пошевельнуться.

– Ты что, убил его? – накинулась на центуриона Фарах, бледная как полотно.

– Запрыгивай! – приказал ей Лонгин, указывая на лошадь. – И держи его, чтобы он не свалился.

Юная рабыня какое-то время колебалась, но, насупившись, все-таки подчинилась.

Лонгин вытащил из ножен обе спаты и набросился на дозорных, застав своих противников врасплох. Словно ураган, старый ветеран рубил налево и направо. Не успел упасть первый дозорный, как он уже сразил второго. Мечи со свистом вонзались между доспехами с хирургической точностью: то между ребрами, перерезая аорту, то в позвоночник, разрубая его на две части.

Из толпы послышались крики людей, забрызганных кровью охранников. Вскочившей на лошадь Лонгина Фарах достаточно было нескольких мгновений, чтобы осознать, что происходит у нее на глазах. Один человек громил целый отряд римлян.

Некоторые паломники воспользовались хаосом, чтобы принять участие в этой стычке. Какой-то старик задрал подбородок римскому солдату и взрезал ему горло, как если бы это был жертвенный ягненок в храме. Женщины вопили, в то время как толпа предавалась безумию. Несколько молодых иудеев, отводя душу, стали избивать кулаками и ногами одного из раненых римлян, они били его головой об стену, насмехаясь над ним, молящим о пощаде. Распаляемая всеобщим насилием, смерть принимала все новые жертвы.

Словно ангел-губитель, Лонгин все наносил и наносил удары – он убивал, мстя за Марию. Мстя за Шимона. Но прежде всего он мстил за Давида, защитить которого поклялся, побуждаемый духом покаяния, позволявшим ему не обращать внимания на свои собственные раны. Он наносил удары со скоростью, которая казалась Фарах нереальной. И вскоре перед трибуном остались лишь поверженные им противники на залитой кровью мостовой.

Тыльной стороной кисти он вытер кровь и пот, стекавшие ему на глаза, и попытался отдышаться. Напряжение боя спало, и постепенно дала знать о себе боль, расходящаяся по всему телу. Лишь теперь он заметил, что ранен в бок.

– Клянусь всеми богами! – воскликнула Фарах. – Они неслабо тебя зацепили.

– Но я их все-таки сильнее, – оценил Лонгин результаты бойни. – А это – всего лишь еще одна царапина.

– Если ею заняться! – возразила она, спешиваясь. – Дай-ка я тобой займусь.

Она прошлась ладонью по его спине, задержав руку на ней.

Когда Давид очнулся, его глаза оказались напротив стремени. Он лежал животом на седле лошади. Плохо соображая, как он здесь очутился, Давид попытался выпрямиться, но резкая боль под носом напомнила ему об ударе, который он недавно получил. Опираясь на переднюю луку седла, он соскользнул на землю.

Именно в этот момент он и увидел валявшиеся тела.

Так и не выпустив из рук свои мечи и помятые щиты, легионеры кучей лежали в луже наполовину свернувшейся крови. Некоторые были обезглавлены, иные лишились конечностей. Как такое побоище мог устроить один-единственный человек? Что могло подвигнуть римского трибуна так искромсать своих собратьев? Неужели обещание, данное им вдове того, кого он казнил?

Внимание Давида привлекла поразившая его деталь: в отсеченной руке римлянина все еще был зажат портрет с его изображением. Юноша взял его и с ужасом стал рассматривать залитое кровью полотно. Этот рисунок был точной копией портрета, подаренного дядей Шимоном его матери в день бар-мицвы.

Голос Фарах оторвал Давида от этих мыслей.

– У тебя сильно идет кровь, римлянин, – заметила она. – Тебе нужен врач.

– Нет! – не согласился Давид, пряча портрет под плащ. – Если ты ему поможешь, то станешь соучастницей убийства римских стражников.

– Он прав, – согласился Лонгин. – Рабыня, помогающая беглецам… Они бросят тебя в тюрьму, без всяких сомнений. А мне бы этого не хотелось.

– Я больше не рабыня! – гордо заявила она. – Я – свободная женщина! Никто не имеет права указывать свободной женщине, римлянин! Никто. А вот если тобой своевременно не заняться, ты точно скопытишься. А мне бы этого не хотелось.

– Не переживай, детка, – сказал Лонгин, отрывая лоскут материи и прижимая его к ране. – Пока я нужен Всевышнему здесь, со мной ничего не случится.

Не зная, что ему ответить, Фарах обернулась к Давиду, который, пожав плечами, заметил:

– Если человек хочет умереть прямо на улице, это его дело! Уж я-то о нем жалеть не стану!

Сказав это, он вытер уже подсохшую кровь у себя под носом и ощупал его, чтобы убедиться, что он не сломан.

– Не будем оставаться здесь, – предложил Лонгин, беря поводья своей лошади. – Ты хорошо знаешь город, девочка?

– Как свою задницу, римлянин. Кстати, мое имя Фарах, а не девочка.

– А мое – Лонгин, а не римлянин. Если я назову тебе адрес, ты сможешь меня туда отвести?