Апокриф. Давид из Назарета

19




По щекам Иакова потекли слезы. Он оплакивал своего брата и невестку. Стоявшие вокруг него апостолы тоже были убиты горем, но они не сводили глаз с Давида, на лице которого не было заметно ни скорби, ни гнева, ни даже озлобленности, словно он не понял того, что ему только что сообщили.

Стиснув челюсти, он пристально смотрел на Лонгина, пытаясь ухватить логическую нить в его рассказе. Этот человек был его врагом, римлянином, казнившим его отца. Почему он должен был ему верить?

Непонятно, откуда он взялся. Совсем недавно Шимон предложил ему переночевать у них, и уже на следующее утро, по невероятному стечению обстоятельств, отряд римлян напал на них недалеко от фермы, о существовании которой они даже не догадывались на протяжении семи лет.

Трудно не узреть в этом связь причины и следствия.

А с другой стороны, зачем ему было лгать?

Но разве можно было поверить центуриону, утверждавшему, что он сражался со своими на стороне Шимона? Разве он не собирался отправиться в Дамаск? Почему он поехал в противоположном направлении?

– Из-за песчаной бури, – пояснил Лонгин, а Лука тем временем туго перевязывал ему ногу. – Моя лошадка не могла больше продвигаться вперед, поэтому мы укрылись в одной из пещер Кумрана. И уже на рассвете, когда мы снова отправились в путь, я попал в засаду.

– Ты уверен, что это был Савл? – задал ему вопрос Петр. – Он ведь не имеет права командовать отрядом римлян.

– Это был он. Одна из моих стрел догнала его, когда он удирал, как трус.

Центурион повернулся к Давиду и добавил:

– Видел бы ты, как сражался твой дядя Шимон! Когда я пришел ему на помощь, он один уже расправился с половиной солдат. Тот, кто лишил его жизни, напал на него сзади.

Лонгин заметил, как разволновался юноша при упоминании о сражении, в котором он не принял участия. Видимое безразличие Давида на самом деле скрывало его чувство вины, не дававшее воли слезам и отгонявшее печаль. Его мать погибла по его вине. Он был убежден в этом. Если бы он не убежал той ночью, он смог бы ее защитить и, возможно, она была бы сейчас жива.

– А моя мать? – спросил он, с трудом выговаривая слова. – Она участвовала в этом бою?

– Она тоже могла бы лишить жизни кое-кого из них, но предпочла этого не делать.

Напрасно Давид прокручивал в голове все эти события – ответственность лежала только на нем одном. Может быть, по этой причине он все еще сомневался?

– Что может подтвердить, что ты говоришь правду? – спросил он с горечью.

– Мое слово. Я поклялся твоей матери, что отдам свою жизнь, если потребуется защитить твою.

– Я сам себя могу защитить, – запротестовал Давид. – Шимон научил меня сражаться. А тебе зачем это делать?

– Чтобы получить прощение Марии из Магдалы. Умирая, она поставила свое последнее условие. И я останусь верен этой клятве независимо от того, дашь ты на это свое согласие или нет.

Слишком взволнованный, чтобы продолжать спор, Давид закрыл глаза. Рим отобрал у него отца семь лет назад, а сегодня он лишил его матери и дяди. Чем он заслужил такую кару Всемогущего? В конце концов слезы, жгучие, как кислота, оросили щеки юноши. Он отвернулся, пытаясь скрыть их, и утер лицо тыльной стороной кисти.

– Савл знал, где искать Марию, Петр, – добавил Лонгин. – И раз его сопровождали римские солдаты, значит, он теперь служит Пилату. Вам нельзя больше оставаться в Иерусалиме. Вам следует на некоторое время укрыться в Дамаске, у эллинистов.

Все апостолы повернулись к Ловцу человеков, который нехотя согласился с Лонгином.

– Где ты их похоронил? – задал вопрос Лонгину Давид голосом, полным печали.

– У вас в Кумране.





20




Варавва устремил взгляд на порт, который простирался во все стороны. Жизнь на набережных бурлила, как в любой другой день: торговцы незаконно продавали рыбу, а детвора гоняла чаек. Зелоту все-таки удалось освободиться от вздувшегося трупа эфиопа в нескольких сотнях метров отсюда, в небольшой бухточке, куда он приплыл после кораблекрушения. Не имея подходящих инструментов, он вынужден был перебить ногу своему товарищу, прикованному к нему цепью. Как только Варавва отделался от трупа, он забрался в скалы, чтобы там разбить свои оковы. Но на это ушло гораздо больше времени, чем на борьбу с плотью и костями погибшего.

Его лодыжки были забрызганы кровью.

От морской воды у него воспалились раны, образовавшиеся под оковами, и если морская соль сдерживала боль, пока он плыл к берегу, то, когда он ступил на землю, боль стала невыносимой.

Рано или поздно ему придется обратиться к врачу.

От пронзительных криков чаек у него лопались барабанные перепонки. Он бродил между прилавками рыбаков, за которыми они поспешно упаковывали свои товары. Публика прогуливалась вдоль берега.

Куда он попал? Без сомнения, он оказался где-то между Тиром и Акрой. Их галера двигалась вдоль берегов Палестины, пока их не настигла буря. Его взгляд остановился на вывесках, на которых могло быть написано название города, куда его прибило волнами, но, кроме каких-то непонятных символов, он ничего не увидел.


Вот для чего следует учиться читать! – подумал он.

Только сейчас он заметил глубокую рану на правой руке, и ему вспомнилось ощущение жжения, возникшее при падении мачты на галере, разбившей его банку. Затем последовали другие воспоминания: корабельная палуба, разлетающаяся в щепки, появившееся под ней бурлящее море, кружащиеся в водовороте гребцы, прикованные к своим банкам, безногое тело начальника гребцов, плывущее на литавре…

Весь экипаж галеры погиб. Это все упрощало, но в данный момент Варавва предпочитал не думать о последствиях.

Он нашел емкость с дождевой водой и стал жадно пить, как измученное жаждой животное, что еще больше привлекало к нему взгляды прохожих. Тут Варавва обратил внимание на свой наряд. Находясь на галере, он настолько привык быть с голым торсом, что само понятие одежды стало для него странным. Если он хотел остаться незамеченным, ему нужно было во что-то одеться.

Повернув на маленькую, почти безлюдную улицу, он нарвался на троих молодых бандитов, преградивших ему дорогу и принявшихся насмехаться над ним.

– Что с тобой, папаша? – хихикнул старший из них. – У тебя сегодня день стирки?

Два его подельника разразились хохотом.

Зелот только пристально смотрел на них.

– Ты гляди, как он на тебя вылупился! – сказал один из них старшему.

– Ой… умираю от страха! – насмешливо отозвался третий.

Варавва не стал обращать на них внимание и собирался пройти мимо, но главарь снова преградил ему дорогу и сказал:

– Судя по всему, ты нездешний! Эта улочка наша, если хочешь пройти, нужно заплатить пошлину.

– Мне очень жаль, но у меня ничего нет.

– Ну, это и так понятно, – ухмыльнулся главарь. – Тогда разворачивай свои старые оглобли, папаша, и пойди поищи, чем заплатить за проход.

После этого последовал плевок, угодивший прямо на грудь каторжника.

– Тебя твоя сука мать не учила, что старших нужно уважать, молокосос? – отозвался Варавва.

Даже если бы молодой бандит смог предугадать, что его ожидает, он не успел бы увернуться от удара, нанесенного ему Вараввой левой рукой прямо в нос, из которого тут же брызнул кровавый фонтан. Удар был столь сильный, что негодяй свалился на землю, ударившись при этом головой о стену, и тут же потерял сознание.

В это время его подельник достал нож и попытался подрезать им зелота, но тот перехватил его руку и вывернул ее ему за спину так резко, что сломал плечо, заставив нападающего взвыть от боли и выронить нож на землю.

Тогда третий бандит, воспользовавшись суматохой, решил напасть на него сзади. Варавва, вскинув руки, схватил его за голову и резко крутанул ее, при этом послышался глухой хруст сломанных позвонков.

Бесчувственное тело упало наземь, словно марионетка, у которой отрезали поддерживавшие ее нити.

Нейтрализовав своих противников, каторжник подошел к все еще лежавшему без сознания главарю, чтобы снять с него одежду.

– Я знавал тебя более проворным! – услышал он чей-то голос у себя за спиной.

По-прежнему готовый обороняться, зелот повернулся к сказавшему это человеку. Тот сбросил капюшон, и тогда перед Вараввой предстал изможденный мужчина с изрезанным морщинами лицом, чьи насмешливые глаза так не подходили его грубой фигуре, которая не могла принадлежать никому другому, кроме как…

– Досифей?

– А ты знаешь других таких же добрых самаритян, как я? – отозвался тот.

И они бросились друг другу в объятия.

– Что привело тебя в Тир, Варавва? Я думал, что тебя отправили на галеры.

– Это долгая история.

– Ну, вот и расскажи мне ее… – Досифей указал на рану на правой руке каторжника и на лодыжки с содранной кожей, – пока будут заниматься этими страшными ранами. Я угощу тебя винцом?

– Нет. Вот эти нальют нам винца, а заодно и накормят, – сказал зелот, обчищая карманы разбойников.

Варавва и Досифей сидели в дальнем углу небольшого кабачка за празднично накрытым столом. Перед ними стояла початая бутылка и блюда с едой. Особо на пищу налегал зелот, уже с перевязанной рукой, одетый в вещи одного из нападавших.

– Это рука Божья – сам Господь Бог спас тебе жизнь, чтобы ты снова возглавил наше восстание.

– Не только Провидение Божье подает нам знаки, Досифей, но и преисподняя тоже. Когда решаешься зайти на эту проклятую территорию, волей-неволей там что-нибудь теряешь. Я уже не такой, каким ты меня знал.

– Это из-за того Мессии, правда?

– Я встретился с ним взглядом во время суда, в день его казни, и этот взгляд потряс меня. Он заметил меня среди прочих осужденных до того, как Пилат указал на меня как на того, кого могут помиловать, словно он знал, какие события произойдут, словно предвидел, что толпа выберет меня.

– Если он был осведомлен о тебе, – перебил его Досифей, – значит, он знал, что пойдет на крест. Почему же он тогда позволил, чтобы его осудили?

– Потому что он должен был страдать и умереть за нас.

– Умереть за нас?