Апокриф. Давид из Назарета

– Я прокажен, прокажен! – бормотал он осипшим из-за разлагающейся гортани голосом.

– Замолчи, друг, иначе на нас обратят внимание! – шепнул подошедший к ним Лонгин, кивая в сторону легионеров, стоявших в конце улицы, и велел Давиду вернуться в их укрытие, а тот подал знак прокаженному следовать за ними:

– Я хочу попросить тебя об одной услуге.

– Услуге? Какую услугу может оказать тебе умирающий?

– Помоги мне пройти этот пропускной пункт.

Прячась за забором, Фарах задавала себе вопрос, а не сошли ли Давид и Лонгин с ума.

– Тебе придется лишь трясти своими колокольчиками, проходя с нами через Яффские ворота, – продолжал объяснять юноша.

– А ради чего мне это делать?

– Ради денег, разумеется, – ответил Лонгин, которому стал ясен план Давида. – Мы не сможем помочь тебе очиститься, но можем избавить тебя от необходимости попрошайничать в течение целого месяца.

И он бросил ему туго набитый монетами кошель. Попрошайка принялся открывать его непослушными пальцами, чтобы посмотреть, что в нем. Его глаза под выпавшими бровями округлились при виде такого количества монет.

Когда Лонгин с Давидом вернулись к Фарах, нищие отдали им свои отрепья.

– Могу я узнать, что вы затеяли? – поинтересовалась она.

Вместо ответа Давид бросил ей часть лохмотьев.

– Прокаженных не обыскивают.

Поняв наконец их замысел, Фарах просияла. Они кривились от вони, исходившей от тряпья, но все трое его надели. Самым неприятным было то, что им пришлось накинуть на головы капюшоны и обвязать лица шарфами, чтобы оставаться неопознанными.

Несколько минут спустя облаченные в лохмотья беглецы, следуя за прокаженным, были уже перед Яффскими воротами. Когда к ним направились легионеры, зазвенел колокольчик и все четверо запричитали:

– Прокаженные! Прокаженные!

Солдат передернуло, когда они услышали их хриплые голоса. Прокаженный, возглавлявший процессию, для убедительности сбросил капюшон и протянул к солдатам свои изможденные руки. Охранники стали подбирать камни и бросать их в группу оборванцев, прогоняя их за городские ворота.

– Убирайтесь! – орали они. – Ваше место на кладбище! Рядом с мертвецами!

Поспешно убегая от легионеров, Лонгин сунул два пальца в рот и свистнул. Тут же его лошадь, остававшаяся за деревянным забором, помчалась за ними, увлекая за собой еще две лошади, которых они взяли взаймы у Иосифа Аримафейского. Словно дикие животные, они опрокинули ограждение, вырвались за Яффские ворота и, создавая неописуемый хаос, бросились вдогонку за своими всадниками.

Оказавшись за городом, трое беглецов пересекли Кедрон, обогнули склон горы Тофет и поехали по небольшой долине с множеством могил, усеянной мусором. В этом пекле не было ни кустика, ни деревца, так что путникам негде было укрыться от палящего солнца. Это и была та долина Еннома, где находили свое пристанище прокаженные и куда вывозили отбросы из Святого города.

Они спали в зараженных гробницах и не показывались из своих укрытий до утра, и тогда они выставляли свои кружки возле колодца Эн-Рогель. Там какая-то добрая душа наполняла их и в придачу складывала пищу, которую им жертвовали.

Когда Давид увидел все это, его начало тошнить.

Как люди, считающие себя верующими, могут терпеть такое убожество? – размышлял он, сбрасывая с себя лохмотья нищих. – И как это терпит безмерно мудрый Бог?

Словно догадавшись, что не дает покоя юноше, прокаженный произнес своим дребезжащим голосом:

– В Талмуде написано, что мертвыми могут считаться слепые, прокаженные, бедняки и бездетные. У меня нет детей, я бедняк и прокаженный. Но Иешуа из Назарета вернул мне зрение семь лет назад, когда я был лишь слепым. И пока Всевышний хранит меня, я жив.

При упоминании об отце Давид побагровел. Он тут же отвернулся, чтобы скрыть свое волнение. Проехав чуть дальше, Фарах попыталась успокоить лошадей. Пока Лонгин благодарил прокаженного за помощь, юноша задал вопрос, который больше всего мучил его:

– Каким образом… Иешуа… «вернул тебе зрение»?

– Как мне рассказали, он просто смешал слюну с землей и приложил это к моим незрячим глазам. Мир вам, братья. И счастливого вам пути.

Он смотрел, как его благодетели вскочили на своих коней, и долго провожал их взглядом, скачущих вдаль, где уже начало темнеть, не подозревая, что среди них был сын его спасителя.





30




Капри, Италия

Аврора как раз запустила свои длинные огненные пальцы в императорский дворец на острове Капри, когда Калигула входил в покои Тиберия вместе с префектом Макроном. Гемелл, его младший двоюродный брат и соперник в борьбе за трон, находился у изголовья ложа монарха. Бабка Калигулы, Антония, уже как следует проинструктировала Гемелла по поводу того, как нужно себя вести, чтобы добиться расположения Тиберия. Поэтому для Калигулы было крайне важно уловить настроение императора и присутствовавших здесь сенаторов, демонстрируя безграничную привязанность к человеку, который когда-то его усыновил.

Со всех сторон слышались вздохи и шепот. Несмотря на факелы, повсюду понатыканные в покоях императора, их жаркий и благовонный огонь, в комнате пахло гноем, потом и смертью.


Как только Тиберий увидел вошедшего, он улыбнулся, превозмогая боль.

– Подойди ко мне, Сапожок… – пробормотал он, еле-еле ворочая языком. – Не бойся ничего, мой мальчик, смерть не заразна.

Молодой человек подошел к ложу. Ему достаточно было лишь взглянуть на императора, чтобы понять, насколько безнадежно его состояние.

– Не говори так, отец, – ответил он дрожащим голосом. – Ты победишь ее, как ты всегда побеждал…

Слова застряли у него в горле. Используя навыки, полученные при овладении актерским мастерством, он настолько убедительно разрыдался, что все присутствующие были этим искренне тронуты – от самого умирающего, чей лоб в капельках пота он стал поглаживать, и до Гемелла, который охотно уступил ему место у изголовья. Одна лишь Антония не дала себя одурачить.

– Что я могу для тебя сделать, отец? – всхлипывая, спросил Калигула.

– Я хочу, чтобы ты давал советы… Гемеллу, когда он…

Приступ кашля не позволил ему договорить.

– Когда он станет императором? – подсказала алчная Антония. – Ты хочешь, чтобы Калигула давал ему советы, не правда ли?

Сенаторы с неуместным рвением подошли поближе к ложу, а вместе с ними и Макрон.

– Да… – со вздохом произнес Тиберий. – Гемелл…

Взгляд, которым Калигула одарил своего двоюродного брата, красноречиво говорил о тех чувствах, которые скрывала его ушлая натура, несмотря на крокодильи слезы.

– Вы слышали? – Антония обратилась к стоящим рядом сенаторам. – Император выбрал своим преемником Гемелла. Я правильно поняла, Тиберий?

Монарх утвердительно кивнул. Тогда Калигула схватил умирающего за изможденную руку и притворно запротестовал:

– Отец… Гемелл еще слишком молод, чтобы править. Пускай он подрастет! Ты еще нужен империи! Не умирай! Твой народ любит тебя…

Умирающий смахнул слезы со щек своего приемного сына и пробормотал, превозмогая боль:

– Какой же ты искусный… лжец, Сапожок! Незаменимое качество для правителя. Научи этому… Научи этому своего двоюродного брата…

Антония была вне себя от счастья. Она положила руку на затылок Гемелла, словно защищая его, он же был и тронут, и в ужасе от ответственности, которую ему предстояло нести.

– Ты записал, писарь? – пробурчал император.

– Да, цезарь, – подтвердил сгорбленный старик, поднося завещание.

Трясущейся рукой Тиберий поставил, как смог, свою подпись.

Антония наслаждалась при виде каждой написанной буквы.

Калигулу выворачивало наизнанку от такой несправедливости.

Антония убедилась, что часовые стоят на посту, перед каждым выходом, и направилась к своему внуку.

– Не дуйся, – попросила она, улыбаясь. – Ты ведь станешь императором. Хорошая новость, не так ли?

Гемелл искоса посмотрел на нее.

– Хорошая новость? Дедушка умирает.

– Ну да… Но он немало прожил. Семьдесят девять лет! Это можно считать оскорблением богам!

– Калигула прав! Я еще слишком юн, чтобы править.

– Не мели вздор. В твоем возрасте Август уже занимался политикой, и он правил более сорока лет!

– Август был богом.

– Но не в восемнадцать лет. В политике его наставлял Юлий Цезарь, и я могу исполнять эту роль для тебя.

– Дедушка выбрал Калигулу.

– Теоретически да.

– Что значит «теоретически»? Тиберий указал его в своем завещании в присутствии сенаторов и…

– Завещание – это всего лишь клочок пергамента, мой мальчик.

Гемелл ответил мрачным взглядом на это замечание.

– Такова последняя воля императора, бабушка. Ты что, относишься к ней без всякого уважения?