Апокриф. Давид из Назарета

Иосиф бросился на него, пытаясь выхватить кинжал, но Савл использовал свою жертву в качестве щита. Она попыталась что-то сказать отцу, но вместо слов изо рта потекла кровь.

Через несколько мгновений Иосиф почувствовал, как кинжал вонзается в его тело. Смерть не смогла вырвать из него ни звука, поскольку все его внимание было приковано к агонизирующей дочери. Савл крепко держал ее сзади, так что она оказалась зажатой между убийцей и своим отцом.

– Ты сделал свое дело, фарисей, – прошептал, улыбаясь, Савл. – Теперь пришла очередь твоей жены, а потом и сына.

Убийца еще глубже вонзил кинжал в тело Иосифа и прокрутил его там. Несчастный попытался сопротивляться, но у него на это уже не осталось сил.

– Пощади их… – прохрипел он.

– Не переживай, вы скоро снова будете вместе.

Иосиф хотел каким-то образом предупредить родных, но не знал, как это сделать.

Савл вытащил кинжал, и обе его жертвы рухнули на пол.

Он вышел из кухни и направился в комнату хозяйки, ступая неслышно, словно кошка.

Затаив дыхание, он припал глазом к замочной скважине.

Анна как раз расчесывалась.

Убийца приоткрыл дверь, но скрип петель выдал его.

– Иосиф? – произнесла Анна, оборачиваясь.

Увидев постороннего, она застыла на месте. Кровь на руках и одежде тарсийца привела ее в ужас.

– Мне нужно кое-что узнать у тебя, женщина. И я надеюсь, что ради своего малыша ты будешь более благоразумной, чем твои муж и дочь.

– Что ты с ними сделал? – закричала в панике Анна.

– Нет, вопросы задаю я. Ты будешь отвечать. И ответы мне нужны очень простые. Куда отправились Лонгин и сын галилеянина?

– Что ты с ними сделал? – повторила она со слезами на глазах.

– То же самое, что я сделаю и с твоим сыном, если ты не ответишь, – спокойно произнес Савл.

После этих слов Анна пришла в отчаяние. Ее муж и дочь погибли, спасая Давида. Если она поступит так же, то такая же судьба будет уготована ей и ее сыну. Разве этого от нее ждет Всевышний? Ее мало волновало, что будет с ней, но судьба сына была ей небезразлична! Ни Господь, ни Иосиф не могли хотеть смерти пятилетнего ребенка! Ей нужно было выиграть время, собою отвлечь внимание убийцы. И тогда, словно заманивая, она стала расшнуровывать верх туники трясущимися руками, выставляя напоказ свои тяжелые, еще мокрые груди.

– Возьми меня, Савл, и пощади моего сына, – заговорила она чувственно, что вызвало у него отвращение, – и я клянусь тебе, ты не пожалеешь!

Савл в ужасе отскочил от нее, выкрикнув:

– Отойди от меня, соблазнительница! Заноза в моей плоти! Неужели ты не понимаешь, что сам сатана подсказывает тебе эти слова?

Анна воспользовалась его замешательством и бросилась к двери, но, прежде чем ей удалось ее открыть, кинжал, пролетев со свистом, вонзился в ее спину по самую рукоятку. Она рухнула на пол. Савл тут же бросился к умирающей и, схватив правой рукой за волосы, приподнял ее голову, пытаясь задержать женщину на этом свете.

– Скажи, куда отправился сын галилеянина, – прорычал он, – или, клянусь, твой сын испытает адские муки еще до преисподней!

Чувствуя, что силы покидают ее, Анна глубоко вдохнула и, задыхаясь в агонии, смогла все же выговорить:

– В Дамаск…

Сын Иосифа Аримафейского играл в ванной со своим деревянным мечом. Стоя по пояс в воде, он представлял, что когорта римских солдат напала на него, и наносил жестокие удары своим воображаемым врагам. Его удивило, что вода, стекавшая в ванну, внезапно перестала литься.

Он осмотрелся… Никого. Потом задрал голову, чтобы посмотреть на искусственную скалу, с которой текла вода.

– Постой, аба, я знаю, это ты! – весело крикнул он.

Ответа не последовало.

– Я думал, ты пошел спать…

Снова тишина.

– Ты же захочешь…

Он вылез из ванны и побежал на вершину скалы, откуда лилась вода, чтобы найти там своего отца. И тут он столкнулся лицом к лицу с Савлом. Не произнося ни слова, тарсиец схватил мальчика за горло и погрузил его в воду. Ребенок барахтался, но твердая рука убийцы не отпускала его.

Прошло время…

Движения мальчика замедлились…

И вскоре на поверхность воды всплыла деревяшка – меч мальчика лишился своего хозяина.






32




Кумран, Иудейская пустыня

Когда беглецы добрались до места, откуда была видна недавно покинутая Давидом ферма, он остановил лошадь, натянув поводья. Сердце сжалось, когда он, присмотревшись, увидел две могилы. Он повернулся к Лонгину, и тот, с грустью в глазах, кивнул, подтверждая, что именно там он похоронил мать и дядю юноши.

Не в силах больше сдерживать охватившие его чувства, Давид с силой пришпорил лошадь и снова поскакал вперед.

Фарах хотела было двинуться за ним, но центурион не позволил ей это сделать, ухватив рукой поводья ее лошади. Преисполненный сострадания, он смотрел, как юноша скакал в сторону своего дома, потом спешился и, качаясь, пошел к могилам своих близких.

Увидев, как он стал рвать на себе тунику, а потом, кинувшись на землю, принялся посыпать ею себе голову, Фарах и Лонгин содрогнулись, словно эти иудейские обычаи так оплакивать своих родственников внезапно стали близки их сердцам.

Глазами, полными слез, Давид долго еще смотрел на куски дерева, которые были поставлены вместо надгробий. Римлянин вырезал на них ножом имена: Мария из Магдалы и Шимон бен Иосиф. Юноша осознал, что потерял их навсегда, и не мог сдержать рыданий. В безмерной скорби он лег на могилу матери. Несмотря на то, что ее не было рядом, он долго что-то говорил ей. Порой он замолкал, словно слушал ее ответы.

Согласно традиции каждый, кто приходил проведать умершего, должен был оставить на могиле белый камень в подтверждение того, что он здесь был. Но в этой пустыне не было белых камней, и тогда юноша собрал обломки скал, которые смог найти, и положил их на сухую землю, в которой покоились его близкие.

Увидев это, Фарах и Лонгин поскакали к ферме. Судя по тому, что лицо римлянина исказилось от боли, когда он спешивался, Фарах поняла, что его рана еще не скоро заживет. Они подошли к Давиду и тоже стали собирать камни, чтобы покрыть ими места захоронений.

Даже увидев, что все на его ферме перевернуто вверх дном, Давид старался держать себя в руках, не терять достоинства. Несмотря на охватившие его ярость и отчаяние, он лишь переступал через перевернутую мебель, переводя взгляд с одного разбитого предмета на другой. Наверняка он помнил, что все это значило для его матери, да и для него самого.

С того момента, как они приехали на ферму, Давид даже не взглянул на Лонгина, как и тогда, когда тот помогал ему укрыть могилы камнями. Не смотрел он на него и когда Фарах пыталась собрать кое-какую еду и питье в дорогу. Может быть, незримое присутствие Марии напоминало ее сыну об убийстве отца, совершенном центурионом? Может быть, он все время повторял слово «има», что на арамейском означало «мама», чтобы ему не было так тягостно видеть, во что превратилось его жилье?

Лонгину хотелось утешить Давида, прижать его к себе. Но это было невозможно. Между ними оставалась Голгофа озлобленности, хотя в тот день с высоты креста Иешуа простил своего палача. Возможно, он уже видел в нем не римлянина, предающего его смерти, а человека, который спасет его сына. Сегодня Лонгин в этом не сомневался.

– Давид… – тихим голосом обратился к нему центурион. – Мы больше не можем оставаться здесь. Нам придется скакать весь день, если мы хотим на достаточное расстояние оторваться… от наших потенциальных преследователей.

Юноша повернулся к Лонгину и посмотрел на него так, словно только что его заметил.

– Я вовсе и не собираюсь отрываться от наших преследователей, – заявил он безучастно. – Как раз наоборот, я хочу дождаться их здесь, чтобы заставить заплатить в стократном размере за все то, что они сделали моей семье.

При этих словах Давид вытащил из-под обломков свой лук и колчан со стрелами и отправился на верхний этаж.

Фарах повернулась к Лонгину и шепотом спросила его:

– А как ты на этот раз собираешься поступить? Снова стукнешь его по голове?

Трибун, помолчав некоторое время, ответил с такой нежностью, которой она от него не ожидала:

– Буду молиться… Возможно, Дух Божий поможет мне… подыскать для этого слова…

Сказав это, он развернулся и пошел следом за Давидом. Растроганная Фарах смотрела, как римлянин поднимался по ступенькам. Он производил на нее странное впечатление. Его темно-синие глаза, богатырская фигура, эта смесь мужественности и ранимости пробуждали в ней чувства, о которых она предпочитала не думать.

Лонгин застал Давида в его комнате за проверкой стрел. Здесь тоже все было перевернуто вверх дном, и это соответствовало хаосу, царившему в мыслях юноши.

– Выйди отсюда! – потребовал он, не поворачиваясь.

– Чтобы поговорить с тобой, мне входить не нужно.

– Нам не о чем разговаривать.

– Может быть, тебе и не о чем…

Последовавшее за этими словами молчание приободрило центуриона.

Но что сказать?

Молчание все длилось, а ему никак не удавалось подобрать нужные слова. Тогда он зажмурился и открыл свое сердце как для молитвы. И тут же почти без всяких усилий он заговорил, сам того не ожидая:

– Ты когда-нибудь задавался вопросом, почему твой отец согласился… умереть, покинуть вас с матерью?

Давид пожал плечами и ответил таким же тоном:

– Согласился? Можно подумать, что у него был выбор…

– Был, – возразил Лонгин, все же входя в комнату. – Он был одним из самых выдающихся духовных учителей в Палестине. Он знал Писание как свои пять пальцев. Въезжая на ослике в Иерусалим, чтобы сбылось пророчество Захарии, он уже знал, какая судьба ему уготована.

Несмотря на то, что это утверждение поразило его, Давид произнес с сарказмом: