Апокриф. Давид из Назарета

– Сейчас и есть подходящий момент, – прервал его Савл. – И нам следует рискнуть всем, чтобы искоренить это мерзкое суеверие.

Не имея больше сил спорить с ним, командир отряда легионеров поскакал вперед.

У беглецов, находившихся в нескольких милях от своих преследователей, на высоте птичьего полета, силы тоже были на исходе. Казалось, только Давид не чувствовал усталости. Было ли это связано с той тайной, которую ему доверил дедушка?

Он отправился на восток, за пределы империи.

Слова Иосифа, перекликающиеся с тем, что ему сказал центурион, заставляли Давида задать себе вопрос: миссия, которую его мать поручила исполнить Лонгину, заключалась в том, чтобы он сопроводил Давида до того места, где скрывается его отец? Или же он все-таки не знал истинной цели этого путешествия? Неужели избранная ученица поверила римлянину, да и был ли он обращен? Нет… она бы ни за что так не рисковала. Лонгин не должен был об этом знать больше, чем апостолы. Он, как и все назаряне, верит в то, что Иешуа воскрес и сорок дней спустя его «истинный» отец призвал его к себе.

Из всех вопросов, на которые не было ответов, один терзал его и подпитывал затаившуюся в нем злобу: если Иешуа удалось вырваться из объятий смерти благодаря искусству аримафейца, почему же он не попытался увидеться со своим сыном перед добровольным изгнанием? Разве он не мог посвятить ему хотя бы один-единственный из этих сорока дней? Виделся ли он со своими родителями? Со своей женой? Как может существовать человек после того, как он бросил своих близких?

И тогда слова, сказанные отцом, снова вспомнились ему.

Я знаю, что ты на меня страшно обозлишься, Давид, за то, что я должен совершить. Но… Дух Божий важнее, чем любовь отца к сыну или любовь сына к отцу.

Нет, – подумал Давид, не соглашаясь с ним. – Ничто не может быть важнее этого! Ничто не может оправдать разлуку отца с сыном! Даже Дух Божий!

– Как думаешь, римлянин, долго еще наши лошади смогут выдерживать такой темп? – спросила Фарах, видя, что ее лошадь с трудом сохраняет равновесие, спускаясь по красноватой поверхности почти отвесного склона.

– Столько же, сколько и мы, – ответил Лонгин, управляя своим скакуном. – И столько же, сколько Савл. Этот демон ни за что не остановится. Этому не будет конца, пока послание Учителя не станет пустым воспоминанием. Если б только я смог лучше прицелиться в тот день…

Фарах заметила, что движения трибуна стали неуклюжими. Судя по всему, он с трудом держался в седле. Сила воли не могла изменить выражение его лица, было видно, что боль терзала его. Вероятно, у него открылась рана, но, как всегда, ветеран и словом об этом не обмолвился.

Заметив ровную площадку, юная египтянка предложила:

– А что, если мы сделаем здесь привал? Животным нужно дать отдых, да и их всадникам тоже.

– У нас осталось только три часа светлого времени, – возразил Лонгин. – Мы устроим привал, когда перейдем через эти горы.

– Передвигаться ночью не так жарко, – настаивала она. – И нашим лошадям будет облегчение.

– Путешествовать ночью по крутым склонам… – Центурион скривился. – Это очень опасно.

– А путешествовать с открытой раной на брюхе – это не опасно? – парировала Фарах. – Если твоя рана не затянется, мы далеко не уйдем.

Это соображение показалось Давиду разумным, он натянул поводья:

– Фарах права, римлянин. Если ты хочешь заслужить прощение, то должен оставаться в живых до самых «пределов империи». Мертвые не могут искупить своей вины, ты это знаешь?

С этим нельзя было не согласиться, Лонгин это понимал. Он развернул лошадь и, стараясь разрядить обстановку, сказал:

– Это так трогательно, мой мальчик, что ты стал переживать о моем здоровье.

– Я тебя уже просил не называть меня так, – вскинулся юноша. – Да и не стоит меня благодарить… Ты – наш лучший меч. Если мы хотим воспользоваться шансом выбраться отсюда, лучше, чтобы ты был жив.

Центурион с перекошенным от боли лицом спешился и сразу же расседлал лошадь, чтобы ей стало легче. Затем, нетвердо ступая и пошатываясь, он повел ее к дикому кустарнику, чтобы она смогла пощипать листья. На его лбу, словно жемчужины, блестели капельки пота, что было явным признаком начинающейся лихорадки. Давид и Фарах обменялись обеспокоенными взглядами.

– Вы сможете развести костер? – пробормотал трибун чуть слышно.

Повсюду высились сланцевые скалы. В одной из них была ниша, где можно было укрыться в приятной прохладе. Там они и устроили привал.

Ветеран снял кожаную горячую повязку. Его туника была пропитана кровью с гноем, и ткань прилипла к его телу. Несмотря на то что состояние его раны вызывало у нее беспокойство, Фарах не могла не восхититься мощной мускулатурой центуриона. Он был настоящим красавцем.

Она заставила себя заняться его раной. Шов, который наложил Иосиф Аримафейский, не разошелся, но все же рана сильно сочилась.

– Что ты собираешься делать, римлянин? – поинтересовалась Фарах.

– Прижечь рану, – ответил он, кривясь от боли. – Это единственный способ не допустить заражения.

– Насколько я знаю, ты не лекарь!

– Лекарем был мой отец. Нужно, чтобы ты меня связала, и как можно крепче.

Прерывисто дыша, он повернулся к Давиду и сказал:

– Ты мне тоже понадобишься. Поищи… мешочек с лекарскими штуками в седельной сумке. Принеси его сюда.

– Ты наверняка хотел еще сказать «пожалуйста»? – предположил юноша.

– Пожалуйста, – со вздохом произнес центурион.

Давид пошел рыться в его сумке, а Лонгин прислонился к стволу засохшего дерева. Он попросил Фарах крепко привязать его к нему.


Юная египтянка сняла поводья со своей лошади и привязала центуриона к стволу.

– Крепче затягивай, прошу тебя. Икры тоже. А потом вставишь мне между челюстями кожаный ремень.

Давид, вернувшись к ним с мешочком, нахмурился при виде того, что они делали.

– Чем вы здесь занимаетесь? – обеспокоенно спросил он.

– Мы готовим твоего пациента к операции, – ответил Лонгин, тяжело дыша. – В этом мешочке ты найдешь тонкое лезвие, оно достаточно широкое, чтобы полностью накрыть мою рану. Раскали его докрасна, и, когда оно дойдет до этого состояния, ты сядешь мне на ноги и приложишь лезвие к моей ране. Как бы сильно я ни кричал, ты продержишь его на ране, считая до трех, тебе все понятно?

– Я не уверен, что способен сделать это, – засомневался юноша.

– Конечно способен. Ты просто скажешь себе, что человек, которого ты подвергаешь этой пытке, распял твоего отца

Давид мрачно посмотрел на него, как бы подтверждая то, что он все еще зол на легионера.

– Ну вот видишь, у тебя получится! – подметил Лонгин. – Карать и исцелять одновременно – это прекрасная метафора для нас обоих, не так ли?

Не проронив ни слова, Давид достал из мешочка инструмент и приложил его к ране, чтобы сравнить размеры. Потом посмотрел на легионера, и тот покачал головой:

– Возьми лучше мой меч, так будет надежнее.

Их взгляды на мгновение встретились, затем юноша вытащил оружие из ножен и сунул его в костер, который только что разожгла Фарах. Горящие сучья потрескивали, яркие языки пламени поднялись довольно высоко.

Глядя на огонь, Давид вспомнил свои мысли семилетней давности.

Я не доберусь туда, отец, я очень боюсь… – услышал он голос.

Он увидел, как крадется по Гефсиманскому саду, стараясь не выдать своего присутствия. Он прошел мимо масляного пресса, находящегося между большой дорогой, ведущей к Вифании, и Масличной горой, а затем проскочил через пролом в стене, окружавшей поместье. К счастью для него, на небе была полная луна, что позволяло ему достаточно легко ориентироваться между искореженными и уродливыми тысячелетними оливковыми деревьями. От маслин исходил пьянящий запах.

Наконец Давид увидел тех, кого искал. Длинные тени, тянущиеся по траве, наверняка принадлежали закутавшимся в свои тоги апостолам. На всякий случай он пересчитал их, но апостолов оказалось лишь одиннадцать. К тому же среди них не было его отца. Когда он уже собирался подойти, чтобы не мучиться угрызениями совести, чей-то знакомый голос привлек его внимание:

– Я не доберусь туда, отец, я очень боюсь…

Стоя в стороне на коленях и всхлипывая, Иешуа полушепотом взмолился:

– Если можешь… не дай мне испить эту чашу, умоляю тебя…

Давид никогда не видел, чтобы его отец плакал. Какую чашу он имел в виду? Мальчик хотел уже выйти из тени, чтобы утешить его, но тут Иешуа утер слезы тыльной стороной кисти и собрался с духом:

– Прости мою слабость, отче… и если так должно быть, то да будет воля твоя… а не моя.

Мурашки пробежали по спине Давида, когда белая тога Иешуа коснулась куста, за которым он спрятался. Мальчик видел, как отец направился к спящим апостолам и прикоснулся к плечу одного из них, который громко похрапывал.

– Петр! Петр! – пробормотал он. – Я бы хотел, чтобы вы пободрствовали часок вместе со мной, но не слишком ли много я прошу?

Великан вскочил на ноги, глаза его покраснели, а тело закоченело.

– Прости, Господи, – вздохнул он. – Мой дух бодр, а плоть слаба.

Иешуа печально улыбнулся и, ласково взяв в ладони лицо апостола, возвестил:

– Пора, Петр. Время пришло.

Послышался гул голосов. Давид вздрогнул и затаился за кустами. Сквозь ветви он ясно видел римских дозорных, проникших в сад. Они угрожающе держали в руках факелы. Во главе их шел двенадцатый апостол, Иуда, тот самый, которого он не увидел среди них, когда пересчитывал спящих.

Иешуа поцеловал его, крепко прижался щекой к его щеке, и, пока солдаты его окружали, он не выпускал Иуду из своих объятий. Было похоже на то, что они молились вместе.

Когда же Иешуа наконец отпустил Искариота, тот плакал.

Давид видел, как его отец протянул руки старшему дозорному. Прежде чем тот успел связать его, откуда ни возьмись появился Петр и выхватил меч у дозорного, собираясь защищать своего Учителя, но тот остановил его:

– Брось меч, Петр! Ты не сможешь пойти туда, куда иду я.

В это время один из римлян заметил в кустах Давида и попытался схватить его за шкирку, но мальчик вырвался, оставив ему свою одежду, и, нагой, скрылся за оливами…

– Краснее он вряд ли станет, – заметил Лонгин, указывая на лезвие меча, которое юноша держал над огнем.

Это замечание оторвало Давида от воспоминаний, он увидел, что Фарах уже стоит возле Лонгина, готовая вставить ему между зубов кожаный ремень. Юноша тут же вспомнил, чего от него ждут, вытащил раскаленный меч из костра и присел на корточки возле трибуна. Потом он долго смотрел ему в лицо и в конце концов заявил:

– Мой отец не умер, мать сказала тебе, где он скрывается, и ты меня отведешь к нему, ведь так?

Пораженная услышанным, Фарах посмотрела на Лонгина, а тот, глядя юноше в лицо, ответил:

– Да, именно это она мне и поручила.