Апокриф. Давид из Назарета

Закашлявшись от едкого дыма, он уже подумывал о том, чтобы вернуться обратно, когда наконец-то увидел свою лошадь. Пытаясь отвязаться, она зацепилась поводьями за горящую балку. Центурион одним ударом меча перерубил поводья, вскочил в седло и, крепко вцепившись в гриву, выскочил из обваливающейся конюшни, которую пожирало пламя.

Он в последний момент выбирался из этого пекла, а две оставшиеся внутри лошади издавали душераздирающие звуки. Сбруя, что была на них, загорелась, мгновенно превратив их в факелы. Ржа от ужаса, они вырвались из конюшни и помчались по улице, освещая ее горящей сбруей.

Сидя на своей лошади, Лонгин поймал за уздечку одно из вырвавшихся животных и потянул его за собой в переулок, где его должен был ждать Давид.

Дождется ли он меня? – спрашивал себя центурион.

Добравшись в условленное место, он увидел стоящего на коленях юношу с окровавленным телом Фарах на руках. Трибун спешился, привязал коней к столбу и подошел к нему.

– Давид… нужно уезжать, – пробормотал Лонгин, положив руку ему на плечо.

– Я без нее не поеду.

– Я тоже. Но хоронить ее здесь нельзя.

Давид поднял голову и пристально посмотрел на центуриона. По щекам у него катились слезы. Он был так потрясен, что был не в состоянии принять какое-либо решение, и просто смотрел, как его старший товарищ бережно берет на руки погибшую, словно любовник свою ненаглядную. Он уложил ее на свою лошадь, вскочил в седло, и казалось, что бездыханное тело Фарах прижалось к нему в холодном объятии.

Оставив позади Канафу, они остановились в пустыне, отделявшей их от Палестины. Деревьев здесь практически не было, но им удалось вырвать несколько кустов, срубить сухое дерево и соорудить что-то наподобие помоста из обрубков сучьев и веток. Они уложили тело Фарах ногами на восток, головой на запад в знак почитания египетских богов, в которых верили ее соплеменники.

Под черным, усеянным звездами небом они обложили тело своей подруги сухими ветками. Лонгин достал масло, смочил им два куска материи, намотал их на палки, поджег и протянул один из факелов Давиду. Остаток масла центурион вылил на ветки и на одежду умершей. Потом он повернулся к Давиду и кивком подозвал его.

Некоторое время они собирались с мыслями, глядя на то слабнущий, то разгорающийся огонь их факелов. Потом, мрачно посмотрев друг на друга, они, словно по команде, бросили их на ветки.

Масло загорелось мгновенно. Огонь расползался по дереву, перепрыгивая с ветки на листья, с коры на сучья. Вскоре жар стал невыносимым и им пришлось отойти на шаг. Пламя коснулось тела Фарах. Сначала загорелась ее одежда. Лонгин повернулся к Давиду и с удивлением отметил, что юноша испытывает чувство вины, это оно заставило его броситься к Фарах, чтобы просить у нее прощения. Как только он это сделал, трибун схватил его за плечи и прижал к земле.

– Пусти меня! Пусти! – всхлипывая, кричал юноша. – Это по моей вине ее не стало! Я же вам говорил, Бог не пощадит никого из тех, кого я люблю. Фарах умерла, потому что она следовала за мной, как тень!

– Нет, Давид! – утешал его Лонгин, не отпуская. – Фарах ни за кем не ходила, как тень. Она была свободной женщиной. Она жила и умерла так, как ей этого хотелось.

– Если бы я не раскрыл свой рот, – все еще всхлипывая, говорил юноша, – если бы я позволил этому нечестивцу и дальше богохульствовать…

– Эти «если» ничего не дают, Давид. Если бы… Фарах не захотела поесть горяченького, если бы… я отказался остановиться в этом трактире, если бы… твоя мать не поручила тебя мне, если бы… я не пришел к вам в Кумран, если бы… я не распял твоего отца…

Слушая эти слова, Давид перестал вырываться. Он смотрел на Лонгина, чуть приоткрыв рот, и взгляд его выражал признательность заклятому врагу, который в очередной раз удивил его.

– Вот видишь, Давид, – продолжил центурион, печально улыбаясь, – все эти «если» не дают того, чего хотелось бы.

Лонгин перестал удерживать Давида, но по-прежнему сидел возле него. Неотрывно глядя на пламя, он дал волю своему сердцу, как тогда в Кумране, и говорил то, что хотел.

– Слова… мало что могут сделать в такие горестные минуты, Давид. Но они могут напомнить нам… о шансе, который у нас был, шансе встретить на своем пути тех, кого мы полюбим, и столько всего пережить вместе с ними. Лучшее не бывает без худшего, Давид. И сегодня мы оба переживаем худшее. Фарах дает нам силу. Теперь она защищает нас. И нам нужно научиться принимать ее защиту, не замыкаться в себе, горюя. Дать ей место в скорби, как она нам его давала при жизни. Переживать все вместе с ней, как мы это делали раньше. Потому как ничто, Давид, даже смерть, не может разлучить любящие души.

Он поднялся и протянул руку другу, ожидая ответного жеста. Юноша некоторое время смотрел на протянутую руку, потом ухватился за нее и тоже поднялся. Римлянин и иудей повернулись к костру, на котором тело молодой египтянки уже превращалось в тысячи искорок, улетающих в небо, напоминая звездочки, которые только что зажглись.





51




Крепостная тюрьма, Дамаск, Сирия

От вонючей подстилки несло мочой и испражнениями. В камере не было ни тюфяка, ни туалета, единственное окошко выходило на канаву для стока нечистот. Оно наверняка было предназначено только для того, чтобы, благодаря слабому свету, попадавшему через него внутрь, заключенные могли видеть, насколько жалким было их положение: каменные стены, покрытые влагой, и решетка с такими толстыми прутьями, что через них могли пробиться лишь порывы ледяного и зловонного ветра.

Карцеры были выдолблены в самом низу крепости Дамаска. И близость реки Барада обусловила извилистость стен и ужасную влажность. Камеры были тесными, а потолки настолько низкими, что заключенные не могли распрямиться во весь рост. Поэтому, если Савлу хотелось перейти из одного угла в другой, он должен был это сделать на четвереньках, что при его больной левой руке было сродни подвигу.

Чтобы не падать духом, он поначалу убеждал себя в том, что его освободят на следующий день без права пребывания в Дамаске. В конце концов, он же сообщил, что является римским гражданином! Священники, без сомнения, хотели, чтобы он вкусил того, что его ожидает, если он и дальше будет подбивать людей против них. А может быть, они хотели промариновать его перед допросом с применением силы? Нет… Они бы не посмели. Он ведь чрезвычайный представитель Понтия Пилата, правителя…

Внезапно ход его мыслей прервался.

Он больше не был ни чрезвычайным представителем Пилата, ни даже начальником охраны Храма. Савл из Тарса – вот кто он такой. Да нет, когда он был слепым, Иешуа сделал его Павлом. Его прежняя жизнь исчезла, словно кожа, сброшенная при линьке, как и друзья, которые у него были до обращения. А вот что касается врагов, ему придется теперь побеждать их, одного за другим. Его путь к искуплению будет тернист.

Внезапно он вспомнил обо всех тех назарянах, которых заточал в камеры Храма, будучи еще Савлом из Тарса. Разве Иешуа не уготовил ему самый лучший способ покаяния, заставив Павла на собственной шкуре прочувствовать плоды грехов прошлого? Если так оно и было, значит, он должен пережить те зверства, которые его ожидали. Даже если ему предстояло гнить в этой камере до конца дней своих.

Савл упрекал себя за то, что сжег Карозуфу, завещание, составленное Иешуа для своих учеников, которое он нашел у Марии. Он прочитал его всего лишь раз, но некоторые отрывки запечатлелись в его памяти, как, например, тот, который он только что использовал в своей первой проповеди.

Слово Учителя действует, – думал он.

В это время он услышал звуки шагов за решеткой, чье-то ворчание, а потом все стихло. Своей здоровой рукой он оперся о влажную стену, встал и просунул голову сквозь прутья решетки, но в извилистых коридорах карцера можно было видеть не далее чем на два метра. Тогда он прислушался: звон цепей… скрип дверных петель… потрескивание горящего факела… Шаги приближались, и вскоре в полутьме показалась чья-то тень, в руке этого человека был окровавленный меч, несомненно, охранника, которого эта рука только что казнила. Тень больше напоминала ангела-губителя, чем обычного тюремщика.

– Кто здесь? – хриплым голосом спросил Савл.


– Твой последний час, – ответила тень.

– Оставь меня, сатана! Мне нужно не избавление, а покаяние.

– Я слышал, как ты проповедовал в городе. Откуда эти слова?

– От Иешуа из Назарета.

– Что ж, допустим. Но он никогда не произносил их в нашем присутствии, а мы постоянно были с ним.

Савл попытался рассмотреть лицо говорившего, чей голос он узнал.

– Иуда Искариот? – произнес ошеломленный Савл.

Вместо ответа человек поднес к своему лицу факел, свет пламени которого подтвердил предположение Савла.

– Я считал, что ты умер… – продолжил Савл, все еще удивленно глядя на Иуду.

– А я считал, что ты – начальник охраны Храма…

– Зачем ты сюда пришел?

– Я уже сказал тебе: узнать, откуда ты взял эти слова, и, возможно, казнить тебя как лжепророка. Иешуа предупреждал нас о них.

– По делам его узнаете вы лжепророка, – ответил Павел словами Учителя. – Разве собирают виноград с колючек или смоквы с репейника? Хорошее дерево не приносит плохих плодов…

– …а плохое дерево не приносит хороших, – закончил вместо него Иуда. – Да, это действительно слова Иешуа, но говорил он их только нам, Двенадцати. Откуда ты их знаешь?

Савл какое-то время колебался. Как рассказать ему об этом, не упоминая Карозуфу?

– Они… из его собственных уст! – нашелся он. – Я уже говорил тебе, что он удостоил меня, его преследователя, своим присутствием. Он поручил мне проповедовать его учение среди язычников разных стран земли.

– Ложь! Его послание не для язычников и тем более не для людей всей земли, а только для его народа!

Савл улыбнулся, раздраженный этой формальной стороной веры, которую назаряне хотели сохранить любой ценой. Он взялся правой рукой за прутья решетки, отделявшей его от этого судьи, и продолжил свою речь, тщательно подбирая слова.

– Иди, – сказал он мне, – научи все народы, крестя их во имя Отца, Сына и Святого Духа.

– Как же ты можешь крестить, если сам не крещен!

– Я хочу креститься, Иуда. Помоги мне стать одним из вас.

– Ты смеешь просить меня об этом, когда твои руки обагрены кровью моих собратьев?

– Ты прав. Я не достоин этого, но… я молю Господа, чтобы мои бывшие враги нашли в себе силы простить меня, как это сделал он. Ведь он простил меня, Иуда, меня, своего злейшего врага. Тебя он тоже может простить, Искариот, если ты покаешься.

Эти слова прозвучали как приговор. Резким движением Иуда схватил Савла за горло и прижал его к решетке, расцарапав лицо о прутья.

– Ты не знаешь, о чем ты говоришь, Савл. Мои отношения с Учителем тебя не касаются. Для меня существует лишь одно: его воля. И я жду, когда он сообщит мне ее в отношении тебя.

Сказав это, он с такой силой оттолкнул Павла, что тот упал в нечистоты, которые до этого момента успешно обходил. Тарсиец посмотрел на свои испачканные руки и поднял глаза на Иуду, огорченный, что не смог его переубедить.

– Я больше не тот, кого вы имели основание презирать, Иуда. Я был слеп, а теперь я вижу. Но…

Внезапно в его памяти всплыли слова, которые он прочел в Карозуфе, и, как недавно на площади, он произнес их от своего имени:

– Напрасно бы я стал пророком, роздал бы голодным все, что у меня есть, если бы у меня не было любви, без нее я ничто. Любовь запасает терпением, помогает. В ней нет места для злобы. Она верит во все, ждет всего, выдержит все. Пророчества устареют, а любовь не пройдет никогда.

Взволнованный словами своего врага, которые так напоминали слова Учителя, Иуда открыл дверь и вошел в камеру с факелом в руке.

– Что ты делаешь? – испугался Савл, по-прежнему лежа на полу и не отводя глаз от обнаженного меча.

– Я освобождаю тебя, – ответил Иуда, вкладывая меч в ножны.

– Почему ты это делаешь?

– Потому что Учитель только что говорил твоими устами.





52