Бабий ветер

Я была в таком клубе однажды, «Lips» он назывался, то есть «Губы». Лидка затащила на свой день рождения: пойдем, говорит, поглазеем, это ж прямо цирк. А у тебя такая профессия, говорит, тебе надо знать, что к чему. Ну, я и пошла. Нас было человек пять, все девочки за сорок, польстившиеся на «программу с перчиком». И в зале в основном сидели девочки разных возрастов, ибо «актрисами» в этом заведении были темнокожие мужики, переодетые в баб. Не слишком удачный, мягко говоря, получился вечерок, ибо, пробираясь в полутьме к столику, Лидка зацепилась своей ножищей за чей-то стул и растянулась во весь рост, после чего весь вечер два суетливых пацана-официанта приносили и прикладывали к ее ноге лед… Но зал был настроен на праздник и весь стонал и сотрясался от эмоций.

Там, понимаешь, вся фишка была в том, что это вечер именинниц, за каждым столом люди праздновали. А мы так вообще сидели в первом ряду столов, в эпицентре, можно сказать, небывалого веселья. Представь себе такой вот грандиозный китч: зеркала в золоченых помпезных рамах, красные ковры и занавеси, красные лампы на столах. И представь «актрис»: все огромные, толстомясые, с невероятными, развешанными под шеей сиськами, с какими-то пугающе накачанными или подставными окороками, так что их заведение стоило бы назвать не «Губы», а «Задницы». И макияж устрашающий: все лицо забетонировано пудрой-румянами, накладные ресницы, как опахала из тыщи-одной ночи, дикие перьевые веера и султаны на головах… А наряды какие-то… афро-цыганские: цепи, бижутерия, как золотая конская сбруя, кольца-браслеты из магазина «Все по доллару»…

Из белых были только два мужика предпенсионного возраста, тоже переодетые бабами. Все репризы, песенки, шутки только об одном: как хорошо нам здесь, на этом маленьком острове свободы…



Я сидела прямо под сценой и видела все стрелки на их колготках. Репризы были построены просто: работали по двое, как клоуны в цирке, идиотский примитивный диалог, забористые площадные шуточки. За столами умирали от хохота. Затем каждая «актриса» исполняла соло: какую-нибудь песню под фонограмму знаменитых певцов. Они открывали рот и трясли всем, что в изобилии имелось на теле, потом спускались в зал и ходили от стола к столу, собирая доллары в огромные бюстгальтеры. Мы тоже набросали полную тарелку долларов. Главное – от людей не отличаться, повторяла Лидка; ее нога лежала на соседнем стуле, обложенная льдом. Всех именинниц вытаскивали на сцену, и там «актрисы» поздравляли их все теми же шуточками ниже пояса, а именинница должна была рассказать о себе: кто она, чем занимается, с кем пришла. И все эти бабы, от девятнадцати до семидесяти, выкладывали о себе правду-матку и вытаскивали на сцену своих возлюбленных, таких же баб. Зал реагировал яростно, восторженно, упоенно… За нашим столиком культурно молчали. Именинницу Лидку мы выставить не могли, ее нога возлежала во льду, как дорогой осетр на прилавке рыбного отдела, да и ориентация у нее, у бедолаги, была уныло традиционная, нечем хвастать.

Она доброжелательно хлопала и все время повторяла: «Ну что, это интересно…»

А я сидела и понимала, что на этом острове свободы только мы одни и несвободны. Напротив меня сидела Ольга, массажистка из моего салона; видимо, мысленно не раз себя похвалила: она догадалась отбрехаться от своего Мишки тем, что мы идем на «девичник». А и то сказать: чем не «девичник»…

Сидела я и только одного боялась: что «с них отвалится и на меня свалится», как говорила в моем детстве теть-Таня, панически суеверная, как и полагается настоящей женщине. Продержались мы там часа полтора, пока вконец не скисли. Да и жрачка была отвратительная: вчерашние куры, какие-то вафли с кленовым сиропом…





* * *


…Другое дело – транссексуалы. Это – демоны, несчастные создания, которые не могут осознать себя до конца и несут по жизни свой тяжкий крест, вернее, два креста: женский и мужской. Недавно я делала фейс такому существу; щетина на подбородке немного чувствовалась, но он (или уже она?) не брилась, принимала гормоны, значит, волосы постепенно станут тоньше, мягче и в конце концов перестанут расти. Плечи и руки были несколько рельефнее, чем обычно у женщин, но грудь выглядела вполне естественно, как у нас… Силиконовая, разумеется.

Моя прежняя хозяйка (никогда ее не забуду – Май ее звали, что в переводе с вьетнамского означает, кажется, «Золотой цветок») родом была из Дельты Меконга. Ее вывезли оттуда ребенком, семья бежала от напалма. Май выросла и много лет прожила во Франции, и взгляды на любовь, на пол, на общество усвоила вполне французские, так что все сексуальные меньшинства, все подбитые диковинные птицы были ею обласканы и взяты под крыло. Я тогда особо не присматривалась, счастливая, что меня взяли на работу в «настоящий американский салон»; сидела себе за столиком, полировала, как на конвейере, ногти на самых разных руках-ногах самых разных оттенков кожи. Так старалась, что на лица клиентов и глаз не поднимала. Мне, бывало, ночами ноги снились, босые ноги целыми шеренгами, взводами и батальонами. Лес босых ног – голенастых и кряжистых, корявых и стройных, черных, как эбеновое дерево, и шоколадных, бледных и желтых; беломраморно-древнегреческих, медных-блистающих, старых-венозных, как виноградная лоза… Словом, десятки ног, которые за смену я должна оприходовать.

Но однажды ближе к вечеру у меня вдруг образовался просвет – так бывает летом, – мы с Май сидели у нее в кабинете, пили чай с моим фирменным пирогом. И я – разговор так повернулся, что-то она сказала, я ответила, зацепились языками – короче, стала я выспрашивать у нее про транссексуалов.

– Ты видела в холле очередь на процедуры? – спросила она. – Один из них – транссексуал, угадай, кто.

И я поднялась и пошла угадывать. Это были постоянные наши клиенты, я их не раз видела, но никогда бы не подумала, что кто-то из них «перелицованный». В холле ожидали своих мастеров пять человек. Мужика я отбросила сразу, остались четыре молодые женщины: одна воздушная блондинка, две – мамочки с озабоченными семейными лицами и четвертая – мужиковатая брюнетка с явным хирургическим прошлым на лице, груди и, возможно, в той главной части тела, которая должна претерпеть самые коренные изменения. Словом, я выбрала брюнетку.

Май рассмеялась и выложила карты – точнее, включила компьютер: в те годы жизнь стремительно перемещалась в электронную ипостась.

Салон у нас был медицинский, серьезный: уколы, удаление волос, бородавки, пигментные пятна и прочая проблемная нечисть, так что по закону полагалось делать фотографии «до» и «после». Не удивляйся, сегодня «история болезни» пациента вообще находится в айфоне у косметолога. Май начала «листать людей» в своей базе данных, пока не дошла до воздушной блондинки.

Я сидела и смотрела на монитор. Это было одно из самых сильных потрясений моей американской жизни. Эволюция, сбывшаяся сказка («и грянул оземь Иван-царевич и обернулся… Марьей-Искусницей»). За пять лет мужик был полностью преображен и перелопачен: лицо, тело, кожный покров. Лицо ему сотворила Май… и препараты, конечно. Легкая татуировка на бровях, глазах, губах… Ни единого волоска на теле – правда, парнишка был белобрысым. Я не медик, не знаю принцип работы этих гормональных препаратов, но – смотришь и глазам не веришь! А под занавес, взяв с меня «честное слово о неразглашении», Май показала главный документ…

Каким он был мужчиной, тот пацан, – не знаю, фотографии «до» не было; я увидела гладкое место и затем ряд последовательных преображений: в течение двух лет парень прошел кучу пластических операций. Наконец, на последней фотографии красовалось нечто похожее на девчоночий пипс: небольшая овальная возвышенность и кнопка посередине – клитор (мой айпад немедленно выдает: «Клинтон»). Самые интимные эти фотографии оказались в компьютере у Май потому, что лазером она убирала волосы вокруг бывшего пениса. Это тоже надо документировать.

– В результате, – сказала Май, – из пены морской вышла такая вот Мэрилин Монро. Помнишь, как в том фильме, «Некоторые любят погорячее»? «Но я – мужчина!..» – «У каждого свои недостатки!» Хотя для этого нужны деньги, время и страстное желание все претерпеть, – подытожила она.

– И он… она счастлива после всех этих мучений? – поинтересовалась я.

– Не поверишь, – вздохнула Май. – Дважды пыталась покончить с собой. Резала вены: несчастная любовь. Я лазером убирала шрамы на руках. – И она принялась листать фотографии «после»…



А я сидела и думала о другом человечке, о его-ее трагической тайне.



Лет десять назад у нас в салоне работала на фронт-деске милая китаянка Лили. То есть звали ее, конечно, Ли-плюс-еще-десять-слогов, но мы сократили для простоты, и это коротенькое ласковое имя очень ей шло. По воскресеньям у нас не слишком людно, и мы с ней трепались, пили кофе с моим печеньем. Много смеялись: была в ней такая симпатичная легкость.

Обычно все наши девочки в свободное время просили друг друга что-нибудь сделать – ноги, бикини, брови-усики. Профессиональная этика: своим отказывать не принято. Лили никогда ни о чем не просила, как бы и не нуждаясь ни в чем: грациозная, тоненькая, руки красивые… ну, очень женственная она была, наша Лили. Только на лице многовато пудры. Однажды, ожидая клиента, я стояла рядом с ней на фронт-деске; был солнечный день, и когда она повернулась в профиль к окну, я вдруг заметила у нее довольно явственный кадык. Протянула руку, легонько дотронулась: «У тебя кадык, как у мальчика». «А я и есть мальчик», – отозвалась она, доверчиво улыбаясь.

Видимо, на моем лице отразилось некоторое замешательство, или слишком резко я руку отдернула, но Лили не обиделась; усмехнулась и стала рассказывать свою жизнь.

Она родилась мальчиком, но с детства – и физически, и психологически – ощущала себя девочкой: играла в куклы, сторонилась мальчишек. А росла Лили не в Норвегии или Швеции; у китайцев многие годы детьми считались только мальчики, девочек сплошь и рядом выносили и оставляли на обочине дороги. Сначала в семье над ней смеялись, потом издевались. Когда подросла, стали наказывать…

Когда родители поняли, насколько это серьезно, ее просто выгнали из дома, в чем стояла. Денег не было; говорит, голодала, «делала все» – и я не могу представить, что именно, даже подключив всю свою фантазию. Накопила деньги только на грудь и сделала ее уже в Штатах, куда перебралась лет десять назад – в то время эмигрировать было легче. Не знаю, принимала ли гормоны, лекарства ведь тоже стоят немало, лицо, видимо, брила, потому и такой слой пудры. Но природа действительно создала ее очень женственной, поэтому больших усилий внешнее превращение не стоило. Конечно, она мечтала довести все до конца: то есть убрать пенис и полностью воплотиться в женщину. Но понимала, что таких денег ей не собрать. А вот сексуальная ее жизнь была весьма наполненной. Успех у мужчин ошеломительный, причем не только среди гомосексуалов, в основном среди нормальных мужиков, которых привлекала именно такая вот двойная клубничка. Я, конечно, проявила жгучее техническое любопытство: как да что? Она рассмеялась: «Я ж не до конца женщина» – и вильнула своей очаровательной попкой.

Проработала она у нас чуть больше года, платили ей немного, денег на осуществление мечты наскрести не удавалось. Тогда она уехала в Сан-Франциско – там великая китайская стена.

С полгода еще Лили мне звонила, очень скучала по моим пирогам. Не уточняла, чем занимается. «На жизнь хватает». «А на “это”?» – спрашивала я, и она грустно смеялась. Она так не любила свое мужское начало, что даже называть ненавистную часть тела отказывалась. Говорила: «это».

Сейчас вот вспомнила: однажды на работе устроили парти, мы с Лили опрокинули по рюмашке и вышли покурить. Я рассказывала ей какие-то истории из своей юности, о чем могла говорить без слез, что-то про тепловые аэростаты, про парашюты… Она ахала, улыбалась, закидывала голову, отчего становился заметным мальчиковый кадычок… И вдруг подалась ко мне, обняла и говорит: «Какая ты счастливая!» Я замешкалась, подыскивая ответ, но она меня опередила: «А я – только в одежде. Когда же раздеваюсь и смотрю на себя в зеркало… страшно делается: кто я?»

Не знаю, что с ней сейчас, с Лили, где она, кто она. Надеюсь только, что жива…






* * *


…Завтра у нас День Любви. Именно так, с большой буквы. Потому и тороплюсь тебе ответить, ибо с головой уйду в ее источник. Это время у нас на работе всегда – страда горячая: руки устанут драть, глаза – видеть. За неделю с полсотни клиенток набежит, сексуальный маньяк отдыхает. Все порносайты, кипящие в интернете, для меня – как «Спокойной ночи, малыши!».

Знаешь, как отмечают американцы этот интимный праздник? Они парами приходят в такие салоны, как наш, и, переодетые в махровые халаты, держась за руки и глядя друг на друга влажными глазами, переходят от процедуры к процедуре, допуская нас к своим драгоценным телам.

Одно такое тело весом в 200 кг побывало сегодня на моей кушетке. Черный бугай, весь в наколках и буграх, сбросил халат и предстал передо мной в чем мать родила, ожидая дальнейших указаний.

И вот тут спрошу я тебя: почему он должен разнагишаться передо мной, если у него всего-навсего чистка лица? И сама тебе отвечу: по двум причинам. Во-первых, многие в этой стране трусов не носят. Почему – не спрашивай, не знаю. Женщины являются на бикини, снимают джинсы, под джинсами – ни черта, вернее, натуральное хозяйство. Многие мужики тоже на трусы не накопили, а может, время экономят. Во-вторых, являются они не только на чистку лица, а на несколько процедур сразу – здесь очень принято дарить любимой особе подарочный сертификат на целый каскад удовольствий. И уж тогда клиента разоблачают догола, выдают халат-тапочки и пускают в плавание по кабинетам. Вот он и явился ко мне после массажа.

Обычно я велю им лечь на спину и укрыться простыней, выхожу и жду за дверью, пока они не устроятся. А этот, простодушный, дожидаться не стал и радостно разоблачился. В Америке это считается не только некорректным, но и оскорбительным, и теоретически я могла бы обратиться к юристу нашей корпорации… Но неохота связываться, и к тому же, у нас какой главный лозунг? «Клиент всегда прав!»

А клиент, дорогая моя, это такой разнообразный фрукт и овощ, что душа садовника застывает в изумлении.



Припомни наше сексуальное образование лет этак тридцать назад, в основном почерпнутое из мифов и легенд, поведанных нам старшими подругами. Те сказительницы, разумеется, все преувеличивали, и потому расположение, размеры и даже применение мы знали приблизительно, и все, что могли найти под одеялом, изучали мануально, а если случалось визуально, то, ей-богу, в юношеской буре и натиске еле успевали разглядеть.

А тут счастье улыбнулось в зрелом возрасте и на законных основаниях: я могу разглядывать абсолютно все вооруженным глазом – у меня сильная лампа-лупа, любой объект увеличивает раз в пять, при этом безжалостно его освещая. Все мои «объекты интимной сферы», в большинстве своем, принадлежат клиентам женского пола, но раза два мне, можно сказать, повезло.





* * *


Это было лет семь назад, еще в старом любимом салоне у Май; мужиков-клиентов у меня было много, но все они не выходили из рамок общеприличного: массаж лица, депиляция спины, бровей; бывало, грудь-подмышки приходилось этим гусям ощипывать… Был, помнится, полупустой будничный день, народу мало, мы с моей подружкой Ольгой курили на заднем дворике. И тут в наших карманах одновременно зазвенели пейджеры. Клиент! Прибежали на «фронт» – стоит длинный, тощий, волосатый, немолодой. И рукой мне машет. Значит, мой. Вспомнила: делала ему когда-то массаж лица. Беру листок, там написано: «бразильское бикини». Ольга мне шепчет: «Описка. Это спина». Я и сама подумала, что описка. У нас еще не было случая, чтобы мужику ставили такой диагноз: бразильское бикини. Прошли в мой кабинет, я повернулась к нему спиной, стою, инструменты раскладываю. Поворачиваюсь – он лежит абсолютно голый, задницей кверху. Ну, задница – это наше все, эта часть тела мне хорошо знакома… Между прочим, в Америке голый мужчина, нырнувший в твою кровать без приглашения, может выйти из нее в наручниках.

– А где вы трусы забыли? – спрашиваю грозно. – У вас же только депиляция спины.

– Не волнуйтесь, – говорит, – я адвокат, все понимаю. Все работы ниже спины оплачу по прейскуранту.

Ну, я умолкла: кто ж у нас не отдает честь при слове «прейскурант»! Отваксала ему спину, пошла ниже по указанному адресу, отполировала ему, чего уж там, и тощую задницу. Он лежит. Я отвернулась, чтобы он мог встать и одеться. Поворачиваюсь… Адвокат мой в странной позе: задницей в потолок, а под ней висят пустые морщинистые авоськи, безжизненные, тухлые, седые. И он так рукой приглашает меня продолжать мои труды.

А я бразильское бикини мужику не делала никогда. Мужика голого помню только в общем виде. Без подробностей. Направление волос на мошонке не помню совсем. Правда, у меня есть лампа с увеличительным стеклом, но… Короче, мошонку, в случае чего, пришлось бы штурмом брать. Там же кожа нежнее, чем под глазами, никак не ухватишь.

– Нет уж, – говорю, – я должна позвонить мужу и спросить, могу ли я мацать чужие яйца.

Адвокат не стал спорить, покорно сменил позу. Санёк на том свете, должно быть, хохотал, как безумный! Я просто слышала этот смех… Вышла из комнаты и написала на листочке оплаты: «Спина и половина бразильского бикини». И не стала возвращаться в кабинет, вышла перекурить это дело во дворик.

Но адвокат оказался настоящим мужиком, заплатил и за яйца – то есть за полное бразильское бикини. Правда, больше не приходил. Но факт: я оказалась первой и единственной в истории нашего салона, кто официально и законно остался наедине с голым адвокатом.



…Вот и получается, что наша работа – рисковая, все равно как эквилибристика на канате или все те же прыжки с парашютом. Массажист чуть дольше на груди клиента руки задержал, чуть не там нажал – пожалте, жалоба на сексуальное домогательство. Уму непостижимо, до чего довели западное общество эти сраные феминистки. У нас, к примеру, во многих салонах постепенно уволили всех мужиков-массажистов, хотя специалисты они классные. Но кому из начальства нужна головная боль и вечные судебные тяжбы с идиотами! На меня тоже как-то подали смешную жалобу: дотронулась до соска. Я ведь делаю массаж и шеи, и плеч; клиентка до пояса голая, может, я случайно и дотянулась до соска, тут особо и стараться не надо: у каждой второй – силиконовые арбузы, попробуй не наткнись…

Но бывают картины, от которых леденеет нутро.



…Однажды на заре, так сказать, карьеры явились ко мне на маникюр две молодые женщины. Одна села за столик, и я сразу занялась ее руками, даже взглянуть на нее не успела. Сидела она полубоком ко мне, болтала с подругой. Я принялась за дело, на клиентку не смотрю, радуюсь, что она занята болтовней, мне это только на руку – можно не отвлекаться на «культурную программу» и все быстро закончить.

В какой-то момент она повернулась ко мне, что-то произнесла. Я подняла голову и… «тошнэнько мене так у хорле стало», как говорила теть-Таня, когда ради шика переходила на суржик, как герои Толстого переходят на французский. Одним словом, свет померк у меня в кабинете. Я обомлела, просто не могла поверить собственным глазам! Лицо у девушки было простоватым, не запоминающимся: такая себе мордашка продавщицы из мини-маркета… Если б не борода, как у старого монгола: редкая, блондинисто-седоватая, самая что ни на есть козлиная. Ни дать ни взять, невеста сатаны сидела передо мной, хоть по ярмаркам ее за деньги показывай! Сколько живу на свете, ничего подобного не видала.

Ну и – черт меня дернул за язык! – с внезапной оторопи ляпнула, что могу не только ноги-руки, но и лицо обработать ваксом: минутная процедура… кожа будет, как у младенца… Она взглянула на меня так, что моя жалкая бормотня застряла у меня в глотке, я забыла все слова и по-английски, и по-русски и немедленно засунула свое мнение в задницу.

А она развернулась к подруге и возобновила прерванную беседу с невозмутимым видом хоф-дамы высочайшего двора. Я сидела, опустив голову, полировала ее ногти и думала: какие же вы все страшные люди! Вы делаете вид, что ничего не происходит, что эта кошмарная волосня на женском лице никого не волнует. Разве что комплименты не отпускаете! На работе, в компании, или где бы там она ни появилась, люди обречены лицезреть ее сатанинскую физиономию. А ведь это уродство можно убрать за одну минуту! Неужели за всю ее жизнь ни один родственник, или подруга, или учитель в школе, или психолог, в конце концов, не решились сказать ей правду?

И пока я про это думала, стараясь, чтобы руки мои были тверды, она беспечно щебетала со своей приятельницей, а та продолжала на нее смотреть, улыбаться, кивать, и поднимать брови, и качать головой, и делать вид, что ничего странного не видит, что так оно и должно быть: козлиная борода на девичьем розовощеком личике…



Знаешь, ночами я довольно много думаю обо всем этом… ну, вообще, о нашем человечьем муравейнике. И у меня подозрение, что этот, там, Великий и Ужасный Гудвин, Создатель миров, в последнее время поскучнел, как избалованный ребенок, и сам уже не знает, чем бы таким новеньким себя занять. Вот придумал последнюю игрушку, эру электроники: миражи, глумящиеся демоны… И – каюк живому человеку: его, как макаронину, втянула в себя утроба мировой Сети, ибо ей, чтобы дуть, надо кушать.

А может, Он, Великий и Ужасный, такого и не хотел или хотел чего-то другого? Может, просто не заладилось у Него с программным обеспечением, системный сбой какой-то случился, и все вдруг неуправляемо ускорилось и страшно усложнилось, и столпилось, сплелось, замелькало, запуталось, заорало-запричитало: информационный взрыв, огненная лава проснувшегося вулкана…

А человек оказался к этому не готов ни физически, ни душевно, ни, тем более, психически. Вселенский гул сорвавшейся стихии обрушился на человека, и тот перестал сопротивляться нашествию на свою душу, перестал собирать остатки мужества и уже не надеется выстоять: дай, думает, оторвусь сейчас по полной, просто доживу эту картинку, досмотрю эту виртуальную жизнь. Она такая забавная, хотя, конечно, и ужасная, и так быстро дергается и мелькает… И вся эта объемная, многомерная, как бы настоящая, как бы реальная, как бы лично тобой проживаемая жизнь – чарующий наркоз до конца света, до последнего вздоха, последнего исподнего беззащитной души.

(Кто это назвал нашу землю «юдолью слез»? Не святой ли Павел? Или святой Матфей, который до того, как стать святым, поработал в Налоговом управлении – то есть знал толк в налоге на жизнь и в налоге на бессмертную душу? И если верно, что «мир – совершенная рифма», то, может, современные поэты потому и ударились в верлибр, что мир сотрясся, покачнулся и завертелся юзом?)