Башня шутов

Она повернулась к нему лицом, отблески огня заиграли у нее на щеках.

– Куда ты так спешишь?

Прежде чем он пришел в себя от изумления, он услышал, что кто-то приближается.

– Сестра и конфратр.

Перед ними стояла рыжеволосая, держа за руку юную прорицательницу с лисьим лицом.

– У нас к вам дело.

– Слушаю?

– Элизка, вот эта, – хохотнула рыжеволосая, – наконец решила стать женщиной. Я втолковываю ей, что безразлично, с кем. В охотниках недостатка нет. Но она уперлась, что твоя коза. Короче: только он, и все тут. То есть ты, Толедо.

Вещунья опустила обведенные темными кругами глаза. Рейневан смущенно сглотнул.

– Она, – продолжала bona femina, – не решается спросить сама. Да еще и немного побаивается, сестра, что ты ей глаза выцарапаешь. А поскольку ночь коротка и жаль терять на беготню по кустам время, я спрошу напрямик: как у вас? Ты его gogoza? Он твой bachelar? Он свободен, или ты заявляешь на него права?

– Он мой, – кратко и не колеблясь ответила Николетта, приведя Рейневана в полное замешательство.

– Дело ясно, – кивнула рыжеволосая. – Ну что ж, Элизка, коли нет того, который тебя любит… Пошли поищем кого-нибудь другого. Бывайте! Веселитесь!

– Это все мазь. – Николетта стиснула ему руку, а голос у нее был такой, что он даже вздрогнул. – Всему виной мазь. Ты меня простишь?

– А может, – не дала она ему остыть, – тебе ее хотелось? Немного-то хотелось, да? Ведь мазь действует на тебя так же, как… Знаю, что действует. А я помешала, влезла не в свое дело. Я не хотела, чтобы ты достался ей. Из – за самой обычной зависти. Лишила тебя кое-чего, ничего не предложив взамен, совсем как собака на сене.

– Николетта…

– Присядем здесь, – прервала она, указав на небольшой грот в склоне горы. – До сих пор я не жаловалась, но от всех здешних увеселений я едва держусь на ногах.

Присели.

– Господи, – проговорила Николетта, – сколько впечатлений… Подумать только, что тогда, после той гонки над Стобравой, когда я рассказывала обо всем подружкам, ни одна мне не поверила. Ни Эльбета, ни Анка, ни Каська – никто не хотел верить. А теперь? Когда я расскажу о похищении, о полете? О шабаше волшебников? Пожалуй…

Она кашлянула.

– Пожалуй, я вообще ничего им не скажу.

– Правильно сделаешь, – кивнул он. – Не говоря уж о невероятных приключениях, моя особа в твоем повествовании выглядела бы не лучшим образом. Правда? От смешного до ужасного… И криминала. Из шута я превратился в разбойника…

– Но ведь не по своей воле, – тут же прервала она. – И не в результате собственных действий. Кто может об этом знать лучше меня? Ведь твоих друзей в Зембицах выследила я. И сказала им, что тебя везут в Столец. Догадываюсь, что было потом, и знаю – все из-за меня.

– Все не так просто.

Они некоторое время сидели молча, глядя на костры и танцующие вокруг них фигуры, заслушивавшись пением…

– Рейнмар?

– Слушаю.

– Что значит – Толедо? Почему они тебя так называют?

– В Толедо, в Кастилии, – пояснил он, – находится знаменитая академия магов. Принято, во всяком случае, в некоторых кругах, так называть тех, кто искусство чернокнижества познавал в училищах в отличие от тех, у кого магические способности врожденные, а знания передаются из поколения в поколение.

– А ты изучал?

– В Праге. Но, в общем, недолго и поверхностно.

– Этого было достаточно. – Она вначале робко коснулась его руки, потом сжала ее смелее. – Видимо, ты был усерден в учебе. Я не успела тебя поблагодарить. Своей смелостью, которой я восхищаюсь, и способностями ты спас меня, уберег… от несчастья. До того я только сочувствовала тебе, была увлечена твоей историей совсем как в повествованиях Кретьена де Труа или Гартмана фон Ауэ. Сейчас я восхищаюсь тобой. Ты храбрый и умный, мой Поднебесный Рыцарь Летающей Дубовой Скамьи. Я хочу, чтобы ты был моим рыцарем, моим магическим Толедо. Моим, и только моим. Именно поэтому, из-за алчной и самолюбивой зависти, я не захотела отдать тебя той девушке, не хотела уступать тебя ей даже на минутку.

– Ты, – воскликнул он, смешавшись, – гораздо чаще спасала меня. Я – твои должник. И я тоже не поблагодарил. Во всяком случае, не так, как следует. А я поклялся себе, что, как только встречу тебя, тут же паду к твоим ногам…

– Поблагодари, – прижалась она к нему, – как следует. Упади к моим ногам. Мне снилось, что ты падаешь к моим ногам.

– Николетта…

– Не так. Иначе.

Она встала. От костров доносился смех и громкое пение.

Veni, veni, venias,


ne me mori, ne me mori facias!

Hyrca! Hyrca!

Nazaza!

Trillirivos Trillirivos! Trillirivos!





Она начала раздеваться, медленно, не спеша, не опуская глаз, горящих в темноте. Расстегнула усеянный серебряными бляшками пояс. Сняла разрезанную по бокам cotehardie, стянула шерстяную тясношку, под которой была только тонюсенькая белая chemise. Тут слегка задержалась. Знак был вполне ясным. Он медленно приблизился, нежно коснулся ее.

Chemise была сшита из фламандской ткани, названной по имени ее изобретателя Баптисты из Камбрэ. Изобретение мсье Баптисты очень сильно повлияло на развитие текстильного промысла. И секса.

Pulchra tibi facies

Oculorum acies

Capiliorum series

О guam clara species!

Nazaza!





Он осторожно помог ей, еще осторожней и еще нежней преодолевая инстинктивное сопротивление, тихий инстинктивный страх.

Как только изобретение мсье Баптисты оказалось на земле, на других тряпочках, он вздохнул, но Николетта не позволила ему долго любоваться открывшейся картиной. Она крепко прижалась к нему, охватив руками и ища губами его губы. Он послушался. А тому, в чем было отказано его глазам, приказал наслаждаться прикосновением, отдавая им дань дрожащими пальцами и ладонями.

И Рейневан пал. Пал к ее ногам. Воздавал почести. Как Персеваль перед Граалем.

Rosa rubicundior

Lilio candidior,

Omnibus formosior

Semper, semper in te glorior!





Она тоже опустилась на колени, крепко обняла его.

– Прости, – шепнула, – нет опыта.

Nazaza! Nazaza! Nazaza!

Отсутствие опыта не помешало им. Нисколько.

Голоса и смех танцующих немного удалились, попритихли, а в любовниках утихла страсть. Руки Николетты слегка дрожали, он чувствовал также, как дрожат охватывающие его бедра. Видел, как дрожат ее опущенные веки и прикушенная нижняя губа.

Когда она наконец разрешила, он приподнялся. И любовался ею. Овал лица – как у Кэмпина, шея – как у Мадонн Парлера. А ниже – скромная, смущенная nuditas virtualis[406] – маленькие кругленькие грудки с потвердевшими от желания сосками. Тонкая талия, узкие бедра. Плоский живот. Стыдливо сведенные бедра, полные, прекрасные, достойные самых изысканных комплиментов. От комплиментов, кстати, и восхвалений у Рейневана аж кипело в голове. Ведь он был эрудитом, трувером, любовником, равным – в собственном понимании – Тристану, Ланселоту, Паоло де Римини, Гвилельму де Кабестану по меньшей мере.

Он мог – и хотел – сказать ей, что она lilio candidjor, белее, чем лилия и omnibus formosior, прекраснейшая из прекрасных. Мог – и хотел ей сказать, что она ferma pulcherrima Dido, deas supereminet omnis, la regina savoroza, Izeult la blomda, Beatrice, Blanziflor, Helena, Venus generosa, herzeliebez vroweln lieta come bella, la regina del cielo.[407] Все это он мог – и хотел ей сказать. И был не в силах заставить себя протиснуть эти слова сквозь перехваченную спазмой гортань.

Она это видела. Знала. Да и как можно было не увидеть и не понять? Ведь только в глазах ошеломленного счастьем Рейневана она была девочкой, девушкой, дрожащей, прижимающейся, закрывающей глаза и прикусывающей нижнюю губу в болезненном экстазе. Для каждого умудренного опытом мужчины – окажись такой поблизости – все было бы предельно ясно: это не робкая и неопытная девчонка, это богиня, гордо и даже высокомерно принимающая положенное ей почитание. А богини знают все и все замечают.

И не ждут почестей в виде слов.

Она притянула его на себя. Повторился ритуал. Извечный обряд.

Nazaza! Nazazaz! Nazaza!

Trillirivos!

Тогда, на поляне, слова домины дошли до него не во всей их глубине, ее голос, который был словно ветер с гор, терялся в гуле толпы, тонул в криках, пении, музыке, гудении костра. Теперь, в мягком безумии любви, ее слова возвращались более звучными, более четкими. Пронизывающими. Он слышал их сквозь шум крови в ушах. Но понимал ли до конца?

«Аз есьм красота зеленой Земли… Аз есьм Лилит, аз есьм первая из первых, аз есьм Астарта, Кибела, Геката, аз есьм Ригатона, Эпона, Рианнон, Ночная Кобыла, любовница вихря. Ибо я – нетронутая дева и я – горящая от желания любимица богов и демонов. И истинно говорю вам: как была я с вами от начала начал, так и найдете вы меня у края их».