Батальон прорыва

– Тадеуш сказал, что придет завтра рано утром и отвезет меня и мои вещи на повозке. Скорее бы закончилась эта ночь. Время так тянулось, а мне было так страшно. Я взяла из погреба бутылку вина и пила из нее, чтобы прогнать страх. А потом пришел ты, мой ангел хранитель. Мой Анджей! Теперь, вместе с тобой, мне будет спокойно. Ты выпьешь со мной вина?

– Выпью.

Они подошли к столу, она налила бокал, протянула Андрею.

– Пей.

Жадными глотками он осушил бокал, поставил на стол. В голове зашумело, крепкое вино обострило чувства. Скоморохов потушил свечи в канделябре, как в прошлый раз поднял её на руки и отнес на диван. Она не противилась. Они снова утонули в своих чувствах и потеряли счёт времени, однако усталость и переживания взяли свое. Андрей и Катаржина не заметили, как сон овладел ими.

Звон колокольчика вырвал их из постели. Катаржина быстро надела платье, поспешила к окну.

– Наверное, это Тадеуш.

Скоморохов с ужасом подумал:

«Неужели уже утро?! Мне давно пора быть на позиции!»

Катаржина приоткрыла занавеску, со страхом в голосе произнесла:

– Это не Тадеуш. Там ваши солдаты. С ними офицер, который приходил днем и разговаривал со мной по-польски.

– Если они меня увидят…

– Тебе надо спрятаться в погребе.

Андрей надел ватник, шапку, перекинул через шею ремень автомата, подошел к окну. Во дворе стоял грузовик и легковой автомобиль ГАЗ-67, прозванный на фронте «козлик». Рядом с ними суетились солдаты и два офицера.

– Мне надо быть на месте, иначе меня расстреляют.

В дверь заколотили кулаком. Катаржина, подрагивающими руками зажгла канделябр, кинулась к двери.

– Я открою, а ты иди в соседнюю комнату, она не заперта, это гостевая. Там окна открываются. Прощай!

Катаржина торопливо побежала по лестнице на первый этаж, Андрей метнулся в соседнюю комнату. Окно боковой стены особняка выходило во двор. Скоморохов отодвинул запор, открыл створку. Створка предательски скрипнула. Во дворе еще темно, значит, шанс добраться до позиций к рассвету, до начала наступления, еще был. При свете луны он рассмотрел несколько деревьев. Одно стояло в двух шагах от окна, и его можно было использовать при спуске со второго этажа. Дальше, метрах в десяти от стены виднелся невысокий забор. Андрей забрался на подоконник, прыгнул, уцепился за ветку. Она хрустнула, обломилась. Скоморохов полетел вниз. Снег смягчил падение. Андрей поднялся на ноги. Всего десяток шагов отделяли его от забора, за которым он мог скрыться и продолжить путь к месту расположения батальона. Два черных силуэта вынырнули из-за угла, свет фонаря ударил в глаза. Не повезло, скрип створки, хруст ветки и падение привлекли бойцов. Громкий хриплый крик предупредил:

– Стой! Стрелять буду!

Скоморохов понял, что добежать до забора и скрыться, скорее всего, не успеет, да и перспектива быть убитым своими в конце войны его не прельщала. Андрей обреченно поднял руки вверх. Пока один из красноармейцев держал его на прицеле винтовки, другой, с автоматом в руках, подошел ближе.

– Оружие на снег!

Скоморохов снял с шеи ППШ, положил на снег, за автоматом последовал нож. Солдат с автоматом приказал:

– Два шага назад!

Андрей отошел, автоматчик собрал оружие, зашел за спину, ткнул стволом ППШ между лопаток:

– Вперед!

Его привели к парадному входу особняка, у которого стоял высокий командир в шинели. В свете автомобильных фар Скоморохов разглядел капитанские погоны. Заметил он и стоящую в дверях с канделябром Катаржину. Солдат с автоматом подошел к капитану.

– Товарищ капитан, вот задержали. Из окна выпрыгнул.

Капитан шагнул к Скоморохову, строго спросил:

– Кто такой?

– Сержант особого штурмового стрелкового батальона Скоморохов.

– Почему не в расположении батальона?

– Товарищ капитан, я…

Договорить Андрей не успел. Через открытые ворота во двор заехал накрытый брезентовым тентом «виллис». Хлопнула дверь, из автомобиля вышел круглолицый генерал-майор, подошел к парадному входу, остановился, посмотрел на капитана, спросил:

– Что у вас здесь происходит?

Капитан доложил:

– Задержан сержант особого штурмового стрелкового батальона. Скрывался в доме. Как мне известно, батальон занимает позиции в пяти километрах отсюда и готовится к наступлению, назначенному на утро.

Генерал-майор вперил взгляд в Скоморохова.

– Ты, что же, сержант, порядка не знаешь! Твое место на позиции, а ты бросил подчиненных, своих товарищей! А если сейчас бой!


Андрей попытался оправдаться:

– Товарищ генерал-майор, разрешите…

– Ах ты, стервец! От него еще и винищем за версту разит! – генерал-лейтенант перешел на крик. – Распустились! – Глянув на капитана, бросил: – Расстрелять к чертовой матери!

Генерал-майор шагнул к входу в дом, но оттуда выбежала Катаржина. Она упала перед ним на колени, быстро заговорила по-польски. Генерал-майор остановился, сделал шаг назад, удивленно спросил:

– Кто это?

Ему ответил капитан:

– Это та самая хозяйка дома, о которой я вам рассказывал.

Генерал-майор внимательно посмотрел на Катаржину.

– И вправду красивая. Подымите ее и спросите, чего она хочет?

– Просит пощадить сержанта.

– Такой женщине трудно отказать. Ладно, – генерал-майор перевел взгляд на Скоморохова. – Тебя бы под трибунал отдать, подлеца, но нам сейчас бойцы нужны, чтобы немца добить. Скажи спасибо ей, – генерал-майор кивнул в сторону Катаржины. – Только не надейся, что я тебя без наказания оставлю. Будешь в штурмовом батальоне до конца войны свою вину искупать. – Генерал-майор обратился к капитану: – Дедовский, проследишь за исполнением.





* * *


В расположение батальона Скомарохов успел перед началом наступления. Разговор с командиром роты Рукавициным получился коротким. Кричать младший лейтенант не стал, с упреком сказал:

– Учудил, пограничник. По твоей милости мне комбат шею намылил. Как же так, ты же бывший командир, с финской воюешь, должен знать, что главное в армии дисциплина! А ты… Эх! Я, конечно, понимаю, столько времени без бабы, а тут полька красавица, но служба есть служба, а бабами займемся после того, как войну закончим и Гитлера за причинное место на фонарном столбе повесим. Тебе еще повезло, легко отделался, могло быть хуже. Можно сказать, в рубашке родился. Сам знаешь, что бывает за самовольный уход из части. Сейчас не до тебя, но после наступления комбат собирался с тобой потолковать по душам, так что не расслабляйся. Пока же, извини, приказано тебя разжаловать в рядовые. Командовать отделением будет Милованцев. Но ты не расстраивайся, проявишь себя в боях – вернешь звание.

– Мне, товарищ комроты, все равно, в каком звании и в какой части с фрицами воевать.

– Вот это правильно мыслишь, а сейчас иди, готовься к атаке.

Атака началась через двадцать минут после разговора. Еще через час немцев выбили с позиций, пошли дальше. На исходе дня уже продвигались по земле Германии. Первым населенным пунктом на немецкой территории оказался небольшой городок. Его штурмовикам пришлось брать с боем. На пути у батальона встали солдаты вермахта и бойцы фольксштурма – ополченцы Третьего рейха. Батальоны последних были созданы в конце сорок четвертого года по приказу Гитлера и состояли из мужчин от шестнадцати до шестидесяти лет, не состоявших на службе в армии. Им и предстояло остановить штурмовиков, однако мощная огневая поддержка и напор красноармейцев сломили сопротивление и патриотический порыв немецких добровольцев и солдат германской регулярной армии. Артиллерия постаралась на славу. По позициям немцев на окраине городка прошлась огненная буря, а потому штурмовики не встретили организованного отпора. На позиции они застали только трупы фольксштурмовцев, одетых кто во что горазд. Они были в пальто, шинелях, плащах, шляпах, фуражках, кепках. Некоторые из вояк фюрера были в касках. Одинаковыми были только повязки с надписью на немецком: «Deutscher Volkssturm Wehrmacht». Здесь же валялось их оружие: ручные пулеметы, датские и французские винтовки, немецкие карабины, фаустпатроны и панцерфаусты. Те, кому повезло уцелеть, отошли к центру городка. Бойцам отделения Скоморохова были видны крыши нескольких каменных трехэтажных домов и шпиль кирхи. Но туда надо было еще добраться. Каждый дом на подступах к центральной площади мог таить опасность. Поэтому мимо двух-трехэтажных, по большей части каркасных особнячков с выступающими наружу балками и раскосами, мансардами и двускатными, крытыми черепицей, крышами, огороженных аккуратными заборчиками, продвигались с осторожностью. Шли, сохраняя обычный порядок. Посередине улицы ехала ставшая родной тридцатьчетверка «Резвый», прозванная с легкой руки Голоты «Трезвый». Впереди и по обеим сторонам от танка шли штурмовики с автоматами на изготовку. Позади боец с ручным пулеметом и еще двое с трофейными фаустпатронами, которые подобрали на позициях фольксштурма. Шли и, глядя на ухоженные дома немцев, вспоминали разоренные и сожженные русские деревни, белорусские села, украинские хутора и разрушенные города…

К удивлению штурмовиков, к площади приблизились без столкновений с противником, надеялись, что немцы покинули городок, но впереди, перед площадью, путь им преградила баррикада из мешков с песком и битого кирпича. Мешки с песком Скоморохов заметил и на балконе одного из трехэтажных домов, построенного из красного кирпича. Именно оттуда открыл огонь немецкий пулеметчик. Дуло тридцатьчетверки хищно нацелилось на балкон. Выстрел «Резвого» прозвучал одновременно с выстрелом из фаустпатрона. Арсений Голота первым заметил движение в окне кирпичного двухэтажного особняка справа и даже нажал спусковой крючок автомата, но было поздно… Граната, выпущенная из фаустпатрона, пробила броню «Резвого», тридцатьчетверка загорелась. Из машины повалил дым, послышались крики горящих заживо танкистов. Через несколько секунд сдетонировал боезапас, оглушающий взрыв бросил штурмовиков на заснеженный тротуар. Один из бойцов попытался встать, но был сражен выстрелом из винтовки. Та же участь постигла еще одного штурмовика. Стрелок оказался опытным и бил из окна второго этажа каменного особняка, того самого, откуда прилетела граната, выпущенная из фаустпатрона. Скоморохов забыл, что не является командиром отделения, скомандовал:

– Огонь по окнам! Сурен, фаустпатрон!

Следом за ним команду продублировал новый командир отделения Владимир Милованцев. Но штурмовики и без команды открыли ответный огонь из автоматов. Многоголосо зазвенели разбитые стекла особняка. Сурен Карапетян прицелился, выстрелил из фаустпатрона. Граната влетела в окно на втором этаже, из которого секундой назад стреляли из винтовки. Взрыв вынес раму, из оконных проемов вырвались клубы пыли и дыма. Одновременно со взрывом в доме звуки взрывов послышались и со стороны баррикад. Одна из штурмовых групп батальона приступила к захвату площади городка. Теперь можно было сосредоточить больше внимания на злосчастном доме. Милованцев крикнул:

– Прекратить огонь! Скоморохов, Голота, Карапетян за мной! Остальные прикрывают!

Через минуту бойцы штурмового батальона были под окнами особняка. Сурен Карапетян и Скоморохов подсадили в окно более легких Голоту и Милованцева, затем Милованцев, пока Голота его прикрывал, помог взобраться Скоморохову. Как только бойцы скрылись в окне, Карапетян побежал к дверям.

Сопротивления на первом этаже дома штурмовики не встретили. Не было его и на втором. Голота первым забежал в комнату, откуда стреляли из винтовки и фаустпатрона. В просторной полуразрушенной комнате Арсений обнаружил двоих. У окна, в луже крови, присыпанный кирпичной пылью, лежал пожилой мужчина в черной шляпе и сером пальто. Арсений заметил на левом рукаве повязку фольксштурма. В этой же руке убитый держал охотничью винтовку. Это был стрелок, убивший двоих бойцов. Рядом, в глубине комнаты, прислонившись спиной к стене, сидела молодая рыжеволосая симпатичная женщина лет тридцати, в армейских, мшистого цвета галифе и камуфлированной с капюшоном куртке. Окровавленное кепи военного образца она прижимала к правому боку. Женщина была ранена. Бледное лицо, прикушенная губа и тяжелое прерывистое дыхание говорили о том, что её терзает нестерпимая боль. О ранении говорил и кровавый след, который вёл от окна к стене. На левом рукаве девушки тоже была повязка фольксштурма, рядом валялся ствол фаустпатрона с надписью красными буквами на немецком языке «Осторожно, огненная струя». Голота посмотрел на женщину безжалостным взглядом, процедил сквозь зубы:

– Сука!

Когда в комнату забежали Милованцев и Андрей Скоморохов, он нажал спусковой крючок. Автоматная очередь прошила тело девушки, оно дернулось, обмякло, рыжеволосая голова упала на грудь. Милованцев гневно блеснул глазами в сторону Голоты, возмущенно крикнул:

– Кто позволил?! Зачем! Это же раненая женщина!

Голота побледнел, пошел на Милованцева.

– Ты на кого пену гонишь, командир хренов?! Интеллигент ты наш сердобольный, бабу пожалел, а ребят, которые заживо по её милости в танке сгорели, тебе не жалко?! Эти стервы своим мужьям победы желали, когда они наших убивали, грабили, насиловали, а сейчас в нас стреляют! А эта тварь знала, как стрелять. Стояла напротив коридора, чтобы седалище себе не подпалить выхлопной струей!

Скоморохов встал между ними.

– Будет вам. Надо другие комнаты проверить и подвал. Может, здесь еще какая-нибудь сволочь затаилась.

Милованцев и Голота бывшего командира отделения послушались. Выходя из комнаты, Андрей снова бросил взгляд на убитую немку. Ему вдруг представились руины дома старика Михаэля Шмуклера и торчащая из них холодная рука его девушки Вари…

Скоморохов забежал в соседнюю комнату. На кровати лежал юноша в черной форме патрульной службы «Гитлерюгенда» с перевязанной головой. Он был мертв. Андрей подошел к письменному столу, смахнул с него бронзовый бюстик Адольфа Гитлера. Фюрер с грохотом ударился головой об деревянный пол. Скоморохов остановил взгляд на стене. Его внимание привлекли несколько фотографий в деревянных рамках. С одной из них, на фоне Эйфелевой башни в Париже ему белозубо улыбался немецкий пехотный офицер. Он же глядел на него и с другой фотографии. Только теперь у него за спиной был православный храм. Рядом висела фотография молодого рослого лейтенанта Люфтваффе рядом с самолетом «мессершмитт». Еще на одной фотографии Андрей увидел счастливое немецкое бюргерское семейство: отец, мать, две девушки, рыжая и русоволосая в модных шляпках. В рыжеволосой Андрей узнал женщину-фаустника. Рядом с девушками стояли два офицера и светловолосый юноша в шортах, форменной рубашке с повязкой на рукаве и галстуке. В углу фотографии надпись на немецком языке: «Дрезден. 10 мая 1941 года». Взгляд Скоморохова упал на раскрытую тетрадь на столе. Похоже, что это был дневник. Последняя запись в нем датировалась сегодняшним числом. Было указано и время. Скоморохов посмотрел на настенные часы. Получалось, что последние строки в дневнике были написаны пятнадцать минут назад. Любопытство бывшего пограничника НКВД взяло верх. Андрей быстро пробежался глазами по строчкам. Они гласили:

«Я, Мартин Фридрих Шульц, член Национал-социалистической немецкой рабочей партии с 1933 года, пишу свои последние слова, так как готовлюсь отдать жизнь за Великую Германию. Её враги отняли у меня всю семью. Мой старший сын, гауптман Зигфрид Шульц, погиб в Сталинграде в сорок втором году, средний сын Готфрид, лейтенант Люфтваффе, был сбит в небе над Киевом в сорок третьем. В сорок четвертом году во время бомбардировок Берлина самолетами американцев погибли моя жена и дочь. Сегодня русские варвары пришли к нам. В бою был смертельно ранен мой последний сын Вернер. Он умер десять минут назад. Нас осталось двое – я и Эльза, жена старшего сына Зигфрида. Она, как настоящая арийка, тоже хочет отомстить русским за мужа. Эльза оделась в мужскую одежду, так как женщин пока еще в «Фольксштурм» не принимают, и вышла с нами на позиции. Ранение Вернера заставило нас вернуться домой, но нам не удалось его спасти. Бедный мой мальчик! Мы отомстим за тебя! Правильно писал мой сын Зигфрид с Восточного фронта о том, что русское население заслуживает только полного уничтожения. Жаль, что этого не случилось, и вот теперь русские солдаты приближаются к нашему дому, но они еще не знают, что здесь их поджидает смерть.

Да здравствует наш фюрер Адольф Гитлер! Да здравствует Великая Германия!»

Похоже, что автором письменной исповеди был пожилой немец в пальто, тот самый стрелок, тело которого сейчас лежало в соседней комнате. Скоморохов закрыл тетрадь.