Бесконечная шутка

– И вот итог – в сорок шесть лет я пришел сюда учиться жить по клише, – вот что говорит Дэй Шарлотте Трит сразу после того, как Рэнди Ленц спросил – опять, – сколько времени, в 08:25.– Отдать всю волю и жизнь на поруки клише. «Один день за раз». «Тише едешь, дальше будешь». «Решай проблемы по мере поступления». «Смелость – это страх, который распрощался с жизнью». «Проси о помощи». «Да будет не моя воля, но Твоя». «Без труда не вытянешь и рыбку из пруда». «Расти или уйди». «Возвращайся еще».

Бедная старая Шарлотта Трит, которая чопорно вышивает рядом с Дэем на старом виниловом диване, только что привезенном из «Гудвила», поджимает губки.

– Помолись, чтобы тебе даровали хоть капельку благодарности.

– О нет, но суть же как раз в том, что мне уже повезло обрести благодарность, – Дэй забрасывает одну ногу на другую так, что его тщедушное изнеженное тельце наклоняется к ней. – За что, поверь мне, я также благодарен. Я пестую благодарность. Это входит в систему клише, согласно которой я теперь живу. «Благодарным быть старайся не забыть».

«Алкаш благодарный не станет пить». Я знаю, что на самом деле клише звучит как «Сердце благодарное не станет пить», но так как внутренние органы на самом деле не употребляют алкоголь, а у меня еще хватает силы воли, чтобы жить по старым добрым клише, а не окончательно скатиться к нон секвитур, я беру на себя смелость легкой поправки, – все это с совершенно наглым и невинным видом. – Разумеется, поправки благодарной.

Шарлотта Трит оглядывается на Гейтли в поисках поддержки или вмешательства как сотрудника и блюстителя догм. Несчастная дурочка до сих пор как потерянная. Да и все тут потерянные, до сих пор. Гейтли напоминает себе, что он тоже, скорее всего, по большому счету потерянный, до сих пор, даже после стольких сотен дней. «Я не знал, что я не знал» – очередной слоган, который какое-то время кажется таким поверхностным, а потом вдруг резко становится глубоким, как бывает в водах обитания омаров у Северного побережья. Ерзая во время утренних медитаций, Гейтли всегда старается себе напомнить, что для того ЭннетХаус и предназначен: купить этим несчастным долбанашкам время, тонкую дольку времени для воздержания, пока они не ощутят всю истину и глубину – почти волшебство – под мелкой поверхностью того, что пытаются сделать.

– Пестую я ее истово. По вечерам делаю упражнения на благодарность. Можно сказать, благодарные отжимания. Спросите Рэнди, он подтвердит, что я делаю их как по часам. Усердно. Прилежно.

– Ну, это просто правда, – шмыгает Трит, – про благодарность-то.

Все, кроме Гейтли, который лежит на другом, старом диване напротив

этих двоих, игнорируют разговор и смотрят старый картридж «ИнтерЛейса», у которого проблемы с трекингом – глючные полосы отъедают низ и верх экрана. Дэй все никак не уймется. Пэт М. просит свежеиспеченных сотрудников видеть в тех жильцах, которых хочется забить насмерть, ценных учителей терпения, терпимости, самодисциплины, сдерживания.

Дэй все никак не уймется.

– Одно из упражнений – быть благодарным за то, что жизнь теперь намного проще. Раньше я иногда думал. Думал длинными сложносочиненными предложениями с придаточными, а порою и залетным многосложным словцом. Теперь же я обнаружил, что это излишество. Отныне я живу по диктату макраме, которые заказывают по рекламкам на последних страницах старого «Ридерс Дайджеста» или «Сатедей ивнинг пост». «Тише едешь, дальше будешь». «Не забывай не забывать». «Кабы не милость Божья» с большой буквы «Б». «Переверни страницу». Четко, круто сварено. Односложно. Старая добрая мудрость Нормана Роквелла – Пола Харви [77]. Я вытягиваю перед собой руки, бреду и перечисляю клише. Монотонно. Интонация ни к чему. Может, это тоже? Может, это достойно войти в сборник замечательных клише? «Интонация ни к чему»? Нет, пожалуй, слишком многосложно.

– Как же все это задолбало, – говорит Рэнди Ленц.

Бедная старая Шарлотта Трит, уже девять недель чистая, напускает все больше и больше чопорности. Снова оглядывается на Гейтли, который лежит на спине на совсем другой софе в гостиной, задрав одну кроссовку на квадратный протертый мягкий подлокотник, почти закрыв глаза. Только сотрудникам Хауса разрешено валяться на диванах.

– Отрицание, – наконец находится Шарлотта, – лишь приносит страдание.

– А мож, оба возьмете и вот на хер заткнетесь? – говорит Эмиль Минти.

Джоффри (не Джофф – Джоффри) Дэй в Эннет-Хаусе уже седьмой день. Он прибыл из печально известной клиники Димок в Роксбери, где был единственным белым, а это, готов спорить Гейтли, должно было расширить его горизонты. Лицо у Дэя скуксившееся, пустое, смазанное и плоское – нужно немало усилий, чтобы смотреть на него без неприязни, – а глаза как раз начали оттаивать от моргающего ступора раннего этапа трезвости. Дэй – новичок и конченый человек. Приверженец Кваалюда под красненькое, который однажды в конце октября все-таки уснул за рулем «Сааба» и въехал в витрину малденского спортивного магазина, а затем вышел и продолжал свой нетрезвый путь, пока его не взяли прибывшие Органы. Который преподавал какую-то бредятину вроде социальной историчности или исторической социальности в какой-то гимназии на Экспрессвей в Медфорде, а на приемке сказал, что также является кормчим «Ежеквартального Академического журнала». Слово в слово, рассказывала управдом: «кормчий» и «Академический». На приеме также выяснилось, что Дэй не помнит большую часть последних лет и что лампочка у него на чердаке до сих пор искрит. Детоксикация в Димоке, где бюджета едва хватает на Либриум в случае белой горячки, должно быть, выдалась особенно жуткой, потому что Джоффри Дэй заявляет, что ее вовсе не было: теперь его история – что якобы в один ясный денек он сам пешочком прогулялся в Эннет-Хаус из дому в 10 км отсюда в Малдене и нашел это место настолько вопительно уморительным, чтобы так сразу уходить. Образованные новички, если верить Эухенио М., – хуже всех. Они живут в своей голове и своей головой, а там-то Болезнь и раскидывает лагерь 90. Дэй носит чинос неопределенного оттенка, коричневые носки с черными туфлями и рубашки, которые Пэт Монтесян в приемке записала как «восточно-европейские гавайские рубашки». Дэй сидит на виниловом диване с Шарлоттой Трит после завтрака в гостиной Эннет-Хауса с парой других жильцов, которые сегодня не работают или не работают с утра, и с Гейтли, который отмотал всю ночную смену в переднем кабинете до 04:00, потом сдал пост Джонетт Фольц, чтобы поехать убираться в Шаттакской ночлежке до 07:00, а потом притащился назад и подменил Джонетт, чтоб она уехала на свое собрание АН с кучкой аэнщиков на чем-то типа багги для дюн – если данные дюны располагаются в аду, – и который теперь пытается выдохнуть и прийти в себя, следя взглядом за трещинами в краске на потолке гостиной. Гейтли часто охватывает ужасное чувство утраты, в плане наркотиков, по утрам, до сих пор, даже после стольких месяцев сухости. Его наставник из Группы «Белый флаг» утверждает, что некоторые так и не могут прийти в себя после утраты того, кого считали своим единственным истинным другом и любовником; им остается только ежедневно молиться о терпении и стальных бубенчиках между ног, чтобы жить с утратой и скорбью, пока рана наконец не зарубцуется. Наставник, Грозный Фрэнсис Г., ни на йону не грузит Гейтли херней, что по этому поводу надо, типа, испытывать негатив: напротив, хвалит Гейтли за честность, когда однажды ранним утром тот сломался, разревелся, как ребенок, и рассказал об этом по таксофону – ну, о чувстве утраты. Это миф, что никто не тоскует. По своему Веществу. Блин, да если б никто не тосковал, то и помощь была б не нужна. Просто надо Просить о помощи и, типа, Перевернуть страницу, со слабостью и болью, чтобы Всегда возвращаться, приходить, молиться, Просить о помощи. Гейтли трет глаз. Такой простой совет действительно похож на набор клише – тут Дэй в чем-то прав. Да, и если Джоффри Дэй не свернет с этой своей дорожки, ему точно конец. Гейтли уже видал, как дюжины людей приходили, рано сбегали и возвращались Туда, а там попадали в тюрьму или умирали. Если Дэю повезет, и он сломается, в конце концов, и придет ночью в кабинет кричать, что он так больше не может, и вцепится в штанину Гейтли, и будет лепетать и просить о помощи любой ценой, Гейтли скажет Дэю, что фишка вот в чем: директивы-клише – это вам не шубу в трусы заправлять, они труднее и глубже, чем кажутся. Что надо попробовать по ним жить, а не просто повторять. Но скажет он это, только если Дэй сам придет и спросит. Лично Гейтли дает Джоффри Д. где-то месяц во внешнем мире, пока он опять не примется приветственно поднимать шляпу при виде паркоматов. Вот только с чего бы Гейтли судить, кто обретет Дар программы, а кто нет, – вот что ему надо помнить. Он пытается свыкнуться с тем, что Дэй учит его терпению и терпимости. А требуются великие терпение и терпимость, чтобы не выдать изнеженному мелкашу пенделя в канаву у Содружки и освободить его койку для того, кто действительно отчаянно этого хочет – ну, Дара. Только вот с чего бы именно Гейтли знать, кто хочет, а кто нет – ну, где-то там, в глубине души. Рука Гейтли под головой, на втором мягком подлокотнике. Старый экран DEC показывает что-то жестокое и красочное, но Гейтли не видит и не слышит. Это был один из его грабительских талантов: он умел включать и выключать свое внимание, как свет. Еще когда он был тут жильцом, пользовался этим особым умением одаренного домушника экранировать раздражители, производить сенсорную сортировку. Это одна из причин, почему у него получилось продержаться девять месяцев в доме с домушниками, гопами, шлюхами, уволенными менеджерами, дамочками из «Эйвон», музыкантами из метро, распухшими от пива строителями, бродягами, негодующими автодилерами, мамашами с постродовой депрой и булимией, кидалами, жеманными трубочистами, быками из Норт-Энда, прыщавыми пацанами с электрическими кольцами в носу, домохозяйками по уши в Отрицании и т. д., – двадцать один человек, и все на отходняке, и все на измене, в играх разума, страдают, ноют и, по сути, сходят с ума и галдят нон-стоп 24-7-365.

В какой-то момент Дэй восклицает: «Ну так зовите лоботомиста, подавайте его сюда!»

Только вот консультант самого Гейтли, когда тот еще был тут жильцом, Эухенио Мартинез, один из добровольцев-выпускников, одноухий бывший мошенник, толкавший мусорные акции, а теперь продавец мобильных телефонов, попавший в Эннет-Хаус еще при основателе – Мужике, Который Не Пользовался Даже Именем – и с тех пор десять лет в завязке, этот Эухенио М., – так вот, Эухенио сразу ласково предостерег Гейтли насчет его особого грабительского селективного внимания и каким оно может быть опасным, потому что как узнать: ты экранируешь внешний мир или Паук? Эухенио звал Болезнь Пауком и рассуждал в категориях «кормить Паука» / «держать Паука в черном теле», и так далее и тому подобное. Эухенио М. вызвал Гейтли в офис управдома и спросил: а что, если экранирование Дона «кормит старого Паука», и как насчет экспериментального разэкранирования на какое-то время? Гейтли ответил, что постарается изо всех сил, вышел и попробовал смотреть игру «Кельтикс» по спонтанке, пока рядом два жильца-трубочиста из Фенуэя завели разговор о том, как какому-то третьему пидору пришлось пойти на операцию и извлечь из пердака скелет какого-то, блять, грызуна 91. Эксперимент по разэкранированию продлился ровно полчаса. Это было как раз перед тем, как Гейтли получил значок за 90 дней, когда он еще был далек от какой-то там нормы или терпимости. В этом году Эннет-Хаус и близко не то фрик-шоу, какое царило при Гейтли.

На сегодня Гейтли полностью свободен от Веществ уже 421 день.

Мисс Шарлотта Трит с аккуратно накрашенным страшным лицом смотрит полосатый фильм с картриджа и что-то вышивает. Разговор между ней и Джоффри Д., к счастью, заглох. Дэй сканирует комнату на предмет, к кому бы еще пристать и выбесить, доказать себе, что ему тут не место, и не идти на контакт, а может, даже так выбесить, что начнется срач и его, Дэя, выпрут, так что виноват будет не он. Так и слышно чавканье, с которым Болезнь разъедает его мозг. Еще в комнате Эмиль Минти, Рэнди Ленц и Брюс Грин, раскинулись на креслах с вылезшими пружинами, закуривают одну сигаретку от конца другой, развалились по-уличному – в позах типа «даже не думай лезть», отчего фактуру их тел почему-то трудно отличить от кресел. Нелл Гюнтер сидит за длинным столом в столовой без дверей, которая находится сразу за раскладным сосновым столиком для старого ТП DEC, белит под ногтями маникюрным карандашом посреди остатков своего завтрака, важным ингредиентом которого явно был сироп. Еще там Берт Ф. Смит, сам по себе, на противоположном конце стола, пилит вафлю ножом и вилкой, прикрепленными к культям лентами-липучками. Бывшему инспектору водительских прав в DMV [78] Берту Ф. Смиту теперь сорок пять, хотя выглядит он на все семьдесят, волосы у него почти целиком белые, пожелтевшие от бесконечного курения, а попал он в Эннет-Хаус в прошлом месяце, после девяти месяцев в городской ночлежке Кембриджа. История Берта Ф. Смита: это его уже пятидесятая с гаком попытка завязать в АА. У Берта Ф. С., когда-то ортодоксального католика, потенциально летальные проблемы с аашной «верой в милосердного бога» с тех пор, как Римская католическая церковь по просьбе его жены постановила их брак недействительным году где-то в 99-м до э. с. после пятнадцати лет совместной жизни. Затем он несколько лет прожил алкоголиком в меблированных комнатах, что, по мнению Гейтли, типа где-то на ступеньку выше, чем бомж-алкоголик. В прошлом году, в сочельник, Берта Ф. С. в Кембридже ограбили и избили до полусмерти, и как бы бросили умирать на морозе, в подворотне, в метель, после чего он потерял кисти и стопы. Дуни Глинна однажды поймали за тем, как он рассказывал Берту Ф. С., что к нему в спальню для инвалидов Пэт подселит новенького, у которого нет не только кистей и стоп, но и рук и ног, и даже головы, а общается он пердежом по азбуке Морриса. Эта острота стоила Глинну трех дней

Полного домашнего ареста и недели дополнительного Дежурства за то, что Джонетт Фольц записала в журнал как «жистокое оброщение». В правом боку Гейтли слышится тихий кишечный стон. Смотреть, как Берт Ф. Смит курит «Бенсон & Хеджес», держа сигарету в культях и выставив локти, словно садовник с секаторами, на взгляд Гейтли, гребаное путешествие на край пафоса. А Джоффри Дэй еще откалывает шуточки про «Если бы не милость божью». А уж как Берт Ф. Смит зажигает спичку и говорить не хочется.

Гейтли, сотруднику с проживанием вот уже четыре месяца, кажется, что увлечение Шарлотты Трит шитьем – подозрительное. Иголки эти. Так и впиваются в тонкий стерильно-белый хлопок, прочно натянутый на пяльцах. Игла вонзается в ткань словно со стуком и писком. Конечно, не тот беззвучный хлоп, как когда вмазываешься. Но все же. И с каким погружением.

Гейтли думает, как бы он определил цвет потолка, если бы его заставили назвать это цветом. Не белый и не серый. Коричнево-желтые полутона – от смолистых сигарет; дымок висит у потолка даже в такую рань нового трезвого дня. Некоторые алкоголики и транк-торчки не спят всю ночь, сидят, дрыгают ногой и непрерывно смолят, хотя после 00:00 картриджи и музыка вообще-то под запретом. За четыре месяца у него уже выработалась особая сноровка сотрудника Хауса, у Гейтли: одновременно видеть все в гостиной и столовой, не глядя. Эмиль Минти, хардкорный панк на хмуром, оказавшийся здесь по причинам, которые пока никто не смог определить, сидит в старой бержерке горчичного цвета, задрав «гады» на одну из стоячих пепельниц, которая еще недостаточно накренилась, чтобы Гейтли велел ему быть это, поосторожней, пожалуйста. Рыжий ирокез и бритый череп у ирокеза Минти начинают буреть, – не самое лучшее зрелище с утра пораньше. Вторая пепельница на полу рядом с его креслом полна погрызенных полумесяцев ногтей, а это по-любому значит, что Эстер Т., которой Гейтли приказал идти уже спать в 02:30, стоило только ему свалить драить полы в ночлежке, в ту же секунду вернулась и опять давай ногти грызть. Если не спать всю ночь, желудок Гейтли будто съеживается и щиплет – то ли от кофе, то ли просто потому, что не спит всю ночь. Минти жил на улицах лет с шестнадцати, это Гейтли видит: у него такой чумазый цвет лица, как у бездомных, когда чумазость въедается в дермальный слой и утолщает его, от чего Минти на вид будто зачехленный. И большерукий водитель «Леже Тайм Айс», тихий паренек, Грин, неразборчивый наркоман, попробовавший всего понемногу, не старше двадцати одного, с лицом, слегка помятым сбоку, носит безрукавки цвета хаки и жил в трейлере в том апокалипсическом трейлерном парке у Оллстонского Выступа; Гейтли нравится

Грин, потому что он умеет держать язык за зубами, когда нечего сказать умного – то есть, по сути, всегда. Татуировка на правом трицепсе пацана – пронзенное сердце поверх пошлого имени «Милдред Трах», которую Брюс Г. зовет своим лучиком в темном царстве, вылитой копией покойной солистки «Дьяволов в человеческом обличье» и единственной любовью своего мертвого сердца и которая этим летом забрала их дочку и бросила его ради парня, который, типа, разводит гребаных лонгхорнов в каком-то Мухосранске к востоку от Атлантик-Сити, Нью-Йорк. Даже по стандартам Эннет-Хауса проблемы со сном у него, у Грина, – мама не горюй, и иногда они с Гейтли в глухую ночь рубятся в криббидж – игру, которой Гейтли научился в тюрьме. Теперь Берт Ф. С. зашелся в сочном приступе кашля – локти торчат, лоб побагровел. Ни следа Эстер Трейл – любительницы грызть ногти и, по словам Пэт, какой-то там «пограничной» [79]. Гейтли видит все не двигаясь, не поворачивая головы и даже не открывая глаз. Еще здесь Рэнди Ленц – это который мелкий дилер органическим коксом, носит пиджаки с рукавами, подвернутыми на руках с искусственным загаром, и постоянно проверяет свой пульс на запястье. Выяснилось, что Ленц представляет особый интерес для людей по обе стороны закона, потому что в этом мае у него сорвало башню и он внезапно залег в чарльзтаунском мотеле и скурил все 100 граммов, которые ему вручил подозрительно доверчивый бразилец во время – о чем Ленц как раз не подозревал – операции УБН в Саус-Энде. После такого проеба по всем фронтам, – совершенно восхитительного, как про себя считает Гейтли, – Рэнди Ленца, с мая, разыскивало столько людей, сколько он в жизни не видел. Он нездорово смазливый на манер многих сутенеров и мелких дилеров, мускулистый на манер военных полицейских – как когда у человека вроде мускулы мускулистые, а сам он ничего даже поднять не может, – со сложно напомаженными волосами и часто по-птичьи дергает головой, чтоб покрасоваться. На волосяном покрове одной руки у Ленца есть небольшая безволосая прогалина, которая, как известно Гейтли, по-любому верный знак того, что у дилера есть нож, а уж кого-кого Гейтли не может переварить, так это владельцев ножей – развязных пацанов, которые завсегда портят честный махач, когда вскакивают с земли с ножом, и по-любому порежешься, пока отнимешь. Ленц учит Гейтли сдержанной вежливости с людьми, которым при одном виде хочется навалять. Все довольно быстро раскусили, – кроме Пэт Монтесян, чья странная легковерность при общении с отбросами, о чем Гейтли не стоит забывать, одна из причин, почему его самого взяли в Эннет-Хаус – раскусили, что Ленц здесь только временно залег на дно: он редко покидает дом, только под принуждением, избегает окон и ездит на обязательные ежевечерние встречи АА/АН в маскировке, похожий на Сесара Ромео [80] после ужасной аварии; а потом всегда просится вернуться в Хаус в одиночку, что не одобряется. Ленц сполз в северо-восточном углу диванчика из искусственного велюра, который втиснул в северо-восточный угол гостиной. У Рэнди Ленца есть такая странная компульсивная привычка быть всегда на севере, а если возможно – на северо-востоке, и Гейтли тут теряется в догадках, но тем не менее привычно замечает для себя позицию Ленца и каталогизирует в голове. Нога Ленца, как и нога Кена Эрдеди, вечно дрыгается; Дэй заявляет, что во сне она дрыгается еще сильнее. Очередной урк и животный пых Дона Г., лежащего на диване. У Шарлотты Трит огненно-рыжие волосы. Типа просто цвета красного фломастера. Она не работает вне дома потому, что у нее какая-то болезнь, то ли СПИД, то ли ВИЧ. Бывшая проститутка, вставшая на путь исправления. И почему проститутки, когда завязывают, всегда стараются быть такими чопорными? Как будто прорывается зажатая внутренняя библиотекарша. У Шарлотты Т. жесткое недокрасивое лицо дешевой шлюхи, глаза вокруг всех четырех век охвачены тенями. И она, кстати, тоже чумазого цвета на уровне дермы. Больше всего завораживает в Трит – как глубоко врезаются ее шрамы на щеках, которые она конопатит основой под макияж и потом румянит, отчего вместе с волосами у нее вид злого клоуна. Страшные раны на щеках выглядят так, будто в какой-то момент карьеры за нее взялись с набором для выжигания. Гейтли даже думать об этом не хочется.

Дону Гейтли почти двадцать девять, он давно чист и просто огромен. Лежит такой, урча животом, с сонной улыбкой. С софы, которая просела как гамак, торчат лопатка и ягодица. Гейтли не столько крепко сбит, сколько будто налит – мягкая неподвижность истукана с острова Пасхи. Было бы неплохо, если бы пугающий размер не был одним из главных факторов, по которым мужчинам – выпускникам Эннет-Хауса тут предлагают работу сотрудника с проживанием, но что поделать. У Дона Г. массивная квадратная башка, еще квадратнее из-за стрижки пажом, которую он сам себе выстригает перед зеркалом, чтоб сэкономить $: не считая крова и питания – плюс возможность Служений, – в качестве сотрудника с проживанием получает он копье, а ведь еще приходится возмещать убытки в трех окружных судах. Сейчас у него на лице сонная белоглазая улыбка человека, который еще чуть-чуть и провалится в дрему. Пэт Монтесян должна быть в 09:00, и Дону Г. нельзя ложиться до ее прихода, потому что управдом повезла Дженнифер Белбин в суд, и он остался за главного. Фольц, сотрудница с проживанием, на конвенте Анонимных Наркоманов в Хартфорде на все долгие праздники Взаимозависимости. Лично Гейтли не в восторге от АН: столько рецидивов и потом возвращений как ни в чем не бывало, столько боевых баек, рассказанных с неприкрытой идиотской гордостью, так мало внимания к Служениям или Посланию всерьез; столько народу в коже и железе, сплошь выпендреж. Целые залы Рэнди Ленцев, все лезут с объятиями и прикидываются, что не страдают по Веществу. Разгульный перепихон с новичками. Гейтли знает, что воздержание и реабилитация – две большие разницы. Только вот, конечно, кто такой Гейтли, чтобы судить, что и кому помогает. Он только знает, что вроде помогает лично ему: жесткая энфилд-брайтоновская любовь АА, Группа «Белый флаг», старики с пузами в подтяжках, седыми ежиками и геологическими эпохами трезвой жизни, Крокодилы, которые тебе квадратную башку оторвут, если учуют, что ты уже почиваешь на лаврах, или херней маешься, или забыл, что до сих пор каждый сраный день твоя жизнь висит на волоске. Новички «Белого флага» такие сдвинутые и больные, что на собраниях не могут усидеть на месте и ходят кругами в задней части зала, как Гейтли, когда впервые пришел. Пожилые детсадовские учителя на пенсии в полирезиновых слаксах и пенсне, которые пекут печенье на еженедельные собрания и рассказывают из-за кафедры, как отсасывали барменам при закрытии, чтобы выклянчить еще на пару пальцев в бумажный стаканчик, который несли домой в прорезающемся свете утра. Гейтли, хотя и с долгой историей оральной наркомании за плечами, препоручил себя именно АА. В конце концов, думает он, бухать в свое время он тоже не забывал.

Исполнительный директор Пэт М. должна быть в 09:00 и провести собеседования с тремя людьми, 2 Ж и 1 М, которым уж лучше не опаздывать, и Гейтли откроет дверь, когда они не додумаются просто войти без стука, и скажет «Добро пожаловать», и заварит чашечку кофе, если решит, что они удержат ее в руках. Отведет их в сторонку и подскажет погладить собак Пэт М. во время собеседования. Собаки будут валяться в переднем кабинете, тяжело дышать, корчиться и кусать себя. Он скажет по секрету, что это железный факт: если ты понравишься собакам Пэт, то дело в шляпе. Это Пэт М. велела Гейтли рассказывать такое кандидатам, а если кандидаты действительно погладят собак – двух отвратительных белых золотистых ретриверов с гноящимися ранами и кожными заболеваниями, вдобавок у одной тонико-клонические припадки, – это выдаст уровень отчаянной готовности, на котором-то, как говорит Пэт, она и основывается в своих решениях.

На широкий подоконник за спинкой дивана просачивается безымянная кошка. Животные тут приходят и уходят. Либо их забирают выпускники, либо они просто исчезают. Блохи обычно остаются. Кишки Гейтли стонут. Бостонский рассвет над зеленой веткой этим утром был химически-розовым, с дымом из фабричных труб, который тянулся на север. Ногти в пепельнице на полу, осознает он теперь, великоваты, чтоб быть с пальцев рук. Эти обкусанные дуги – широкие, толстые и глубокого осенне-желтого цвета. Он тяжело проглатывает. Он бы рассказал Джоффри Дэю: ну и подумаешь, что это клише, – зато они А) успокаивают, Б) напоминают о здравом смысле, В) позволяют универсальной мудрости заполнить тишину, и 4) тишина – смертельна, любимая жрачка Паука, если у тебя Болезнь. Эухенио М. говорит, что Болезнь можно написать как «Dis-Ease», и это неплохо описывает ситуацию вкратце. У Пэт в полдень встреча в Правительственном центре при Управлении службы по лечению наркомании и алкоголизма, про которую ей надо напомнить. Сама она свой почерк разобрать не может, потому что почерк испортил инфаркт. Гейтли представляет, как будет выяснять, кто ж, блин, обкусывает ногти на ногах в гостиной и складывает отвратительные огрызки в пепельницу, да еще в 05:00. Плюс и так правила Хауса запрещают ходить босым на первом этаже. На потолке над Дэем и Трит бледно-коричневое пятно от протечки почти что в форме Флориды. У Рэнди Ленца проблемы с Джоффри Дэем, потому что Дэй словоохотливый и еще учитель-кормчий в «Академическом журнале». Это подрывает самовосприятие Рэнди Ленца, который мнит себя этаким модерновым секси-артистом-интеллектуалом. Мелкие дилеры никогда не позиционируют себя как просто мелкие дилеры – примерно как и шлюхи. В «роде занятий» на приемке Ленц написал «сценаристфрилансер». И уж он постарался, чтобы все видели, сколько он читает. Свою первую неделю в июле он оставлял раскрытые книги в северовосточном углу каждой комнаты. У него был гигантский «Медицинский словарь», который он стаскивал вниз, курил и читал, пока замдиректора Энни Пэррот, не запретила, так как это действовало Моррису Хенли на нервы. Тогда он бросил читать и начал болтать, отчего все тут же затосковали по временам, когда он просто сидел себе в углу и читал. У Джоффри Д. также проблемы с Рэнди Л., это видно: они по-особому избегают смотреть друг на друга. И ну а теперь, естественно, их впихнули в одну трехместную спальню, когда три парня как-то ночью пропустили отбой и приперлись без единого зрачка нормального размера на троих, отказались сдавать мочу и тут же вылетели, так что Дэя в первую же неделю перевели из пятиместной спальни в трехместную. Здесь быстро становятся дедами. За Минти, в конце стола в столовой, все еще кашляет Берт Ф. С., все еще сгорбившись, на лице – сумрачный багрянец, и Нелл Г. дубасит ему по спине так, что он влезает носом в пепельницу, в ответ непонятно машет культей над плечом, чтобы она кончала. Ленц и Дэй: назревает срач: Дэй постарается спровоцировать Ленца на срач, но публичный, чтобы ему не прилетело, зато сам он вылетел, а затем с чистой совестью бросил бы лечение и вернулся бы к кьянти и – людам и стал бы жертвой нападений тротуаров, и представил бы все так, будто это типа Эннет-Хаус виноват в рецидиве, и навсегда бросил бы бороться с собой или Болезнью. Для Гейтли Дэй прям открытая интерактивная хрестоматийная книга по Болезни. Одна из обязанностей Гейтли – присматривать за тем, что назревает между жильцами, и давать знать Пэт или управдому, и стараться разрядить атмосферу заранее, если возможно. Если напрячься, цвет потолка можно назвать мышастым. Кто-то перднул; никто не знает, кто, но это не нормальное место со взрослыми людьми, где все прохладно притворяются, будто ничего не слышали; каждому есть что сказать.

Время идет. От Эннет-Хауса воняет ушедшим временем. Это дымка начального этапа трезвости, висящая и осязаемая. В комнатах без часов так и слышно тиканье. Гейтли меняет угол одной из кроссовок, закладывает за голову другую руку. Его голова обладает ощутимыми массой и весом. В комплект обсессивно-компульсивных тиков Рэнди Ленца входят потребность быть на севере, боязнь циферблатов, склонность постоянно проверять свой пульс, страх часов в любой форме и необходимость всегда знать время с предельной точностью.

– Дэй, слы, скок время, по-бырому? – Ленц. Третий раз за полчаса. Терпение, терпимость, сострадание, самодисциплина, сдерживание. Гейтли вспоминает свои первые шесть месяцев трезвости здесь: он чувствовал острый край каждой прошедшей секунды. И сны, как фрик-шоу. Кошмары страшнее любой белой горячки. Ночная смена сотрудников в переднем кабинете нужна затем, чтобы жильцам было с кем поговорить, когда – не если, а когда – когда сны-фрик-шоу выдернут их из постели где-нибудь в 03:00. Кошмары о рецидиве и о том, как кайфуешь, о том, как не кайфуешь, но все вокруг думают, что кайфуешь, о том, как кайфуешь с мамой-алкоголичкой, а потом забиваешь ее бейсбольной битой. Как достаешь старый добрый Блок для анализа мочи, начинаешь и тут из него вырывается огонь. Как кайфуешь и загораешься. Как тебя засасывает гигантский «Талвин» в форме смерча. На экране DEC в подкрашенном цветке грязного пламени взрывается машина, капот вскидывается, как «ушко» у пива.

Дэй широким театральным жестом поднимает руку с часами.

– Ровно около 08:30, старина.

Ровные изящные ноздри Рэнди Л. раздуваются и белеют. Он, прищурившись, вперивает взгляд перед собой, пальцы на запястье. Дэй поджимает губы, дрыгает ногой. Гейтли свешивает голову с подлокотника софы и смотрит вверх ногами на Ленца.

– Этот взгляд на твоей карте что-то значит, Рэнди? Ты как бы что-то пытаешься нам сообщить своим видом?

– Кто-нить, мож, знает, скок время поточнее, вот и все, Дон, раз Дэй не знает.

Гейтли смотрит на собственный дешевые цифровые, все еще свесив голову с подлокотника.

– На моих 08:32:14, 15, 16, Рэнди.

– Спасиб, ДэГэ.


И ну а теперь такой же раздутый прищуренный взгляд у Дэя.

– Мы это уже обсуждали, друг. Амиго. Приятель. Ты вечно выкидываешь эту штуку. И вновь я повторю: у меня нет цифровых часов. Это хорошие антикварные часы. Со стрелками. Память о былых деньках. Не цифровые. Не цезиевые атомные. Без цифр, со стрелками. Видишь, у Спиро Агню две ручки: они показывают, они предполагают. Это не чертов секундомер для жизни. Ленц, купи часы. Верно я говорю? Почему бы тебе не купить часы, Ленц? Я лично знаю троих людей, кто предлагал приобрести для тебя часы, и ты можешь возместить им затраты в любой момент, когда будет угодно высунуться из дома и окунуться в чудесный мир работы. Купи часы. Обзаведись часами. Хорошими, цифровыми, большими часами, в пять раз больше запястья, будешь носить их на руке, как сокольничий, а они будут рассчитывать тебе время с точностью до пи.

– Тише едешь, дальше будешь, – нараспев произносит Шарлотта Трит, не отрываясь от иголки и пялец.

Дэй оглядывается на нее:

– Я уверен, что не обращался к тебе ни в каком виде.

Ленц пялится на него.

– Если батон на меня крошишь, братиша, – он качает большой блестящей головой, – большая ошибка.

– О-о, меня даже пробирает дрожь. Едва могу спокойно поднести руку к глазам, чтобы рассмотреть время на часах.

– Большая, большая, большая, охренительно большая ошибка.

– Ну-ка, ну-ка, и на земле мир, и в человеках благоволение, – говорит Гейтли, снова на спине, улыбаясь мышастому потрескавшемуся потолку. Это он перднул.

C Лонг-Айленда они, как говорится, вернулись со щитами, а не на щитах. Джон Уэйн и Хэл Инканденца проиграли в одиночных всего пять геймов на двоих. Парные игры команд А напоминали живопись в технике разбрызгивания. Б, особенно дамы, превзошли себя. Всему тренерскому составу и игрокам ПВТА пришлось петь хором очень глупую песенку. Койл и Трельч не выиграли, и Тедди Шахт, как ни удивительно, проиграл своему коренастому мастеру спинов во всех трех сетах, несмотря на то, что в критические моменты противника подводили нервы. Тот факт, что Шахт вовсе не расстроился, был отмечен тренерами. Зато Шахт и подозрительно энергичный Джим Трельч крупно отыгрались 2-ми в парных 18-А. Микрофон Трельча таинственным образом пропал из сумки с экипировкой во время душа после парных, к великой радости окружающих. Когда Пемулис проиграл первый сет на тайбрейке, во втором сете костлявый, напористый, игравший с двух рук с обеих сторон оппонент Пемулиса впал в странную летаргию, а затем потерял ориентацию в пространстве. Парень затягивал игру несколько минут, заявляя, что мячики слишком красивые, чтобы по ним бить, и тренеры ПВТА под локотки увели его с корта, а Пемстера поздравили с ПТП – это на арго в теннисных юниорских кругах означает «победу по техническим причинам». Тот факт, что Пемулис не расхаживал грудь колесом, хвастаясь победой перед каждый встречной эташницей, был отмечен только Хэлом и Т. Аксфордом. У Шахта слишком болело колено, отмечать он ничего не мог, и Штитт велел тренеру Барри Лоучу вколоть ему в раздутое фиолетовое колено что-то такое, от чего у Шахта аж глаза закатились.

Затем, во время послеигровых танцев, проигравший оппонент Пемулиса ел со стола закуски без столовых приборов, а в какой-то момент и без рук исполнил танец диско, хотя музыки не было, и, наконец, если верить очевидцам, сообщил жене директора ПВТА, что всегда хотел вздрючить ее сзади. Пемулис долго насвистывал и невинно пялился в наборный потолок.

В автобусе для команд 18-летних было тепло, а над сиденьями имелись маленькие форсунки света, которые можно включить и делать домашку или выключить и спать. Трельч, со зловеще нистагмическим левым глазом, делал вид, что пересказывает лучшие моменты матчей дня для своей аудитории, искренне говоря прямо в кулак. Стокхаузен из команды В прикидывался, что поет оперу. Хэл и Шпала Пол Шоу читали учебники по подготовке к SAT. Добрую четверть автобуса занимали неизбежные в ЭТА исчерченные желтым маркером «Флатландии» Э. Э. Эббота для Флоттмана, Чаваф или Торпа. Мимо проплывала растянутая темнота с отдельными силуэтами и долгими рядами – у съездов – высоких шоссейных фонарей, бросающих конусы грязного натриевого света. При виде жутких натриевых ламп Марио Инканденца радовался, что сам он находится в конусе белого света в салоне. Марио сидел рядом с К. Д. Койлом – который иногда казался умственно отсталым, особенно после тяжелого поражения, – и они двести километров, а то и больше, играли в камень-ножницы-бумагу, не говоря ни слова, поглощенные разгадкой паттернов в ритмах выбора фигур друг друга, пока оба не пришли к выводу, что их нет. Два или три старшеклассника с «Литры о дисциплине» Леви-Ричардсон-О'Бирн-Чаваф сгрудились над «Обломовым» Гончарова с самым несчастным видом. Чарльз Тэвис сидел позади с Джоном Уэйном, лучился радостью и без остановки что-то шептал Уэйну, пока канадец смотрел в окно. Делинт был во втором автобусе с 16-летними; показательно порол Стайса и Корнспана за парные, которые они как будто сдали без боя. Штитт в автобусе отсутствовал; он каждый раз находил свой личный таинственный маршрут, а затем всегда появлялся на утренних тренировках с Делинтом и разбором полетов всего, что пошло не так вчера. Когда они где-нибудь побеждали, он был особенно резок, назойлив и недоброжелателен. Шахта кренило на левый борт, он не отвечал, даже когда перед лицом махали руками, Аксфорд и Сбит начали приставать к Барри Лоучу, что у них, мол, колени тоже что-то не фонтан. Багажная полка над головами ощетинилась ручками и струнами без чехлов, по салону раздавали и щедро применяли мази и настой бензоина, так что теплый воздух стал насыщенно пряным. Все устали, но усталость была приятная.

Ощущение товарищества на пути домой омрачило только то, что ктото сзади раздавал памфлет с готическим шрифтом, предлагающий все доисторическое английское царство тому, кто оторвет Кита Фрира от Бернадетт Лонгли. Фрира обнаружила проректор Мэри Эстер Тод, когда тот более-менее иксил несчастную Бернадетт Лонгли под одеялом «Адидас» на самом заднем сиденье автобуса по дороге на Первенство в Провиденсе на грунте Восточного побережья в сентябре, и сцена вышла некрасивая, потому что нагло попирались краеугольные правила лицензирования академии, причем под самым носом персонала. Когда начали раздавать памфлет, Кит Фрир крепко спал, но Бернадетт Лонгли – нет, и стоило памфлету достигнуть передней половины, где с сентября приходилось сидеть девушкам, как она спрятала лицо в ладонях и покраснела до самой изящной шейки, а ее партнерша по парным 92 дошла до самого конца салона, где сидели Джим Сбит и Майкл Пемулис, и в недвусмысленных выражениях дала понять, что кое-кто в автобусе настолько инфантильный, что это даже грустно.

Чарльза Тэвиса было не угомонить. Он спародировал Пьера Трюдо, над чем в силу возраста мог посмеяться только водитель. И вся огромная команда, на три автобуса, когда доехала до Бостона, даже остановилась и заказала «Мегазавтрак» в «Деннис» за «Эмпайр Вейст», где-то в 03:00.

о

Старший брат Хэла Орин Инканденца бросил теннис, когда Хэлу было девять, а Марио почти одиннадцать. Это было время предэкспериалистских волнений и возникновения маргинальной ЧПСША Джонни Джентла, Славного Крунера, – тогда поднял голову и ОНАНизм. На излете семнадцати в национальном рейтинге Орин болтался в районе 70-х строчек; он был в выпускном классе; он был в том ужасном для игроков с 70-х строчек возрасте, когда уже светит восемнадцатилетие, прекращение юниорского статуса, и либо 1) ты откажешься от мечты о Шоу, отправишься в университет и будешь играть в университетский теннис; либо 2) пройдешь весь спектр грамотрицательных, холерных и амебнодизентерийных прививок и будешь влачить печальное диаспорное существование в евразийском сателлитном про-туре, стараясь во взрослом возрасте проскакать по последним плато до уровня Шоу; либо 3) ты не знаешь, что теперь делать; и часто это просто ужасное время 93.

ЭТА старается немного разбавить ужасность, разрешая восьми-девяти выпускникам остаться на два года и служить во взводе проректоров Делинта 94 в обмен на кров, питание и оплату расходов на разъезды по унылым турнирчикам-сателлитам, а прямое родство Орина с администрацией ЭТА, очевидно, давало ему преимущество в конкурсе проректоров, если бы ему хотелось, но работа проректора – ну, на пару лет, не больше, да и считалась унылой лямкой в Чистилище… ну и потом, конечно, что потом, что дальше-то, и т. д.

Решение Орина поступить в вуз весьма порадовало его родителей, хотя миссис Аврил Инканденца особенно расстаралась, давая понять, что их порадует все, что бы не задумал Орин, так как они всегда горой за него, Орина, и за любое его, несомненно, разумное решение. Но все равно про себя они ратовали за вуз, это понятно. Из Орина, очевидно, не вырос бы взрослый теннисист профессионального уровня. Игрового пика он достиг в тринадцать, когда дошел до четвертьфинала в категории до-14 Национальных первенств на грунте в Индианаполисе, штат Индиана, и в четвертьфинале отыграл сет у игрока, посеянного вторым; но вскоре после этого у него началась та же запоздалая пубертатность, которая в свое время свела к нулю спортивные шансы отца, когда Сам был юниором, и мальчишки, которыми он вытирал корты в двенадцать и тринадцать, вдруг как будто в одночасье возмужали, стали широкогрудыми и волосатоногими, и сами стали вытирать Орином корты в четырнадцать и пятнадцать – это остудило в нем спортивный пыл, сломило теннисный дух, у Орина, и его рейтинг ТАСШ ушел на три года в штопор, пока не выровнялся где-то в районе 70-х строчек, то есть к пятнадцати годам он даже не входил в сетку квалификации на 64 человека у серьезных игр. Когда открылась ЭТА, его рейтинг среди юношей 18 лет плавал у 10-й строчки, и его причислили в середину команды Б академии – посредственный результат, который еще больше поубавил его энтузиазм. Сам он был по большей части бейслайнер контратакующего стиля, но без ответных и обводящих ударов, необходимых для того, чтобы как-то сладить с умелым сеточником. Резюме ЭТА на Орина – свечу бьет замечательно, но слишком часто. Свеча у него правда была феноменальная: он мог запустить мяч под самый купол Легкого и в трех из четырех попыток сбить большую монету на противоположной задней линии; у него с Марлоном Бейном и еще двумя-тремя низовыми любителями контратаки и «перебивания» в ЭТА были феноменальные свечи, которые оттачивались в вечерний досуг, который они все чаще и чаще посвящали Эсхатону – по самому правдоподобному предположению, принесенному в ЭТА хорватским беженцем из Палмеровской академии в Тампе. Орин стал первым гейм-мастером Эсхатона в ЭТА, хотя в первые поколения Эсхатона в него играли в основном низовые и поостывшие старшеклассники.

Следовательно, вуз был сравнительно очевидным выбором для Орина, когда близилось время решения. Не считая непрямого давления семьи, на его долю как низкорейтингового игрока выпали более строгие академические требования, чем к тем, для кого настоящее Шоу казалось вполне осуществимой перспективой. И эсхатонология сильно помогла с математикой и компьютерами, по части которых в ЭТА было слабовато, учитывая, что и Сам, и Штитт в тот момент были настроены особенно античислительно. Оценки Орина были на уровне. Его госы никого бы не опозорили. Академически он стоял на ногах крепко, особенно для человека со спортом высокого уровня в академсправке.

И нужно понимать, что в таком спорте, как юниорский теннис, посредственность относительна. Национальный рейтинг 74 у юношей до 18 лет в одиночном разряде, хотя и посредственный по стандартам будущих профессионалов, вполне достаточный, чтобы большинство университетских тренеров изошли слюной. Орин получил пару предложений от Пацифик-10. Пару от Большой Десятки. Университет Нью-Мексико даже нанял ансамбль марьячи, который осадил лужайку под окном его общежития на шесть ночей подряд, пока миссис Инканденца не убедила Самого поручить «К. Н.» Палу подвести ток к ограждениям. Университет штата Огайо свозил его в Коламбус на такой уикенд «профессиональной ориентации», что по возвращении Орин провалялся в постели три дня, хлеща «Альказельцер» и прикладывая пакет со льдом к паху. Калтех [81] предлагал ему белый билет и стипендию для своей элитной программы стратегических исследований, после того как «Декад Мэгэзин» опубликовал короткую статью об Орине, том самом хорвате и применении c: \Pink2 для Эсхатона 95.

Орин выбрал БУ. Бостонский университет. Не теннисная мекка. Не в лиге Калтеха академически. Не то место, что нанимает ансамбли или вывозит тебя на римскую оргию открытых дверей. И всего в трех километрах вниз по холму и Содружке от ЭТА, к западу от Залива, за перекрестком Содружества и Бикон, Бостон. Это стало как бы совместным решением Орина Инканденцы / Аврил Инканденцы. Маман про себя считала, что Орину, с одной стороны, важно оказаться вне стен дома, в психологическом плане, но, с другой стороны, все же иметь возможность вернуться, когда пожелает. Эти свои мысли она изложила Орину, предварив их рассказом о том, что боится из-за переживаний о том, что именно лучше для него психологически, превысить свои материнские полномочия и вмешаться в его личную жизнь с непрошеными советами. Согласно всем ее спискам и табличкам плюсов и минусов БУ был со всех сторон лучшим вариантом для О., но, чтобы не превышать полномочия и не лоббировать непрошено, Маман шесть недель буквально выбегала из любой комнаты, куда входил Орин, зажав рот обеими руками. Когда она умоляла его не позволять ее мнению повлиять на выбор, у Орина на лице появлялось характерное выражение. В этот период Орин описывал Хэлу Маман как человека-змею из цирка, только который работает не со своим, а с чужими телами, что врезалось Хэлу в память навсегда. Сам, опираясь на свой опыт, наверное, считал, что Орину «лучше вообще проваливать из Додж-сити», попытать счастья на Среднем Западе или на Тихоокеанском побережье, но держал свое мнение при себе. Он никогда не мучился из-за того, что чего-то там превысит. Наверно, думал, что Орин уже большой мальчик. Это было за четыре года и тридцать с чемто релизов развлечений до того, как Сам сунул голову в микроволновую печь, со смертельным исходом. Затем оказалось, что приемный-слэшсводный брат Аврил Чарльз Тэвис, который в то время председательствовал в АЛС 96 в Троппингемшире, оказался товарищем по спортивноадминистративной сети второстепенных видов спорта с теннисным тренером Бостонского университета. Тэвис в особом порядке слетал на «Эйр Канада», чтобы устроить встречу всех четверых – Аврил, ее сына, Тэвиса и тренера БУ. Тренер БУ оказался престарелым выходцем из Лиги Плюща, из тех словно высеченных из камня патрициев, профиль которых так и просится на монету, и любил, чтобы его «орлы» носили все белое и после матчей по старому обычаю даже буквально скакали через сеть, чтобы поздравить друг друга, вне зависимости от исхода матча. В БУ была всего пара игроков национального уровня, в смысле – за всю историю, да и то в 1960-х н. э., задолго до вступления во власть этого франта; и когда тренер увидел, как Орин играет, его едва удар от счастья не хватил. Не забывайте: посредственность зависит от контекста. Игроков БУ зазывали (буквально) из новоанглийских загородных клубов, они носили глаженые шорты и такие белые теннисные гомосвитерки с кровавой полосой на груди, и говорили, не двигая челюстью, и играли со скованной и патрицианской подачей с выходом к сетке, как играешь, если брал много летних уроков и участвовал в клубных круговых турнирах, но ни разу не выходил на корт, чтобы убить или умереть, физически. Орин вышел на корт в обрезанных джинсах и кроссовках на платформе без носков и зевал до ломоты, пока разносил безупречно ухоженного 1-го БУ в одиночном разряде со счетом 2 и 0, выбив где-то 40 победных свечей. Затем старик-тренер БУ пришел на встречу на четверых, которую устроил Тэвис, в чино от «Л. Л. Бин» и поло от «Лакост», взглянул на размер левой руки Орина, затем на Маман Орина в узкой черной юбке, жакете из саржи, с сурьмой под глазами и с башней волос на голове, и его чуть не хватил второй удар. Она всегда почему-то так влияла на пожилых мужчин. Орин оказался в позиции, когда мог диктовать любые условия, ограниченные разве что смехотворностью спортивного бюджета БУ 97. Орин подписал договор о намерении, согласившись на фулл райд БУ плюс оплаченные учебники, ноутбук «Хитачи» со всем софтом, жилье вне территории кампуса, расходы на проживание и прибыльную учебно-производственную практику, которая сводилась к включению разбрызгивателей на историческом стадионе «Никерсон» команды «Терьеров» БУ каждое утро, на которых и так стояли таймеры, – эта работа была единственной своеобразной приманкой БУ для теннисных рекрутов. Чарльз Тэвис – который поддался уговорам Аврил, этой же осенью сдал обратный билет в Канаду и остался в качестве врио ректора, чтобы помогать отцу Орина надзирать за академией 98, со все более и более широкими полномочиями по мере того, как внутренние и внешние странствия все чаще и чаще отвлекали Дж. О. Инканденцу от Энфилда, – 3 % года спустя сказал, что и не ждал от Орина «спасибо» за то, что он свел его, Орина, с теннисным аппаратом БУ, что он и не за «спасибо» помогал, и что человек, который делает услуги ради чьей-то благодарности, – скорее двухмерный образ человека, чем настоящий человек; по крайней мере, так рассуждает лично он, сказал он; он спросил, а как думают Аврил, Хэл и Марио? трехмерный ли он человек?

может, он просто прячет естественную обиду за рациональным подходом? а возможно, Орин испытывает к нему неприятие за то, что он въехал, как только он, Орин, уехал? уж точно не за то, что Тэвис все больше контролировал ЭТА, пока Дж. О. Инканденца проводил экспоненциально долгие хиатусы либо с Марио на съемках, либо за монтажом в помещении у туннеля, либо в учреждениях для реабилитации от алкогольной зависимости (13 за последние три года; если хотите, у Тэвиса подшиты все справочки от Синего Креста), и уж точно не за то, что в итоге отец свел счеты с жизнью, и это мог предвидеть любой, не закрывавший глаза в отрицании за последние 3 % года; но, предположил Ч. Т. 4 июля ГМПСА после того, как Орин, у которого теперь было свободно почти все лето, пятый раз подряд отказался вернуться в Энфилд на ежегодное семейное барбекю и просмотр-финала-Уимблдона-через-спонтанное-распространение-«ИнтерЛейса», Орин наверняка испытывал возмущение из-за того, что Ч. Т. перебрался в кабинет ректора и сменил «Te occidere possunt…» на дверях, не успела еще остыть голова Самого после микроволновки, хотя именно в тот момент ситуация требовала, чтобы должность ректора немедленно занял кто-то решительный и трудолюбивый. Сам Инканденца стер свою карту 1 апреля Года Шоколадного Батончика «Дав», как раз когда в администрации ждали договоры о намерении от выпускников, которые решили слиться в университетский теннис, как раз когда на параболический стол Латеральной Алисы Мур сыпались приглашения на европейские Пригласительные игры на глине, как раз когда готовился к проверке комиссией по освобождению от уплаты налогов МДНС 99 безналоговый статус ЭТА, как раз когда школа приспосабливалась к новым процедурам аккредитации ОНАНТА после многих лет аккредитаций ТАСШ и как раз когда достигли стадии апелляции тяжбы с Энфилдским военно-морским общественным госпиталем из-за предполагаемого ущерба от срезания верхушки холма ЭТА и с «Эмпайр Вейст Дисплейсмент» из-за траекторий полета мусорных снарядов к Впадине, а также как раз когда на последних стадиях рассмотрения и ответа находились заявки на поступление и стипендии осеннего семестра. Знаете, кому-то надо было прийти и заполнить пустоту, и этот кто-то должен был быть человеком, способным испытывать Абсолютное Беспокойство, но не впасть в паралич от беспокойства или отсутствия минимальных «спасибо» за бесславные обязанности, заброшенные предыдущим руководителем, замена которого естественно, естественно встретила бы неприятие, казалось Тэвису, и раз об умирающем, и тем более мертвом, плохо говорить нельзя, кому лучше было принять на себя стресс, связанный с ролью козла отпущения, как не безблагодарному бесславному трудолюбивому неустанному трехмерному бюрократу, врио и замене покойного, чья комната находилась прямо по соседству с хозяйской спальней на втором этаже ДР и кто, в глазах некоторых скорбящих сторон, мог показаться каким-то узурпатором? А Тэвис был готов и к этому стрессу, и куда большему, заявил он всей академии в подготовительной речи к Общему сбору прошлогоднего осеннего семестра, обращаясь через усилитель с убранного красно-серыми флагами вороньего гнезда Герхарда Штитта к рядам складных кресел, расставленных вдоль боковых и задних линий кортов ЭТА 6–9: он не только целиком смирился со стрессом и неприятием, сказал он, но тяжело трудился и будет продолжать в том же духе, в том же тихом неромантичном скучном духе, тяжело трудиться и оставаться открытым ко всему – неприятию, чувству утраты и незаменимости, – даже спустя четыре года, чтобы всем, кому надо выпустить негатив – и гнев, и неприятие, и возможное презрение, – выпускали его в адрес Тэвиса ради собственного психологического благополучия, ведь, публично признал Тэвис, каждому эташнику и без того по горло хватает, из-за чего переживать. Сбор проходил на улице, на Центральных кортах, которые зимой накрывают Легким. Было 31 августа Года Молочных Продуктов из Сердца Америки, жаркое и спертое. Старшеклассники, которые слышали одну и ту же речь вот уже четыре года, показывали жестами бритвы-у-яремной-вены и петлина-воображаемой-балке. Небо между комками и нитками облаков, бегущими на север, было прозрачно-голубым. На кортах 30–32 ребята из музыкального хора исполняли «Tenabrae Factae Sunt», сотто. На всех присутствующих были черные напульсники, которые всегда надевали на общественные мероприятия, чтобы помнить; также в память на столбах вдоль половины дороги с холма хлопали и лязгали хлопковые флаги США и хрустяще-нейлоновые – ОНАН. На Санстренд-плазе этой осенью все еще не придумали способа приглушить вентиляторы ATHSCME в Восточном Ньютоне, и голос Тэвиса, который даже через полицейский мегафон кажется далеким и при этом удаляющимся, звучал вперемешку с гулом вентиляторов, стуком катапульт ЭВД, электрическим криком саранчи, горячими порывами душного от выхлопов летнего ветра с Содружки, сигналами авто, грохотом и лязгом зеленой ветки и звоном тросов о флагштоки, и никто, кроме персонала и самых маленьких в первом ряду, не слышал объяснение Тэвиса, что салическая правда не имеет никакого отношения к тому, что возлюбленная супруга покойного ректора и заведующая по учебной и по женской части ЭТА миссис Аврил Инканденца никоим образом не могла стать ректором: вообще, разве «ректорша» – не глупо звучит? и ей и без того надо было присматривать за девушками-студентами и – проректорами и уборщиками Пала, а также учебными планами, программами и заданиями, и закончить кафкианскую заявку на сложную новую аккредитацию ОНАНТА, плюс ежедневная стерилизация ДР, и личные ритуалы гигиены, и постоянное сражение с антракнозом и падежом «Зеленых деток» в столовой от сухого климата, плюс, конечно, ко всему прочему преподавание в ЭТА, вдобавок к бессчетным бессонным ночам с Боевыми Филологами Массачусетса – академическим комитетом политических действий, блюдущим медиа-синтаксис и приглашающим напыщенных гостей с рыбьими губешками из Французской академии, чтобы с грассированными «р» порассуждать о прескриптивном сохранении норм грамматики, и организующим марафонные мультичтения, напр. оруэлловской «Политики и английского языка», и чья Тактическая фаланга (БФМ) во главе с Аврил как раз тогда судилась (безуспешно, как оказалось) с новой администрацией Джентла из-за ошкуривающей инициативы «Титул 11»/Сокращение-бюджетов-общественных-библиотек-в-рамках-программы-«урезания жира», при всем при этом, конечно, будучи практически сраженной горем и вынужденной выполнять весь труд по поиску примирения со своими чувствами, какой приходится выполнять при подобных личных травмах, и вишенка на торте в виде административного румпеля ЭТА стала бы последней каплей, почему она неоднократно прилюдно и несдержанно и благодарила Ч. Т. за то, что он бросил уютную синекуру Троппингемшира и приехал принять на себя заряженную стрессом ответственность не только бюрократического управления и обеспечения настолько гладкой смены власти, насколько это возможно, но и за то, что в черный час был с самой семьей Инканденц, даже не думая о всяческих «спасибо», и не только за бесценное содействие карьере Орина в институциональном выборе, но и за бесценнейшую поддержку всех заинтересованных лиц, когда Орин в итоге принял переломное решение не играть в университетский теннис, вообще.

А дело в том, что на третью неделю первого курса Орин предпринял крайне малообещающую попытку сменить университетский теннис в пользу университетского футбола. Причина, которую он предъявил родителям, – Аврил ясно дала понять, что в принципе не хотела бы, чтобы ее дети чувствовали, будто обязаны оправдываться или объяснять ей любые резкие или даже до безумного внезапные важные решения, которые им взбредут в голову, а насчет Чокнутого Аиста до сих пор неясно, дошло ли до него вообще, что Орин учится в БУ, все еще в метрополии Бостона, но Орину тем не менее казалось, что подобный ход требует каких-то объяснений, – что стоило открыться осеннему сезону теннисных тренировок, как он обнаружил, что психически остался лишь пустой выхолощенной шелухой, в плане соревнований, совершенно выгорел. Орин играл, ел, спал и испражнялся теннисом со времен, когда сам был не выше своей ракетки. По его словам, он осознал, что в восемнадцать достиг того теннисного уровня, какой был ему уготован. Перспектива дальнейшего роста – жизненно важная морковка, которой Штитт сотоварищи из ЭТА были мастерами болтать перед носом – исчезла с началом третьесортной теннисной программы, тренер которой держал на стене кабинета постер с Биллом Тилденом [82] и критику игры мог предложить только на уровне «подгибай колени» и «следи за мячом». Все это было, конечно, правдой, про выгорание, и совершенно удобоваримо в части «ушел-из-тенниса-», но объяснить компоненту «-в-футбол» Орину было уже куда труднее, отчасти потому, что он сам имел довольно смутное представление о правилах, тактиках и неметрических площадках американского футбола; более того, он ни разу не касался настоящего кожаного шероховатого футбольного мяча и, как большинство серьезных теннисистов, всегда находил шизоидные отскоки деформированного мяча дезориентирующими и нервирующими. И более того, решение имело мало общего с самим футболом или с причиной, о которой Орин закончил рассказывать, как только Аврил разве что ногами не затопала, чтобы он прекратил чувствовать себя любым образом вынужденным или обязанным делать что угодно, кроме как просить их всесторонней и безоговорочной поддержки в любых решениях, которые, как ему кажется, требуются для его личного счастья, когда он завел слегка лиричную волынку о стуке подлокотниками, «Сисбумбе» [83] группы поддержки, духе мужского братства и запахе дерна, покрытого капельками росы, на стадионе «Никерсон» на рассвете, когда он приходил туда наблюдать, как включаются разбрызгиватели и превращают лимонную дольку солнца в павлиньи радуги отражений. Про отражения разбрызгивателей, кстати, тоже правда, и они ему нравились; а вот все остальное было выдумкой.

А настоящая причина перехода в футбол, во всей своей неизбежной банальности настоящих причин, заключалась в том, что за недели, пока Орин каждое утро на рассвете наблюдал за авторазбрызгивателями и тренировками группы поддержки (которая действительно занималась на рассвете), он умудрился влюбиться как школьник – в комплекте с расширенными зрачками и дрожащими коленками – в некую пышноволосую второкурсницу – жонглера жезлом, за маршем и трюками которой он наблюдал через дифрагированный спектр павлиньих разбрызгивателей с дальнего конца покрытого росой дерна стадиона, жонглершу, которая посещала некоторые из общекомандных спортивных вечеринок, куда ходил Орин и его косоглазый партнер по парным играм в БУ, и которая танцевала так же, как жонглировала, и сама по себе была едва ли не человеком – группой поддержки, т. е. как минимум превращала все твердое в теле Орина в водянистое, отдаленное и странным образом преломленное.

Орин Инканденца, у которого, как и у многих детей запойных алкоголиков и больных ОКС [84], были некоторые психологические проблемы с сексуальной озабоченностью, порисовал праздные горизонтальные 8 на посткоитальных боках уже дюжин студенток БУ. Но в этот раз все было по-другому. Он, бывало, терял самообладание, но еще не терял голову. Осенними днями в установленный тренером тихий час он валялся в постели, сжимая теннисный мяч и взахлеб рассказывая о жонглирующей за завесами разбрызгивателей второкурснице, пока его партнер лежал далеко на другом конце огромной кровати, одновременно глядя на Орина и на то, как меняют цвет новоанглийские листья на деревьях за окном. Школьное прозвище, которое они придумали для жонглерши Орина, – СКОЗА: Самая Красивая, Очаровательная и Завлекательная в Америке. Дело было не в одной красоте, но она действительно была почти гротескно миловидна. Маман на ее фоне выглядела как аппетитная долька, которую так и хочется взять из фруктовницы, и но когда ты уже занес над фруктовницей руку, передумываешь, потому что вблизи замечаешь дольку куда свежее и не такую навощенную. Жонглерша была так красива, что даже старшим футболистам из «Терьеров» БУ не хватало слюны, чтобы заговорить с ней на спортивных вечеринках. Более того – ее практически повсеместно избегали. Жонглерша вызывала в гетеросексуальных самцах то, что, как ей позже объяснили в УРОТе, называлось «комплексом Актеона» – как бы глубокий филогенетический страх перед трансчеловеческой красотой. В связи с чем партнер Орина – как страдающий косоглазием он считался неким экспертом по женской недоступности, – как ему казалось, мог сделать только одно: предупредить О. о том, что это та ужасно привлекательная девушка, про которую заранее знаешь, что она не связывается с мирскими однокашниками и, очевидно, посещает БУ-спортивные мероприятия исключительно из слабого научного интереса, пока сама ждет, когда ей позвонит с заднего сиденья своего зеленого лимузина «инфинити» аскапартический [85] дикоуспешный-в-бизнесе мужчина с внешностью модели и раздвоенным подбородком и т. д. Ни одна местная спортивная знаменитость не подбиралась к ней достаточно близко, чтобы в полной мере насладиться элизиями и пропусками апикальных согласных среднеюжного акцента и ее странно плоским, но резонирующим голосом, который создавал впечатление, будто кто-то внятно проговаривает слова в звукоизолированном помещении. Если она танцевала, на танцах, то только с другими чирлидерами, жонглерами и терьеретками из группы поддержки, потому что ни одному мужчине не хватало духу или пороху ее пригласить. Орин на вечеринках сам не осмеливался подойти к ней ближе чем на четыре метра, потому что вдруг забывал, где ставить ударения в подсознательно вдохновленном Чарльзом Тэвисом стратегическом вступительном слове «скажи-мне-каких-мужчин-ты-считаешь-привлекательным-и-я-сымитирую-их-поведение-для-тебя», которое так отлично срабатывало с другими Субъектами из БУ. Он только с третьего раза разобрал сквозь шум в ушах, что зовут ее не Джоэл. Пышные волосы были цвета рыжего золота, кожа – персиково-бледная, руки – в веснушках, зигоматика – неописуема, глаза – HD-экстра-естественно-зеленые. Только потом он узнает, что почти едко чистый аромат просохшего льняного белья, который витал вокруг нее, был особым кислотным одуванчиковым маслом, по-особенному настоянным ее химиком-папочкой в Шайни-Прайзе, Кентукки.

Стоит ли говорить, что у теннисной команды Бостонского университета не было ни чирлидеров, ни групп поддержки с жонглерами – это особая привилегия больших видов спорта, которые вообще-то привлекают зрителей. Ну это, в принципе, понятно.

Теннисный тренер перенес решение Орина нелегко, и Орину пришлось передать ему салфетку и постоять рядом пару минут под постером Большого Билла Тилдена, – который стоял со взглядом доброго дядюшки в длинных белых штанах времен Второй мировой и трепал по затылку боллбоя, – глядя, как вымокает и просмаркивается насквозь салфетка, тем временем пытаясь разъяснить, что значит «выгорел», «выхолощенная шелуха» и «морковка». Тренер все переспрашивал, значит ли это, что мать Орина больше не придет смотреть тренировки.

Уже бывший партнер Орина, косоглазый и в гомосвитере, но в целом приличный парень, был наследником «Фермерского мяса Никерсон» и упросил отца с раздвоенным подбородком и солидными связями в БУ сделать «пару звоночков» с заднего сиденья своего темно-зеленого «лексуса». Старшего футбольного тренера БУ, босса-«Терьера», оклахомца в изгнании, который реально ходил в свитере с вырезом под горло и свистком на шее, заинтриговал размер левой руки, протянутой (невежливо, но интригующе) во время знакомства, – то была теннисная рука Орина, размером почти с бидон; вторая же, с вполне человеческими пропорциями, скрывалась под спортивной курткой, тактически наброшенной на широко расправленное правое плечо.

Но с наброшенной курткой в американский футбол играть нельзя. А реальная скорость Орина проявлялась только в трехметровых боковых рывках. А потом еще оказалось, что идея прямого физического контакта с оппонентом так глубоко укоренилась в его сознании как чужеродная и ужасающая, что попытки Орина, даже на дублирующих позициях, выглядели неописуемо жалко. Его обозвали задохликом, затем маменькиным сыночком, а потом самым что ни на есть ссыклом. Наконец ему сказали, что, судя по всему, у него, видимо, на месте, где должны быть яйца, болтается пустой мешок, и если он не хочет расстаться со стипендией, то не стоит казать носа из второстепенных видов спорта, где то, что бьешь, не дает сдачи. Тренер наконец даже схватил Орина за маску шлема и ткнул пальцем на ворота южного туннеля стадиона. Орин ушел с поля на юг в одиночку и безутешный, со шлемом под тощей правой рукой, даже без тоскливого взгляда через плечо на СКОЗу группы поддержки, упражнявшуюся в шпагатах с вращающимся в воздухе жезлом в щемящей сердце дали под северными воротами гостевой команды.

В чем АА из метрополии Бостона правы, хоть и банальны, – что и поцелуи, и зуботычины судьбы иллюстрируют изначальное личное бессилие отдельного человека перед действительно значимыми событиями его жизни 100: т. е. почти все важное, что с тобой происходит, происходит не благодаря твоим планам. Судьба не звонит заранее; судьба всегда высовывается такая из переулка в плаще и говорит «Пс-с», чего обычно даже не слышишь, потому что слишком торопишься на или с чего-нибудь важного, что пытался спланировать. Судьбоносное событие, произошедшее в то момент с Орином Инканденцой, заключалось в том, что он просто хмуро шел под воротами команды хозяев и входил в тень зева южного туннеля, когда откуда-то позади, с поля раздался громкий и зловеще ортопедический хруст, плюс затем вопль. Оказалось, что лучший защитный тэкл БУ – 180-килограммовый будущий профи, беззубый любитель раскрасок, – во время тренировки бросков к пантеру спецкоманд не просто заблокировал удар университетского пантера, но и совершил серьезную ошибку в расчетах, не остановился вовремя и врезался в хилого бедолагу без щитков со все еще задранной над головой ногой в бутсе, рухнул на него мешком и переломал в ноге пантера все что можно, от тазовой кости до плюсны, с жутким крупнокалиберным треском. Две мажоретки из поддержки и один водонос лишились чувств от одних только криков пантера. Заблокированный мяч срикошетил от шлема тэкла, безумно заскакал и укатился без присмотра в самую тень южного туннеля, где Орин обернулся посмотреть, как пантер корчится, а лайнмен поднимается с пальцем во рту и виноватым выражением. Тренер защиты отключил микрофон, бросился и с очень близкого расстояния засвистел в свисток на лайнмена, без остановки, пока огромный тэкл не расплакался и не стал колотить себя по лбу ладонью. Так как рядом никого не оказалось, Орин подобрал заблокированный мяч, на который ему нетерпеливо указывал со своей скамьи у середины поля старший тренер. Орин держал футбольный мяч (отношения с которым во время проб у него сложились не очень), чувствуя его странный овальный вес, и смотрел на санитаров с носилками, пантера, ассистентов и тренера. Слишком далеко, чтобы бросать, и уж точно Орин не поплетется еще раз один вдоль боковой линии туда и обратно под далеким зеленым взглядом жонглерши, завладевшей его ЦНС.

То, что Орин за всю свою жизнь ни разу не пинал мяч любой формы до этого поворотного момента, стало незапланированным и какимто трогательным откровением, которое тронуло Джоэль ван Дайн куда сильнее, чем статус или рекорды времени мяча в полете.

И но в этот самый миг, когда изо ртов повыпадали свистки, а люди тыкали пальцами, и под тем самым зеленым и подернутым дымкой разбрызгивателей взглядом Орин открыл для себя в американском футболе новую нишу и новую морковку. Карьера в Шоу, которую он и не мечтал спланировать. Вскоре он уже посылал мяч на 60 ярдов без помех, упражняясь на поле наедине с ассистентом спецкоманд – мечтательным человеком с «Голуазом» во рту, который применял метафоры с небом и полетом и называл Орина «эфебом» – телефонный звонок тайком младшему брату показал, что Орин напрасно переживал, и это не оскорбление. На вторую неделю О. бил на 65 ярдов – по-прежнему без снэпов [86] или помех, – с чистым и безупречным ритмом, с пугающе тотальной концентрацией на взаимодействии между ногой и кожаным яйцом. На третью неделю его уже не отвлекали и десять бешеных гипофизных великанов, которые бушевали, пока он принимал снэп и делал шаг вперед среди хрюка, хруста и мясистых шлепов межличностных контактов, с пофигистичной походкой санитаров, которые вышли тогда на поле и ушли, когда отсвистели свистки. Его отвели в сторонку и извинились за колкость насчет пустого мешка, а также объяснили – с цитатами из правил, – что физический контакт с пантером запрещается драконовски и карается колоссальным ярдажом и потерей мяча. Шансы услышать на поле винтовочный треск отныне бесполезной ноги экс-пантера – один к миллиону, заверили его. Старший тренер позволил Орину подслушать, как он сообщил защите, что любой несчастный, кто хоть пальцем тронет нового звездного мастера пантов команды, после игры может не останавливаться до самого южного туннеля, выхода со стадиона и ближайшей остановки с общественным транспортом до какого-нибудь другого учебно-спортивного заведения.

Очевидно, начинался футбольный сезон. Прохлада, все полумертвое, горящие листья, горячий шоколад, енотовые шубы, жонглирование в перерыве игры и нечто под названием «Волна». Толпы экспоненциально больше и демонстративней, чем на теннисных турнирах. Хозяева – SUNY-«Буффало» [87], Хозяева – Сиракузы, команда Бостонского колледжа, команда Род-Айленда, Хозяева – презренные «Минитмены» УМ-Амхерст [88]. В среднем Орин выбивал 69 ярдов и не собирался останавливаться на достигнутом, глаза не отрывались от стимула блестящего жезла и такой увесистой спортивной морковки, какой он не видал с четырнадцати лет. Он посылал мяч все лучше и лучше, а его удар – танцевальная комбинация движений и переносов веса не менее сложная и точная, чем кик-подача, – становился все машинальней, и он чувствовал, как от постоянного и мощного панта растягиваются сухожилия и аддукторы – левая бутса зависала ровно в 90° относительно земли, колено к носу, канкан-удар в гуле толпы таком бешеном и полном, что будто выдавливал воздух со стадиона, – один бессловесный оргазмический вопль, что поднимается и создает вакуум, засасывающий за собой мяч в небеса, – кожаное яйцо, уменьшающееся в идеальной спирали, словно в погоне за ревом толпы, который оно же и вызывало.

К Хэллоуину его контроль над мячом стал не хуже дальности удара. Не случайно ассистент спецкоманд называл его удар «прикосновением». Помните, что футбольное поле – по сути, неестественно вытянутый теннисный травяной корт, и что белые линии под сложными углами так же обозначают тактику и движения, саму возможность игры. И Орина Инканденцу, у которого всю жизнь были посредственные обводящие удары, Штитт обвинял в том, что тот попал в зависимость от слишком частых свечей, выработанных в качестве компенсации. Как и равно слабый в обводящих повелитель Эсхатона Майкл Пемулис после него, Орин строил свою ограниченную игру вокруг сверхъестественной свечи, а это, понятно, просто парабола над оппонентом, которая в идеале приземляется ровнехонько у задней черты и которую трудно принять и вернуть. Герхарду Штитту, Делинту и их депрессивным проректорам понадобилось просидеть за попкорном без масла всего один картридж одной игры БУ, чтобы понять, как же Орин отыскал свою нишу в большом спорте. Орин до сих пор только «бийт свеча», заметил Штитт, иллюстрируя указкой и несколько раз перематывая четвертый даун, только теперь ногой, «бийт пант», и теперь еще с десятком ребят из бронированной и налитой тестостероном массовки, вместо Орина реагирующей на ответ, который выдумывает оппонент; Штитт утверждал, что Орин в этой гротескно физической и собственнической американской игре случайно наткнулся на способ легитимизировать ту же самую зависимость от всего одного удара, которая не давала ему развить смелость развивать слабые места, а эта неготовность рискнуть временной неудачей и слабостью ради пользы в будущем и была главным гербицидом для теннисной морковки Орина Инканденцы. Пубертатность-шмибертатность – а настоящую причину выгорания в теннисе Штитт понял. Штитту энергично поддакивали и массово игнорировали во время просмотра в Комнате отдыха. Позже Штитт сказал Делинту, что у него сразу несколько очень нехороших предчувствий о будущем Орина, в глубине души.

Но, в общем, к Хэллоуину первого года Орин регулярно посылал панты за 20-ярдовую отметку оппонентов, так раскручивая мяч со шнурков бутсов, что он либо падал и выкатывался в аут за белую боковую линию, либо приземлялся на конец, подскакивал и будто сжимался в воздухе, зависнув и кружа в ожидании, когда какой-нибудь «Терьер» за линией схватки добьет его одним касанием. Ассистент спецкоманд сказал Орину, что такие удары называются угловыми, и что Орин Инканденца лучший угловой игрок из всех, что он видел в жизни. Как тут не улыбнуться. Фулл райд Орина обновили под эгидой североамериканского спорта более брутального, но и куда более популярного, чем теннис. Это после второй игры на поле хозяев, примерно в то же время, когда некая поактеоновски красивая жонглерша, вызывающая массовую поддержку в перерывах, начала как-то адресовать свои блестящие па у боковой линии конкретно Орину. В общем, и так вот единственные сердцекалиберные романтические отношения в жизни Орина пустили двойные корни на расстоянии, во время игр, без единой фонемы лично: любовь передавалась – над травяными просторами, под моновокальный рев стадионов – целиком в стилизованных повторяющихся движениях, его – функциональных, ее – праздничных, через их личные танцы преданности зрелищу, которое они оба – каждый в своей роли – старались сделать как можно более развлекательными.

Но, в общем, суть в том, что за дальностью пришла и точность. В первую пару игр перед Орином ставили задачу просто пнуть мяч на четвертом дауне с глаз долой к черту на кулички. Мечтательный ассистент сказал, что это естественные рост и развитие пантера. Контролю предшествует чистая сила. В дебютной игре на поле хозяев его, в мешковатой униформе без щитков и номером вайд-ресивера, вызвали, когда первая атака БУ захлебнулась на 40-й отметке команды Сиракуз, которая еще понятия не имела, что представляет американский университет последний сезон в истории. Но это лирическое отступление. Аналитики университетского спорта впоследствии будут говорить об игре как о водоразделе между двумя эрами. Опять отступление. Орин в тот день выдал 73 ярда, со средним временем мяча в воздухе восемь целых сколько-то там десятых секунд; но этот первый официальный пант, экстатический, – морковка, СКОЗА, моновокальный рев зрителя большого спорта, – он послал над головой ожидающего бэка «Оранджменов», над воротами, сетками безопасности за воротами, первыми тремя секциями мест на колени заслуженного проф. теологии в ряду 52, который оттуда не мог разглядеть игру без театрального бинокля. Записали его как удар на 40 ярдов, это спортивное крещение пантом. На самом деле пант был почти под 90 ярдов, с таким долгим временем в воздухе, что, как говаривал асс. спецкоманд, можно было успеть нежно и чувственно заняться любовью. От звука ортопедического удара фанаты большого спорта притихли, а пилот морской пехоты США в отставке, который всегда приходил на игры с пробниками вазелина и толкал их на никерсоновских трибунах мужикам с поцарапанными костяшками, рассказывал после игры собутыльникам в бруклайнской забегаловке, что первый официальный пант этого самого пацана Инканденцы орал точно так же, как орали большебрюхие «Берты» во времена «Раскатов грома» [89],– преувеличенный В-В-ВУМ зажигательного тоннажа, аж уши закладывает.