Бесконечная шутка

– Он тут опять завел про разборку черепов, пока она не закричала «караул».

Расцвет смеха Аврил был пронзительный, тревожный и характерный, так что хотя бы теперь Ч. Т. точно поймет, что Маман пришла и ждет, и закруглится и, может, перейдет уже к Хэлу, чтобы Хэл поскорее освободился и мог пойти втихаря накуриться.

– Что ж, молодец, – сказала Аврил.

Траектория в форме приплюснутого эллипса пролегала за столом Алисы Мур. Каждый раз, ступая на левую ногу, он либо припадал, либо приподнимался на носок, напрягая лодыжку.

– Десять лет – и она сойдет с ума. Если начинать в семь, она или будет готова к Шоу уже в четырнадцать, или к четырнадцати у нее начнет появляться такой выгоревший вид, когда хочется помахать рукой перед глазами.

Правый «Нанн Буш» Тэвиса заскрипел от качания ногой быстрее, что означало завершение собеседования.

– Рискну предположить, что в таком возрасте, должно быть, трудно разглядеть в себе великого спортсмена, Тина, когда не можешь даже за сетку заглянуть, но, наверное, еще труднее разглядеть в себе потенциал предоставлять развлечение, целиком поглощать чужое внимание. Разглядеть в себе высокоскоростной объект, на который смогут спроецировать себя зрители, позабыв о собственных пределах в свете почти беспредельного потенциала, который представляет собой такая юная девочка, как ты.

Яблоко вызывало сильнейшее слюноотделение.

– А отправит ее в Шоу до месячных – снова появится шумиха и популярные картриджи с девочкой, которая не выше собственной ракетки, а громит косматых славянских лесбиянок, и к четырнадцати от нее опять же останется только старый уголек на дне дворового мангала, – в голове крутилась старая военная шутка про яблоки. «Яблоко наверни, косточки на хер пошли» [162]. Хэл не помнил, что это должно значить.

Маман беззвучно щелкала пальцами и морщила лоб.

– Существует какое-то слово, обозначающее угли, оставшиеся на дне мангала по использовании. Вертится на языке.

Хэл это ненавидит.

– Клинкер, – мгновенно отвечает он. – От klinker, нижненемецкий, и klinckaerd, староголландский, «звучать, звенеть», входит в употребление около 1769-го: твердая масса, образованная в результате горения землистых примесей, таких как уголь, железная руда, известняк, – ему ненавистна мысль, что она может хотя бы подумать, будто он поведется на афазические морщины и щелчки, а еще – что и сам всегда так рад подыграть. Выпендреж считается выпендрежем, если сам его ненавидишь?

– Клинкер.

– В мангале не может быть клинкера. Древесный уголь очищают, чтобы он сгорал дотла. Клинкер, кажется, что-то металлическое. Смотри, например, этимологию в части звон-слэш-звук.

– Мне нравится подозревать, что именно поэтому многим нашим ученикам постарше нравится представлять меня этаким цирковым зазывалой, у которого в глазах крутятся балансовые отчеты, – потому что я предельно откровенен с каждым прибавлением к нашей семье в вопросе, откуда берутся ресурсы для профессионального тенниса и североамериканской юниорской образовательной системы для одаренных детей, которые хотят покорять вершины профессиональной или университетской карьеры, а значит, в итоге и на значительные операционные расходы академии вроде нашей, и на стипендии, как та частичная, которую мы счастливы предложить твоим родителям.

– Что ж, возможно, ты присоединишься к нам на трапезе? Мы примем и мисс Эхт, если ей разрешают бодрствовать за полночь.

Огрызок издал очень приглушенный цимбальный звук о дно урны Латеральной Алисы.

– Мне нельзя отпрашиваться с трени. Сразу после обеда мы с Уэйном должны играть против Слободана 221 и Хартигана на каком-то корпоративно-показательном мероприятии в Оберндейле.

– Ты просил Барри передать Герхардту, что лодыжка не заживает?

– На грунте нормально. Штитт все знает про лодыжку.

– Что ж, ни пуха ни пера вам обоим, – сумочка Аврил больше похожа на мягкий саквояж, чем на сумочку. – Тогда позволь одолжить тебе ключ на кухню.

Когда Хэл ходит по круговой траектории, он смотрит всегда над левым плечом Маман, а его планы сформировались между предложениями Маман поддаться одному из жестов вежливости.

– Мы с Тьмой думали сгонять вниз и что-нибудь перехватить под холмом, если и когда я отсюда выберусь.

– А.

Затем он с ужасом задумался, что ей мог сказать Стайс, столкнувшись у приемной, относительно ужина.

– Может, и Пемулис, по-моему, Пемулис был не против.

– Что ж, ни за что, ни при каких обстоятельствах не веселись.

Эхт и Тэвис теперь оба стояли, в кабинете. Хэл взглянул на их рукопожатие, и на долю секунды ему показалось, будто Ч. Т. дрочит, а девочка вскинула руку в нацистском салюте. Хэл подумал, что, может, он сходит с ума. Даже мякоть «Грэнни Смит» пахла духами.

Три месяца спустя, чуть раньше сегодня, до нового вызова, у зубного во врачебном кабинете стоял какой-то странный, острый, чистый, сладкий запах – обонятельный эквивалент флуоресцентного освещения. Там Хэл почувствовал холодный укол в десну и как затем расползался мороз, его лицо раздулось до размера морозного кучевого облака на фоне синего, как лосьон после бритья, неба на обоях дантиста. У доктора стоматологии Зегарелли были сухие темно-зеленые глаза, которые выпучились над мятно-голубой маской, будто вместо глаз были оливки, когда он наклонился для операции – от стоматологического света у него над головой возник такой средневековый нимб с неровной перспективой, который как будто стоит на затылке. Даже в маске дыхание Зегарелли пользуется дурной славой – эташников, вынужденных впервые лечь перед Зегарелли на диспансеризации ЭТА, учат, как дышать: вдыхать, когда выдыхает Зегарелли, и выдыхать с ним же, чтобы избежать двойного страдания, как Хэл, как раз сегодня.

Чарльз Тэвис вам не шут гороховый. Среди лазури приемной так напряженно тихо потому, что Чарльзов Тэвисов по меньшей мере два, как известно трем ребятам постарше. Открыто-поперечная, импров-незамолкающая и из-за-перспективного-горизонта-машущая, мечущаяся, заламывающая руки личина Абсолютного Беспокойства – на самом деле тэвисовская версия самообладания при социализации, его метод с кем-либо поладить. Но спроси Майкла Пемулиса, который так часто стоял на ковре у Тэвиса, что его кроссовки оставили на клетчатом «Антроне» неспылесошиваемые отпечатки: когда Тэвис теряет самообладание, когда под угрозу ставятся достоинство или отлаженные механизмы академии, или, помилуй господи, его неоспоримая позиция за штурвалом ЭТА, открыто приспособляющийся дядюшка Хэла становится другим человеком, с которым шутки-то лучше не шутить. Сравнение загнанного в угол бюрократа с загнанной в угол крысой не обязательно уничижительное. Звоночек, который не стоит упускать из внимания, – когда Тэвис вдруг становится очень тихим и очень спокойным. Потому что тогда он, кажется, начинает расти, перспективно. Кажется, что он, хотя и сидит, будто бросается на тебя, с допплеровским свистом. Почти нависает над тобой и огромным столом. Если говно попадает на административный вентилятор, дети выходят из мандибульных дверей кабинета бледные, потирая глаза – не из-за слез, а из-за перекоса глубины перспективы, который вдруг производит Ч. Т. в случае говна.

Еще тревожный знак – когда Латеральной Алисе Мур официально звонят на селектор, чтобы она впустила тебя и остальных, а не открывают, как обычно, двери изнутри, и когда она поднимается и подходит к тебе, чтобы довести до дверей – словно ты какой-то коммивояжер, мнущий шляпу в руках, – отводя глаза, будто ей стыдно. Одна большая семья.

Профилактика растления, кажется, выродилась в безудержное веселье девочек и обмен информацией, каких животных имитируют или напоминают физически члены их биологических семей, а Аврил скрылась из виду, молчит и, видимо, дает им расслабиться, выпустить пар. Хэл ищет слюну на щеке тыльной стороной ладони. Пемулис, в футболке с кириллицей, снимает фуражку, озирается и машинально поправляет несуществующий галстук, последний раз окидывая взглядом свои реплики на распечатке, пока Аксфорд только с третьей попытки поворачивает дверную ручку внешней двери. Энн Киттенплан же, с другой стороны, глядит почти с царским спокойствием, и первой входит во внутреннюю дверь с таким видом, будто сходит с престола.

И теперь отчего-то зловещим кажется, что, видимо, она была все это время там, эта самая Кленетт, одна из девятимесячных разнорабочих изпод холма, ясноглазая и такая черная, что даже с синеватым отливом, с тщательно выглаженными и заколотыми волосами и в стандартном комбинезоне на молнии цвета морской волны, опустошала латунные корзины для бумаг Тэвиса в свою большую тележку с серыми полотняными боками. И как она отводит взгляд от Хэла, ожидая с тележкой у внутренней двери Ч. Т., пока Хэла и остальных вводит боком в кабинет Латеральная Алиса Мур. У этой тележки, как и у гейм-мастерской тележки бедняги Отиса Господа, вихляющее колесо, и она дребезжит, даже закопавшись в палас, лавируя вокруг Мур, когда та возвращается назад в приемную вдоль стенки предбанника. Внутри нет ни Штитта, ни Делинта, но по шипению вдоха Пемулиса Хэл понимает, что есть доктор Долорес Раск, даже не успев еще отвести глаз от Ч. Т., который сидит, пульсируя раздувающейся близостью, в крутящемся кресле, набитом морской травой, и мрачно уже почти свернул огромную скрепку в форму какой-то кардиоиды или мятого круга: теперь тень Тэвиса от света из окна достает, пролегая у Стейрбластера, до самой красно-серой оттоманки у восточной стены, в которой, естественно, и устроилась Раск, со спущенными петлями на чулке и без единой эмоции на лице; а еще рядом с ней старый бедный Отис П. Господ, все еще с монитором «Хитачи» на голове, как в шлеме с забралом какого-то хай-тек рыцаря, сгорбившийся и с уткнувшимися друг в друга носками кроссовок на черносинем паласе, с руками на коленях, двумя грубыми дырками для глаз, прорезанными в черном пластмассовом корпусе основания монитора, и Господ отводит взгляд от Пемулиса, а зубастые висящие осколки экрана, который он пробил головой, указывают – а некоторые даже и касаются – на тощую шейку, так что ему нельзя двигать головой, несмотря на то, что впалая грудь поднимается и опускается, пока позади над спинкой софы склонилась медсестра ЭТА дневной смены, очень аккуратно поддерживая монитор, причем наклон демонстрирует такое декольте, честь заметить которое Хэл сейчас с удовольствием уступил бы кому-нибудь другому. Господ переводит глаза в дырках на Хэла и скорбно моргает, и слышно, как он там влажно шмыгает, сложно заглушенный; и только Пемулис встает ровно на знакомые отпечатки ног на паласе кабинета, как Ч. Т., который словно резко вскочил с кресла, при этом не поднимаясь, тихо обращается к последнему присутствующему в кабинете – гладко выбритому молодому урологу с носом-пуговкой в блейзере ОНАНТА, необычно приранившемуся в ЭТА, сидящему в тени открытой внутренней двери в юго-восточном углу помещения так, что с самого начала он скрывался у них за спиной, и поэтому возникает уместная возможность для театрального разоблаченного переглядывания с читающимся в глазах «облом, все пропало!» Аксфорда и Хэла, пока Чарльз Тэвис очень тихо просит эксперта по урине за их спинами закрыть, пожалуйста, обе двери.

Перед рассветом и рассвет, 1 мая ГВБВД Выступ к северо-западу от Тусона, Аризона, США, все еще

– Ну как это только американская тема? – повторяет обратно Стипли. – Я вот учился в школе, когда мультикультурализм был везде, куда ни плюнь. Мы читали, например, что у японцев и индонезийцев был такой мифический персонаж. Забыл, как звали. Восточный миф. Женщина, скрытая длинными светлыми волосами. Целиком. Все тело с головы до пят под светлыми волосами.

– Похоже, этот тип пассивного искуса, он отчасти должен включать ощутимый недостаток. Замечаемую депривацию. Ведь восточники – телесно не волосатая культура.

– И в этих мультикультурных азиатских мифах на нее вечно натыкались молодые азиаты возле какого-нибудь водоема, где она причесывала свои длиннющие локоны и напевала. И занимались с ней сексом. Оказывается, слишком она была экзотичная и интригующая, или соблазнительная, чтобы удержаться. Даже молодые азиаты, которые знали про мифы, согласно этим мифам, удержаться не могли.


– И после акта полов парализовывались стазисом, – сказал Марат. Когда он сейчас думал об отце, на ум случалось катание на коньках их обоих, юного Марата и мсье Марата, на открытом катке Сен-Реми-деАмхерст: дыхание мсье Марата видимо, а его кардиостимулятор – угловатый выступ на брансуикском кардигане.

– Тут же кранты, как правило. Слишком большое удовольствие. Не для смертных. Кранты. M-o-r-t-s.

Марат шмыгнул.

– Аналогия здесь – как даже те, кто знает, что от удовольствия им кранты, все равно прут вперед.

Марат кашлянул.

У некоторых летавших насекомых имелись многие пары крыльев и биолюминесценция. Они казались очень целеустремленными, пролетали мимо выступа и рвано удалялись прочь, по своим срочным делам. Звук их, насекомых, напоминал Марату игровые карты в велосипедных спицах велосипедов мальчиков с ногами. Оба двое мужчин молчали. Это пора фальшивых рассветов. Венера удалилась от них к востоку. На пустыню сочился и расползался в странные карие виды самый мягкий свет, словно что-то разогревалось за границей ночи. Плед коленей у Марата был покрытый репьем и маленькими колючими семенами некоторых видов. Американовая пустыня начинала шуршать жизнью, большой частью незримой. В небе США над просачиванием сияния низкого качества кучами огней мерцали звезды. Но все до сей поры еще никакого розовения подлинника рассвета.

И Департамент неопределенных служб США, и les Assassins des Fauteuils Rollents ждали встреч Марата и Стипли в нетерпении. Достигли же они малого. Это была шестая или седьмая. Встреча. Стипли стал добровольным контактом с предательством Марата, вопреки барьеру языков 222. AFR верили, что Марат был тройной агент, строил вид, что предает страну во имя своей жены, предавая памяти каждую деталь встречи с BSS. Согласно Стипли, начальники Стипли в BSS не знали, что Фортье знал, что Стипли знал, что он (Фортье) знал, что Марат приходит. Стипли держал этот факт за пазухой. Марату чувствовалось, что это удовлетворяет какую-то американовую потребность держать пустяки от начальства за пазухой. Если только Стипли в этом не обводил Марату нос. Марат не знал. Мсье Фортье не знал, что Марат произвел внутренний выбор: он любит свою черепно-больную и сердечно-дефективную жену Гертруду больше, чем он любит сепаратистское и антионанское дело страны Квебек, в силу чего Марат не лучше мсье Родни «Бога» Тана. Если бы Фортье это знал, он бы, само себя разумеет, загнал в бескостный правый глаз Гертруды железнодорожный костыль, тем убив и ее, и Марата.

Внешний Марат жестикулировал на светящийся, но нерозовый восток.

– Фальшивый рассвет.

– Нет, – сказал Стипли, – ну а ваш франкофонный миф про эту вашу одалиску Терезу?

– L'Odalisque de Sainte Therese, – Марат редко сдавался искусу исправить Стипли, ужасное произношение и синтаксис которого, как не мог раскусить Марат, было или не было делано раздражающим, замысленным привести Марата в замешательство.

Стипли сказал:

– Мультикультурный миф про одалиску, слишком красивую для глаз смертных квебекцев. Кто на нее ни взглянет, превращается в бриллиант или самоцвет.

– В большой доле версий – опал.

– Медуза наоборот, так сказать.

Оба двое, прилежно учившие домашнюю работу, рассмеялись без радости 223.

Марат сказал:

– Греки, они не страшились красоты. Они страшились уродства. Отсюда я мыслю, красота и удовольствие – они не были смертными искусами для типа грека.

– Или как бы комбинация Медузы и Цирцеи, эта самая ваша одалиска, – сказал Стипли. Он курил либо последнюю, либо последнюю в одной из пачек сумочки сигарету – американовая привычка бросать окурки с выступа препятствовала Марату считать употребленные окурки. Марат знал, что Стипли знал, что фильтры сигарет не биоразлагаемые для окружающей среды. Два мужчины, к этому моменту времени, каждый знал каждого другого.

Чирикнула незримая птица.

– Мифическая персонажесса греков, она также была беременная от дождя и изнасилованная птицей.

– Как много с тех пор изменилось, – иронично молвил Стипли.

– Ирония и презрения к эгу. Это тоже отчасти искус твоего типа американов, мыслю я.

– А уж твой-то тип – сплошь действие, цели, – сказал Стипли, с иронией или, может, без – Марат так и не понял.

Дно пустыни просветлялось неощутимыми степенями, его поверхность – цвета передубленной шкуры. Кактус сагуаро – отлива рептилий. Силуэты потенциальной молодежи теперь были различимы вокруг черных руин ночного кострища в спательных мешках гробового вида. Воздух пах зеленой древесиной. Безвкусный запах песка. Ковшовые машины отдаленной стройки были цвета урины и казались застывшими поперек различных занятий. Было все еще зябко. На зубах Марата имелась осязаемая пленка, или, возможно, песчаная жижа, особенно на зубах спереди. Верхняя дуга солнца не появлялась, и Марат допрежь не мог бросить тени на сланец позади.

Покойный пульс Реми Марата был очень низкий: не имелось ног требовать кровь из сердца. Он очень редко переживал фантомные боли, и только в культе слева. У всех AFR были огромные руки, особенно верхние части. Марат был левша. Стипли манипулировал сигаретой левой рукой и применял правую, чтобы поддержать локоть левой. Но Марат хорошо знал, что Стипли был правша. На фоне бледности лица Стипли, теперь разом и опухшего, и запавшего, пупыры электролиза полевой легенды казались ярко-розовыми.

Безоблачное небо поверх хребта гор Ринкон востока было слабого больного розового цвета незажившего ожога. В неощутимом освещении видов была неподвижность, напоминавшая фотографию. Марат давно поместил часы в карман ветровки, чтобы перестать неоднократно глядеть их. Стипли нравилось воображать себе, что переговоры с ним сами диктуют свои длительность и прохождение; Марат сделал выбор не противоречить.

Марат осознал о себе, что некоторое количество его притворного шмыгания предназначалось предупредить Стипли о перерыве паузы.

– Ты мог бы ненадолго сесть, если утомлен. Ремешки туфель… – он слегка показал на них.

Стипли театрально опустил голову и постучал в песок на буром камне носком туфели.

– Вдруг там кто меня за зад цапнет.

– Скоро мне обязано уходить, – на руке Марата остался оттиск текстуры зернистой рукоятки «Стерлинга». – Мне понравилось выйти на ночь на свежий воздух. Я обязан скоро уйти.

– Или заползут там. Юбка – в ней так просто больше не плюхнешься, куда пожелаешь. Всегда есть вероятность… заползаний, – он посмотрел на Марата. Он казался грустный. – А я даже и не думал.



04:50, 11 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд» Главный кабинет, РПАН «Эннет-Хаус», Энфилд, Массачусетс

– И когда он пальнул – там хоть стой, хоть падай. А уж какое у него было лицо.

– А у меня был один раз, когда я сидел в одном баре в Лоуэлле с одними мужиками, с которыми тогда тусил, и мы там сидели с одними другими мужиками – ну просто лоуэлловскими долбаками, обычной алкашней, которая обычная молодая рабочая алкашня, которая забегает после работы дерябнуть, а потом не выходит до закрытия. Только фигарят ерша за ершом, рубятся в дартс да все такое. И один такой мужик из наших начинает подкатывать к девушке одного из них – такого самого обычного, который сидел там с девушкой, – и один из наших начинает к ней и так, и этак, кадрить, а ее парень выбесился, – ну знаешь, в своем праве, – побычили друг на друга, и тэ дэ и тэ пэ, а мы-то все были с этим первым мужиком, он в нашей как бы бригаде – это, конечно, он начал чужую телку цеплять, но он свой, мы бригада, – и, короче, мы вместе наезжаем на парня той девушки, толкаем, все такое, ну ты знаешь, говорим, мол, ты на кого полез, прописываем парочку, ну, поджопников, ничего особенного, без крови, и вваливаем чуток, и выкидываем из бара, а девушку берем к нам ерши глушить, и тот этот мужик, который к ней подкатывал, уговаривает ее поиграть в дартс на раздевание, типа снимать одежду за очки в дартсе, – и бармен не в восторге, но эти парни все его клиенты, как семья. Мы уже в стельку бухие и играем в дартс на раздевание.