Бесконечная шутка

Предсказание Киттенплан, что старшеклассникам за эсхатоновскую кучу-малу пора спускать портки для показательной порки, оптимистично опровергается наблюдением Пемулиса: внеклассное увлечение Эсхатоном и его структура существовали еще до их поступления. А Майкл Пемулис только лишь кодифицировал основные принципы и ввел чтото вроде матрицы расчета стратегии. Ну, может, помог создать мифологию и установил, в основном на личном примере, определенную планку ожиданий. А Хэл только лишь выступил в роли машинистки приблизительного руководства. И Комбатанты в День В. пришли играть по собственной воле. Пемулис и Аксфорд попросили Хэла максимально риторически изложить эти доводы, которые Пемулис потом перевел в Pink2 и распечатал, чтобы принести с собой, изучить и быть готовым ко всему, что выкинет Тэвис. Стратегия такая: за всех говорит Пемулис, а Хэл вмешивается по желанию, как голос разума, – типа хороший/плохой коп. Аксфорду велели все время, пока они будут там, считать волокна «Антрона» между кроссовками.

Хэл не имеет ни малейшего представления, почему ректор вызвал их только спустя 48 часов и что это означает. Может показаться странным, что ему даже в голову не пришло поговорить с Тэвисом лично, или пойти в ДР и попросить у Маман заступничества или информации. Не то чтобы порыв был, но он удержался; просто даже в голову не пришло.

Для человека, который не только живет на территории одного образовательного учреждения с семьей, но и обучением, тренировками и вообще всем смыслом существования которого руководят родственники,

Хэл необычно мало времени и энергии посвящает мыслям о людях в его семье как о членах семьи. Иногда, когда он болтает с кем-нибудь в бесконечной очереди на регистрацию в турнире, или на послеигровых танцах, или еще где, и этот кто-то спрашивает что-нибудь вроде «Как там Аврил поживает?», или «Видал тут на прошлой неделе на картридже спортивных событий недели от ONANFL, как Орин херачит по мячам», наступает странный напряженный момент, когда разум Хэла пустеет, рот обмякает и раскрывается без звука, как будто имена – слова, которые так и вертятся на кончике языка. Не считая Марио, про которого Хэл все уши прожужжит, чтобы хотя бы подумать о близких членах семьи как о своих непосредственных родственниках, ему словно приходится раскочегаривать кряхтящий громоздкий механизм. Возможно, поэтому Хэл избегает доктора Долорес Раск, которой вечно неймется поговорить с ним о вопросах пространства, самоопределения и того, что она зовет «коатликуэвским комплексом» 216.

Сводный дядя Хэла по матери Чарльз Тэвис в своих резких, хотя и не порожденных нерешительностью скачках в резюме между спортом и строгой наукой отчасти напоминает покойного Самого. Бакалавр, доктор инженерных наук и магистр управления спортом – в профессиональной юности Тэвис совместил их в роли инженера-строителя, со специализацией в аккомодации давления через паттерновое рассредоточение, т. е. распределении веса гаргантюанских толп зрителей на спортивных мероприятиях. Т. е., скажет он, имел дело с многочисленной живой публикой; он в некотором роде один из первопроходцев в мире усиленного полимеризированного цемента и подвижных точек опоры. Он участвовал в проектных группах стадионов, общественных центров, трибун и микологическиобразных суперкуполов. Он сразу признает, что как инженер куда лучше играл в команде, чем купался в свете архитектурных софитов на первых ролях. Он не единожды попросит прощения за то, что ты не поймешь, в чем смысл этого предложения, и скажет, что, вполне возможно, заумь была подсознательно намеренной, от какого-то стыда за первую и последнюю «софитную» архитектурную должность, в Онтарио, до прихода онанской Взаимозависимости, когда он проектировал инновационный и расхваленный спортивный и отельный комплекс «Скайдом» торонтовских «Блю Джейс». Потому что это Тэвису досталась львиная доля грязи, когда оказалось, что зрителям «Блю Джейс» на трибунах – многие из них были невинными детьми в кепках, стучавшими кулачками в перчатки кэтчеров, которые они принесли, не ожидая ничего экзотичней фал-бола, – что зрителям в огорчительных количествах с различных точек вдоль обеих лицевых линий были видны в окнах гости, которые занимались разнообразным и часто экзотичным сексом в спальнях отеля над стеной у центральной зоны. Основной приступ жажды тэвисовской крови наступил, расскажет он, когда оператор, ответственный за Табло Повторов «Скайдома», то ли из какой-то обиды, то ли из профессиональных суицидальных наклонностей, то ли от того и другого одновременно, стал наводить камеру на окна спален и направлять итоговые коитальные образы сплетающихся конечностей на 75-метровое табло, и т. д. Иногда в замедленном действии и с неоднократными повторами, и т. д. Тэвис признается в неохоте распространяться об этом событии, до сих пор, даже по прошествии времени. Он откроет, что в его резюме с указанием предыдущих занятостей указано только, что он специализировался на спортивных помещениях, где могли безопасно и удобно рассаживаться огромные количества живых зрителей, и что рынок его услуг пошел ко дну, когда все больше и больше событий стали предназначаться для распространения на картриджах и домашнего просмотра, что, как он укажет, формально не ложь, а просто не до конца открыто и откровенно.

Латеральная Алиса Мур распечатывает RSVP «Вотабургера». Ее Intel 972 – передовая технология, но при этом она цепляется за жуткий древний матричный принтер, который отказывается заменять, пока Дэйв Пал еще может поддерживать в нем жизнь. То же самое с интеркомом и антикварной железной микрофонной стойкой, которую Трельч называет оскорблением всей журналистской профессии. У Латеральной Алисы бывают эксцентричные всплески непримиримости и луддизма – возможно, вследствие аварии вертолета и неврологических дефицитов. Тонкий визг принтера заполняет приемную. Хэл обнаруживает, что совершенно уверен в симметрии лица и слюноотделении только тогда, когда сидит, положив левую щеку на правую ладонь. Каждый проход каретки у Алисы напоминает разрыв какой-то предположительно нервущейся ткани, снова и снова, стоматологический и гибельный звук.

Главная претензия Хэла к дяде по материнской линии – что Тэвис ужасно застенчив и старается это скрыть, будучи очень открытым, несдержанным, многословным и прямым, и поэтому быть рядом с ним попросту мучительно. Точка зрения же Марио – что Тэвис очень открытый, несдержанный и многословный, но так явно использует эти качества как защиту, что выдает свои страх и уязвимость, которым невозможно не сочувствовать. Так или иначе, Чарльз Тэвис действительно способен выбить из колеи, потому что он, возможно, самый открытый человек в истории. Орин же и Марлон Бэйн считали, что Ч. Т. не столько человек, сколько поперечное сечение человека. Даже Маман, вспоминает Хэл, рассказывала о курьезах, как в подростковом возрасте, когда она водила маленького Ч. Т. или была с ним на всяких квебекских собраниях или мероприятиях, куда приходили другие дети, Ч. Т. был слишком застенчивым и неловким, чтобы тут же присоединиться к какой-либо группке детей в игре или разговорах, и в итоге, говорила Аврил, она видела, как он бродил от компании к компании, шастал с краю, слушал, но при этом всегда говорил, громко, на фоне беседы, что-нибудь вроде: «Боюсь, я слишком застенчивый, чтобы к вам присоединиться, так что просто пошастаю с краю и послушаю, если вы не против, просто чтобы вы знали», и т. п.

Но, короче говоря, суть в том, что Тэвис – странный и чувствительный тип, в роли ректора одновременно и неэффективный, и во многом устрашающий, и родственные связи не гарантируют никаких экспертных прогнозов или пощады, если только не пользоваться влиянием матери, а мысль об этом буквально не приходит в голову Хэлу. Такой необычный пробел в голове на месте семьи может быть одним из способов выживания в условиях, при которых профессиональные и домашние авторитеты как бы сливаются друг с другом. Хэл сжимает мяч как ненормальный, слушая визг принтера, приложив правую руку к щеке и закрыв локтем рот, и готов многое отдать, чтобы сейчас оказаться в насосной, а затем энергично почистить зубы портативной складной «Орал-Би». Щепотка «Кадьяка» сейчас тоже не вариант, по многим причинам.

В этом году Хэла официально вызывали в приемную ректора только один раз, в конце августа, сразу перед Общим сбором, во время Ориентации, когда прибывали первокурсники ГВБВД и блуждали беспомощные и перепуганные, и т. д., и Тэвис хотел попросить Хэла взять под крыло девятилетнего паренька откуда-то из Фило, Иллинойс, который, судя по всему, был слепым, – паренек, – и страдал от каких-то заболеваний черепа, будучи одним из детей – выходцев из Тикондероги, Нью-НьюЙорк, которые не успели эвакуироваться вовремя, и мог похвастаться несколькими глазами на разных стадиях эволюционного развития, при этом технически был слеп, но все равно играл на высоком уровне, что само по себе долгая история, к тому же оказывается, у его черепа была консистенция панциря чесапикского голубого краба, зато сама голова такая огромная, что Бубу по сравнению с ним тянул на микроцефала, и, в общем, оказывается, он играл на корте только с одной руки, потому что второй таскал за собой такую стойку на колесиках, как с капельницей, но без капельницы, а с металлической нимбообразной подпоркой на высоте головы, чтобы окружать и поддерживать голову; но, короче говоря, Текс Уотсон и Торп уломали Ч. Т. принять и оплатить обучение паренька, и теперь Ч. Т. пришел к выводу, что пареньку понадобится, скажем, хотя бы какая-то минимальная помощь с Ориентацией (буквально), и он хотел, чтобы именно Хэл поводил его под ручку по академии (опять же буквально). Пару дней спустя оказалось, что у паренька дома, на выселках Иллинойса, какой-то то ли семейный, то ли спинно-мозговой форс-мажор, и до весеннего семестра он на академе. Но тогда, в августе, Хэл сидел в том самом кресле, где теперь клюет носом Тревор Аксфорд, очень поздно, где-то уже в сумерках, после неформальной дневной «выставки» в три бодрых сета с гостем – профи из латвийского сателлита, так что пропустил фаршированный перец миссис К. на ужин, и живот из области поперечно-ободочной кишки по-своему ворчал «Где же еда»; ждал, в одиночестве в синей комнате, задумчиво дрыгаясь на кресле, когда Латеральная Алиса Мур уже ушла домой в свою ньютонскую длинную квартиру с комнатами в 2 м шириной, а ее Intel и консоль интеркома были плотно обернуты в полупрозрачную целлофановую штуку от пыли, на плашке с «ОПАСНО: ТРЕТИЙ РЕЛЬС» не горел красный диод, и вообще единственным источником света, кроме слабого и сумеречного за окном, были палящие 105 В подглядывающей журнальной лампы в синем абажуре на его кресле, плюс множество ламп в кабинете Чарльза Тэвиса (у него фобия насчет верхнего освещения), где Тэвис проводил позднее собеседование на прием с фантастически крохотной малышкой Тиной Эхт, которая зачислялась как раз этой осенью в возрасте семи лет. Двери у него были открыты, потому что стоял жестокий август и Д. К. Н. Пал сделал с кондиционером в приемной что-то такое, отчего тот старался вовсю. Наружная дверь кабинета директора открывалась наружу, а внутренняя – внутрь, отчего в распахнутом виде его междверный предбанник приобретал челюстной вид.

В августе ГВБВД хроническая левая лодыжка Хэла болела сильнее всего, после кипучей, но изнурительной летней мясорубки тура, где он пытался добраться минимум до четвертьфинала практически везде, а в основном на асфальте 217, и он даже чувствовал пульс в сосудах натруженных связок лодыжки, пока перелистывал страницы новенького «Мирового тенниса» и наблюдал, как выпадают и планируют на пол рекламные листовки; но все же он не мог не воспользоваться открыточелюстным видом на значительную часть Чарльза Тэвиса в кабинете за столом – как обычно, странно перспективно сокращенного и маленького, и сложившего руки на просторном столе напротив частично видимой в профиль девочки, которой на вид нельзя было дать больше пяти-шести, слушавшей Тэвиса в ожидании получения документов на прием. Родителей или опекунов Эхт поблизости не было. Некоторых детей просто подкидывают. Иногда машины родителей даже не останавливаются, просто замедляются, затем расшвыривают гравий и уносятся прочь. У ящиков в столе Тэвиса скрипучие направляющие. «Линкольн» предков Джима

Сбита даже не особо замедлился. Сбита подняли на ноги и немедленно повели в раздевалку смывать гравий из волос. Хэл руководил Ориентацией Сбита, когда того перевели – выперли из Палмеровской академии после того, как его домашний тарантул (по имени Симона – тоже долгая история) сбежала и даже не думала кусать жену ректора, если бы та не завопила, не лишилась чувств и не упала прямо на нее, объяснял Сбит, пока Хэл помогал собирать чемоданы со всей подъездной дорожки до самых ворот.

Как и многие одаренные бюрократы, приемный брат матери Хэла физически маленький в смысле как будто не столько эндокринном, сколько перспективном. Его маленький размер напоминает маленький размер чего-то такого, что намного дальше от тебя, чем хотело бы, а еще и удаляется 218. Это необычное впечатление неторопливого удаления вкупе с компульсивной жестикуляцией, возникшей несколько лет назад после отказа от курения, поддерживает ощущение неугасающего безумия Тэвиса, некой локационной паники, которая, как легко заметить, не только объясняет его компульсивную энергию – у них с Аврил (а они два сапога пара по компульсивности) на двоих сна на их втором этаже Дома ректора – в отдельных комнатах – на двоих сна, как примерно у одного человека с обычной бессонницей, – но, может, и укрепляет его патологическую открытость, то, как он рассуждает вслух, что рассуждает вслух, – манера, которую Орто Стайс умеет имитировать до того жутко похоже, что юноши из разряда 18-летних запретили ему пародировать Тэвиса перед игроками помоложе из страха, что дети не смогут воспринимать Тэвиса всерьез тогда, когда всерьез его воспринимать надо.

Что до ребят постарше – они по полу от смеха катаются, стоит Стайсу только сложить ладонью козырек и прищуриться всякий раз, как в поле зрения возникает Тэвис, который как будто удаляется даже тогда, когда надвигается.

У Ч. Т. как ректора всегда много вводных вопросов для абитуриентов, и Хэл – сейчас, в ноябре – не помнит, с какого Тэвис начал тогда с Эхт, зато помнит, как у девочки, когда она покачала головой, черкнула по воздуху палочка леденца и дико заболталась клипса с мистером Попрыгайчиком 219. Хэл дивился ее росту. Какой рейтинг может быть у такой малышки, даже региональный, среди 12-летних?

И затем да, с пышным скрипом придвигается большое кресло, набитое морской травой, Тэвис переносит вес на локти и сплетает пальцы поверх многих метров просторного стола, сделанного на заказ из полимеризированного песчаника. Улыбку, с которой он отклонился назад, Хэл не видит из-за тени огромного Стейрбластера 220, но тем не менее слышит из-за одной проблемы с зубами Чарльза Тэвиса, о которых чем меньше сказано, тем лучше. Подглядывая, Хэл вдруг почувствовал, как на него нахлынула невольная волна приязни к Ч. Т. Волосы его дяди по материнской линии были прямые и очень аккуратно причесанные, а вот усики полную симметрию никогда не соблюдали. Также под несколько разными углами были посажены глаза, так что кроме прикладывания руки ко лбу Стайс при появлении Ч. Т. еще слегка наклонял голову набок. Теперь, вспоминая, Хэл невольно улыбается, хотя улыбка у него кривобокая, и одну ее половину он не чувствует. Аксанутый обмяк в кресле, поддерживает кулаком подбородок, – поза, в которой, по его мнению, он кажется задумчивым, но на самом деле – младенцем в чреве, а Киттенплан жует татуировки на костяшках – так она их сводит вместо того, чтобы смывать.

Тогда в душную приемную вошел Орто Стайс, в мокрой рубашке и лоснящимся ежиком с корта, с «Уилсонами» наперевес, и направился прямо к нисходящему потоку воздуха из решетки кондишена у предбанника кабинета Тэвиса. Одежда Стайса была подарком от «Филы», и на любые матчи он надевал все черное, и в ЭТА и на турнирах его называли «Тьма». У него были ежик и зачатки брылей. Они с Хэлом едва кивнули друг другу, как люди, которые так хорошо знакомы, что не тратят время на вежливость. У них были похожие стили, хотя Стайс чаще играл у сетки. Он поднял руку к глазам и слегка наклонил голову в сторону света ламп из кабинета.

– Наш малыш там еще надолга?

– А ты как думаешь?

Тэвис же говорил:

– Вот чем мы тут занимаемся: мы тебя очень осторожно и избирательно ломаем, разбираем как маленькую девочку и собираем как теннисиста, который выйдет на корт против любой маленькой девочки в Северной Америке без всякого страха перед пределами. Избавленной от балласта, зашоренность которым тебе сейчас мешает. Маленькая девочка, для которой корт станет зеркалом, и в его отражении не будет ни иллюзий, ни страхов.

– Счас пойдет тема про черепушку, – сказал Стайс. Хэл следил, как руки и ноги Стайса покрываются гусиной кожей, пока он стоял под струей холодного воздуха, поднял лицо и глубоко вздохнул, прижав экипировку к груди.

– Одна из возможных понятных формулировок – прямо сказать тебе, что мы очень нежно разберем твой череп, а обратно его соберем с развившейся шишкой понимания и небольшим углублением на месте инстинкта страха. Я изо всех сил стараюсь описать все для тебя в понятных и комфортных категориях, Тина. Хотя, должен признаться, мне всегда некомфортно как-либо подгонять вступительную речь под любого человека, так как я ревностно берегу – и как человек, и как педагог – свою репутацию правдоруба, – говорил Тэвис. Слышимая улыбка. – Это один из моих личных пределов.

Стайс удалился, даже не попрощавшись с Хэлом. Они чувствовали себя совершенно свободно друг с другом. Годом раньше, когда Хэл еще числился в юношах 16 лет, все было иначе. Хэл услышал, как Стайс чтото кому-то сказал в вестибюле. Отчасти впечатление, что Ч. Т. где-то за пределом фокусного расстояния твоего глаза, возникало от того, что две половинки его лица не складывались в единое целое. Не так страшно, как в лице жертвы инфаркта или инвалида; отчасти проблема была в неуловимости, какой-то расплывчатости личности, с которой Тэвис боролся, как бы снимая крышку черепа и без всяких предупреждений или просьб вываливая перед тобой мозг; все это было частью его зацикленного на себе безумия.

Между уходом Орто Стайса и приходом Маман Хэл напрягал лодыжку и наблюдал, как она меняет форму под несколькими носками. Он встал и пару раз пробно перенес на лодыжку вес, затем сел и опять понапрягал, очень внимательно наблюдая за сменой формы. Из-за чего он внезапно понял, что перед душем собирался спуститься и втайне накуриться в насосной, – ему не пришло в голову договориться с Тьмой пойти на ужин вместе, раз Стайс тоже пропустил ужин. Его нутро издавало такой звук, как чайники, на которых нет свистка, и потому они, когда закипают, просто бурлят. Для настоящего спортсмена пропустить прием пищи – обречь себя на ужасное метаболическое расстройство.

Через некоторое время под притолоку приемной опустила голову и вошла Аврил Инканденца, заведующая учебной частью ЭТА, на вид свежая и нетронутая жарой. В руках у нее была пачка с путеводителями для Ориентации в привычной красно-серой папке.

Маман имела привычку в любом помещении становиться точно в центре, чтобы ее было видно из любой точки. Это в ее натуре, и потому в какой-то степени дорого Хэлу, но все-таки и бросалось в глаза, и нервировало. Его брат Орин во время вечернего раунда «Семейной викторины» однажды описал Аврил как Черную дыру человеческого внимания. Хэл мерил шагами приемную, приподнимаясь на носке левой ноги, стараясь вычислить точный уровень физического дискомфорта. Тогда она и вошла. Хэл и Маман всегда приветствовали друг друга как-то экстравагантно. Когда Аврил вошла в комнату, вся ходьба редуцировалась до вращения по орбите, и траектория Хэла стала приблизительно круговой вдоль периметра приемной, тогда как Аврил присела на стол секретаря, скрестила ноги и извлекла портсигар. Когда они с Хэлом оставались наедине, ее манеры всегда становились очень небрежными и почти мужскими.

Она последила за его походкой.

– Лодыжка?

Он ненавидел себя за то, что хотя бы слегка преувеличил хромоту.

– Напоминает о себе. В самом худшем случае – поднывает. Но скорее напоминает.

– Нет, что ты, что ты, незачем плакать! – воскликнул Ч. Т., присев на колено у кресла, на котором ранее болтались, а теперь судорожно дрыгались ножки. – Я не имел в виду ломать буквально, никто не сломает тебе голову, Тина. Прошу, позволь заверить, это исключительно я виноват, что представил происходящее в академии не в том свете.

Аврил небрежно извлекла из плоского латунного портсигара 100-мм сигаретку и постучала ею по гладкой костяшке. Хэл не предложил зажигалку. Никто не смотрел в пасть кабинета Тэвиса. Рабочей формой Аврил было синее хлопковое платье с какими-то фестончиками кружев на плечах, белые чулки и ослепительно-белые «Рибоки».

– Я в ужасе от того, что довел тебя до слез, – голос Тэвиса приобрел типичную подчеркнутость речи из дальнего конца длинного коридора. – Прошу, знай: если ты желаешь сесть на коленки, я могу предоставить совершенно безопасную коленку, – это все, что теперь приходит мне в голову.

Аврил всегда курила, поставив локоть руки с сигаретой на сгиб второй руки. Довольно часто она держала так сигарету, не закуривая и даже не поднося к губам. Она позволяла себе курить только в кабинете, в студии ДР и еще в паре помещений с оборудованием для фильтрации воздуха. Своей позой тем вечером, с копчиком у стола и взглядом в пол, она жутко напоминала Самого. Аврил указала головой на дверь Ч. Т.

– Смею предположить, он там уже довольно давно.

Хэл презирал даже легчайший намек на нытье в своем ответе: «Я уже целый час прождал». И что ему чуточку понравилось, как она огорчилась из-за него и как поднялись домиком ее тонкие брови (невыщипанные – просто от природы тонкие и изогнутые).

– Следовательно, тебе не выдалось времени на перекус?

– Меня вызвали.


Голос Тэвиса:

– Я настойчиво предлагаю тебе пересесть на мое колено, пока я буду успокаивающе говорить так: «Ну-ну-ну».

– Хочу к маме и папе.

Аврил произнесла:

– Так это бурчит животик, а отнюдь не кондиционер? – улыбнувшись, но одновременно и сочувственно поморщившись.

– И близко не могу передать, какие звуки оттуда доносятся, – прямо как чайник без свистка, который Сам забывал снять, когда…

Из глубокого кармана в платье появилось яблоко.

– Волею случая у меня при себе оказалось «Грэнни Смит» – заморить червячка.

Увидев большое зеленое яблоко, он устало улыбнулся.

– Маман, оно твое. Случилось так, что я знаю: это единственное, что ты съешь между 12 и 23.

Аврил театрально махнула рукой.

– Обтрескалась. Плотный обед с группой родителей не далее как три часа назад. С той поры еле ноги волоку, – глядя на яблоко так, будто не представляла, откуда оно взялось. – Пожалуй, выкину прочь.

– Не выкинешь.

– Прошу, – поднимаясь с края стола как будто без всякого напряжения мускулов, протянув яблоко, будто это что-то противное, опустив сигарету к платью, где та прожгла бы дырку, будь зажжена. – Ты сделаешь нам обоим великое одолжение.

– Ты меня доводишь. Ведь знаешь, что доводишь.

Орин и Хэл звали этот обычай «вежливой рулеткой». Такая привычка Маман, из-за которой ненавидишь себя, когда говоришь ей правду про какую-нибудь проблему, из-за того, как это повлияет на нее. Рассказать ей о своих надобностях или трудностях, – все равно что ограбить. Орин и Хэл иногда разыгрывали такую сценку во время «Семейной викторины»: «Прошу, мне все равно не нужен этот кислород». – «Что, эта никчемная рука? Забирай. Только мешается. Забирай». – «Но это же роскошные экскременты, Марио, – коврику в гостиной как раз чего-то не хватало, и только теперь я вижу, чего». Этот особый ознобный холодок, когда одновременно считаешь себя виноватым и обязанным. Хэл всегда презирал то, как реагировал, – брал яблоко, притворялся, что притворяется, типа его колебания из-за того, что он съест весь ее ужин, – только притворство. Орин был уверен, что она все делала специально, – но это слишком простое объяснение. Он говорил, что она ходит, захватив свои чувства за шею, как живой щит, прижав девятимиллиметровый «Глок» к их виску, как террорист с заложником, берущий тебя на слабо.

Не двигаясь с места, Маман протянула Хэлу красную папку.

– Уже улучил момент взглянуть на новые раздаточные материалы Алисы?

Яблоко было кисло-сладким, но от него пахло духами после кармана платья, и оно стимулировало потоки слюны. В папке лежали неформальные и спортивные снимки со стен приемной и ксерокопии вырезок, уставы и путеводители академии на трех кольцах, отпечатанные готическим курсивом.

Хэл поднял глаза от папки, показав на кабинет Ч. Т. головой.

– Ты сама покажешь академию девочке?

– У нас не хватает рук, однако это только к лучшему, поскольку побуждает проявлять инициативу. Тьерри и Донни прошли квалификацию в Хартфорде, потому возвратятся нескоро, – она далеко наклонилась и заглянула к Ч. Т., чтобы он ее увидел. Улыбнулась.

Хэл проследил за ее взглядом.

– Девочку зовут Тина как-то там и она тебе до коленки в прыжке не достает.

– Эхт, – сказала Аврил, разглядывая что-то в распечатке.

Жуя, Хэл смотрел на нее.

– Она тебе уже не нравится?

– Тина Эхт. Потакет. Отец занимается бездрожжевым хлебопечением, мать – связями с общественностью для бейсбольной команды «Ред Сокс» лиги ААА там же.

Улыбнувшись, Хэл вытер подбородок.

– «Три А». Не надо говорить А-А-А.

Аврил наклонялась вперед, прижимая папку к груди, как женщины прижимают плоские предметы, все еще стараясь поймать взгляд ректора.

– Наконец кто-то бросил вызов Трельчу в области отвратительных фамилий, – сказал Хэл.

– Господи, какая же она кроха.

– Трудно представить, что ей больше, ну, пяти.

– Ох-ох, что ж, полюбопытничаем: возраст семь лет, высокий IQ, довольно невзрачные результаты по Миннесотскому опроснику, играла в Клубе тенниса и спа в Восточном Провиденсе. Тридцать первая строчка в рейтинге 12-летних Восточного побережья на июнь.

– Она же наверняка не выше своей ракетки, на корте. Штитт сколько ее здесь собирается продержать, двенадцать лет?

– Отец девочки подавал заявление на прием в течение последних двух лет, как говорил мне Чарльз.