Бесконечная шутка
Часть 54 из 123 Информация о книге
Пемулис очень серьезно качает головой. – Ни фига, брат. – А я тебе говорю – молоко сухое, – Трельч заглядывает в стакан, трогает поверхность молока толстым пальцем. – Я – уж я-то могу сухое отличить. У меня подтвержденные детские травмы из-за сухого молока. Со дня, когда мама объявила, что молоко слишком тяжело таскать из магазина, и переключилась на сухое, а папа дал добро. Папа сдулся, как Рузвельт в Ялте. Старшая сестра сбежала из дома, а остальные остались с травмой, после перехода на сухое, которое ни с чем не спутать, если знать, что искать. Фрир фыркает. – А уж я знаю, что искать, для доказательства, – Трельч охрип, вдобавок он из тех, кто обращается не к одному человеку, а ко всем сразу, обводя их по очереди взглядом; не сказать, что он оратор от бога. – А именно – характерные слезки на стенках стакана, если хорошенько взболтать, – театрально взбалтывая стакан. – Только вот, Трельч, обернись и увидишь, как они, блин, каждые двадцать минут перезаряжают молокомат пачками. Пачками молока. На них написано – «Молоко», на пачках. Жидкое, густое, тяжелое. Молоко. – Ты видишь пачки, видишь слово «Молоко». Они рассчитывают на красивую обложку. Манипуляция образом. Сенсорная манипуляция, – отвечая Пемулису, но глядя на Сбита. – Все часть одного общего большого облома. Возможно, наказание за тему с Эсхатоном, – стреляя глазами в Хэла. – Дальше, возможно, секретные витаминные добавки. Даже не будем о селитре. На секунду отвлекитесь в рассуждениях от пачек. Я придерживаюсь фактов. Факт: это доказуемо сухое молоко. – Хочешь сказать, они разбавляют сухое молоко, а потом переливают в пакеты из-под обычного, чтобы не спалиться? Шахт вытирает губы и могуче глотает: – Тэвис не может даже плитку в раздевалке перефуговать, не объявив общее собрание или не назначив комитет. Комитет по перефуговке работает уже с мая. И вдруг они устраивают тайные подмены молока в 03:00? Что-то сомнительно, Джим. – А еще Трельч простудился, он сам говорил, – замечает Фрир, указывая на флакон Селдана рядом с мячом для сжимания Трельча, у тарелки. – С настоящей простудой, Трельч, вообще вкусы различать нельзя. – А у Тревора простуда самая настоящая, а, Аксанутый? – говорит Шахт, вытряхивая на ладонь ветрогонные капсулы из своего янтарного пузырька. На ужин им на выбор предлагается молоко или клюквенный сок – самый богатый на углеводы из соков, который красно пенится в собственном чистом диспенсере рядом с салатным баром. Молокомат стоит в одиночестве у западной стены, здоровенная 24-литровая громадина на три пачки – молоко заливается в овалоидных маммарных пачках в охлаждаемую цистерну из матовой стали, – с тремя подставками для стаканов и тремя кранами для контролируемого налива. Еще есть два крана для сливок и один для, предположительно, шоколадных сливок с высоким содержанием лецитина, которые каждый новенький эташник пробует ровно один раз и обнаруживает, что они на вкус как сливки с коричневой гуашью. На фасаде молокомата приклеена записка от кухонного персонала черными кривыми большими буквами: «МОЛОКО НАЛИВАЕТСЯ; ДОПИВАЙТЕ СВОЕ». Раньше там было написано «МОЛОКО НАЛИВАЕТСЯ, ДОПИВАЙТЕ СВОЕ», пока полномочия запятой не расширил синей точкой вполне понятно кто 260. Очередь за добавкой теперь вытянулась дальше молокомата. Самое лучшее в насыщении и замедлении при еде – это когда откидываешься и чувствуешь, как начинается автолиз того, что ты съел, и ковыряешься в зубах, лениво оглядывая просторное помещение, толпы и кучки детей, подмечая особенности поведения и патологии с чистой и сытой головой. Маленькие дети носятся кругами за тенью потолочного вентилятора. Девчонки смеются, падая на плечи соседок. Кто-то закрывает от других свои тарелки. Размытая сексуальность и нерешительные позы пубертатного периода. Два низовых юноши из 16-летних у салатного бара залезли головами прямо в миски, и некоторые из девушек вокруг это комментируют. Разные дети иллюстрируют свои слова разными жестами. Джон Уэйн и Кейт Фрир целеустремленно пробираются через змеящуюся толпу вперед очереди за добавкой и встают перед маленьким мальчиком, который рвет зубами бублик, широко мотая головой. 18-летним ашкам позволяется невозбранно влезать куда хочется: в ЭТА ноблесс буквально оближ. Джим Сбит в диком броске насаживает на вилку черри в миске с салатом Хэла; Хэл оставляет это незамеченным. Трельч провел толстым пальцем по стенке стакана и демонстрирует палец разным ребятам за столом. – Обратите внимание на характерный голубоватый оттенок. Осадок и остатки. Подозрительную пенку. Крошечные частички не совсем растворившегося дисперсного сухого порошка. У сухого молока всегда есть узнаваемые признаки. – В голове у тебя крошечная частичка, Трельч. – Убери от меня палец. – Люди тут идять. – Паранойя, – говорит Пемулис, собирая разбросанные горошинки плоской стороной ножа. – Оплата обучения – 21 700 бачей, не считая, – говорит Трельч, водя пальцем перед собой – взгляд на высыхающую на пальце фигню, надо признать, действительно не способствует повышению аппетита, – и при этом отметим, как, несмотря на разыгравшуюся непогоду и жалобы на ахилл, Легкое до сих пор не поставлено, а сегодняшний обед – полное дежавю вчерашнего, и что хлеб и бублики нам подают вчерашние, с желтыми стикерами на упаковках, а также обеденный гарнитур в туннелях, акустические плитки в коридорах, газонокосилки на кухне, треноги в кустах и скребки на стенах, и кровать Стайса двигается, и в женской раздевалке теннисная пушка, как нам сообщает Лонгли, и за наши деньги они даже не могут прибрать весь этот бардак до то… Стайс резко поднял голову, на носу – остатки пюре. – Эт кто сказал, что у мя кровать двигается? Откеда эт ты взял про какие-то там кровати? Но все это правда. Тренога «Хаски VI» из почти фатальной встречи Марио с Крейсером Миллисентой Кент была только началом. Начиная с таинственных и непрекращающихся выпадений потолочных акустических плиток с навесных потолков в общежитиях, последние пару месяцев в ЭТА по нарастающей и тревожной прогрессии либо двигались, либо просто вдруг появлялись в совершенно неуместных местах неодушевленные предметы. На прошлой неделе от газонокосилки садовников, которая тихо, смирно и отчего-то угрожающе торчала посреди утренней кухни, у миссис Кларк случился нервный озноб, что привело к баклажановой меланзанье два дня подряд, отчего поднялась волна возмущения. Вчера утром в женской сауне появилась артиллерийского вида машина для подачи мячей – не то, что можно легко потаскать или пропихнуть в двери, – обнаруженная и встреченная криками старшеклассницами, когда они ходили в утреннюю сауну из-за каких-то женских проблем, которые ни один юноша в академии не может и вообразить. А две черных девушки из утренней смены, говорят, нашли несколько скребков на северной стене столовой, подвешенных неизвестными на нескольких метрах высоты в форме какого-то Андреевского креста. Утренние уборщики К. Н. Пала, говорят, их сняли и теперь они стоят у камина. У найденных неуместных предметов имелся какой-то тектитовый и зловещий налет: не озорной душок обычного розыгрыша; это не смешно. В различных степенях у всех от них озноб. Миссис Кларк снова взяла утренний отгул, вот почему был повтор обеда. Глаза Стайса вернулись в тарелку, которая практически вылизана. Все промолчали о том, что Шахт и Шпала Пол Шоу облазили всю часть северной стены, где, по словам черных девушек, висели скребки, и не смогли отыскать ни гвоздей, ни дырок от гвоздей, т. е. никаких видимых следов крепления. Обо всем этом старательно не говорят, что только усиливает всеобщий дискомфорт из-за охрипших жалоб Трельча на оплату, которые могут различаться в деталях, но в целом традиционны. – И вот теперь максимальный диетический нагибон: попытка сухого молока. – Хочешь сказать, попытка его нам всучить. – И хочу, и говорю, и смотрите, как мы реагируем? – Симулируем простуду и валяемся в кровати, изображая комментатора с ТП в знак протеста? – говорит Пемулис. Трельч тыкает флаконом Селдана, чтобы придать словам вес. – Мы не хотим об этом слушать. Мы отворачиваемся, спрятав головы в песок. – Наверное, это охренеть как больно. – Блин, лучше поищи синонимы к «забей». Стайс громко глотает: – Никогда не открыай глазов под землей: присказка мово бати. – И вот мы пытаемся забыться, – говорит Трельч, – высмеиваем. Пемулис делает языком «цык». – Вот вам действительно хороший вопрос: насколько Трельч дебил? – Трельч такой дебил, что путает проституцию с конституцией. – Трельч, кто похоронен в Мавзолее Гранта? Кайл Койл говорит, что все наверняка слышали анекдот про то, что канадки закладывают за уши, лишь бы понравиться мальчикам. Джон Уэйн и бровью не ведет. Он всматривается в свой стакан, где действительно виднеется какой-то осадок. В его ресницах крошки латука. Щеки Орто Стайса набиты едой, он не спускает глаз с остатков салата, лицо его отрешенное, лоб сморщенный. В столовой царит страшная энергетика, какой-то нервный звуковой ковер под волнами голосов и звоном посуды, и Тьма – в каком-то примерном центре этой энергетики, почему-то это чувствуется. Всю осень ни к Уэйну, ни к Хэлу было даже близко не подобраться, на корте. Ребята за другими столами что-то приглушенно говорят соседям, а потом сосед украдкой оглядывается на стол Стайса. С багровым насупившимся лбом Стайс буравит взглядом салат и пытается блокировать данные с его феноменального периферийного зрения. Два 14-летних борются за тост. Петрополис Кан нацеливает на кого-то катапульту с нутом. Джим Сбит показывает на Бриджет Бун и Крейсер Миллисенту Кент, которые возвращаются, по подсчетам Сбита, уже за четвертой добавкой, но Стайс блокирует и это. Печальный красивый закат над холмами Ньютона не видно, потому что окна зала выходят на восток, на косогор и комплекс Энфилдского военно-морского, – который академия прячет в своей тени, так что в ЭВМ уже горят лампы на крыльцах, – и высокие кубистские пейзажи старого метрополиса за ними, на востоке, затапливают тени. Погода прошедшего дня так и шептала – чисто, прохладно и безветренно, безоблачно, солнце диском, небо куполом, омытым светом, даже северные горизонты совершенно прозрачные на фоне слабого зелено-желтого оттенка. У Шахта с собой примерно восемь янтарных флаконов с различными лекарствами от болезни Крона, и целый ритуал приема. На фоне тенистой лесопосадки по дороге к неразрешенной тропинке по косогору до «дома на полпути» для несчастных людей, которые приходят сюда подхалтурить, виднеется пара черных девушек, они работают днем кухарками и уборщицами. Их яркие дешевые куртки бросаются в глаза среди тени и сплетений деревьев. Девушкам из-за уклона приходится держаться за руки и спускаться боком, вкапываясь в землю с каждым шагом. У черной девушки Кленетт, в которой Хэл заметил страх, когда она выходила из кабинета Ч. Т. с его мусором, на спине набитый рюкзак – набитый, возможно, добычей из помоек 261, ее руки мелькают между второй черной девушкой, Диди, и деревьями, за них она хватается, вкапываясь в землю с каждым шагом, – нерешительная походка по темным косогорам, заросшим и корнистым. Девушка с кудряшками встает и звенит по стакану ложкой, чтобы сделать объявление; никто не обращает внимания. Теперь, по обычаю, разрешается прийти и сесть с ними за общим столом Кану, после еды. Уэйн и Стайс одновременно вздрагивают, когда освещение над головой неожиданно переходит на основное. Затевается короткая и какая-то шовинистская дискуссия на тему, почему у девушек с одноручным бэкхендом, как правило, груди разного размера. Хэл вспоминает эксперименты брата под конец университета, получится ли у него пойти гулять с девушкой в какое-либо публичное место, а потом встретиться и втайне заняться сексом совсем с другой девушкой, все еще будучи на свидании с первой. Это началось после того, как девушку, которую Орин обожал и которую Сам компульсивно использовал в своих фильмах, обезобразили. Орин вел учет Субъектов в форме чего-то среднего между графиком и дневником. Раньше он приходил домой и оставлял его на видном месте, так и напрашиваясь, чтобы кто-нибудь почитал. Это еще в те времена, когда его брату Орину достаточно было заняться с ними сексом, а не заставить их влюбиться в себя без ума так, чтобы они больше никого в жизни не хотели. Он ходил на какие-то сомнительные курсы массажа и психологии и читал тантрические книжки, иллюстрации в которых казались Хэлу не сексуальнее «Твистера». Койл говорит: «Ноги»; всем плевать. Уэйн уже ушел из-за стола. Маленького Бернарда Макулича, 14-В, в двух столах от молокомата, нежного телосложения и в ЭТА ненадолго, тошнит шелковистой коричневой струей на пол у стула, и раздаются визг ножек стульев, раздвигающихся в звездообразной форме от стола, и тянущиеся гласные от детей в отвращении. Сбит, Пемулис, Шахт и Фрир уже занимались сексом. Койл – возможно, но молчит. Аксфорду даже в душ на людях трудно сходить, чего уж говорить о том, чтобы предстать обнаженным женскому взору. Хэл, наверное, единственный парень в ЭТА, для которого пожизненная девственность – сознательная цель. Ему кажется, что у одного О. акробатических коитусов хватает на всех трех братьев. У Фрира к дверце шкафчика даже прикручен кольпоскоп, как бы сувенирный, где в былые времена висел бы пинап, а Пемулис и Сбит, по их словам, уже успели стать завсегдатаями в Боевой Зоне [173], после того как припертый к фискальной стенке город махнул рукой и вернул в Боевую Зону красные фонари, к востоку от парка Коммон. Но уж Джим Трельч и секс: без шансов. А про Уэйна и Стайса и спрашивать как-то странно. Хэлу кажется, будто его рот переполнен слюной. По справедливости, он должен был проиграть сегодня Стайсу, и сам это знает. Стайс физически контролировал весь третий сет. И профукал шанс только потому, что не верил, будто уже может обыграть Хэла, в глубине души, из-за его спортивного расцвета. Но кризис веры, который стоил Стайсу матча, касался совсем другого Хэла, это Хэл понимает. Теперь здесь совершенно новый Хэл, Хэл, который не курит, и не прячется, Хэл, который через 29 дней сдаст мочу авторитетным лицам, с широкой улыбкой, образцовой осанкой и без единой тайной мысли в голове. Никто, кроме Пемулиса и Аксфорда, не знает, что перед ними совершенно новый и свободный от химии Хэл, и он, по всей справедливости, должен был проиграть 16-летнему на людях в этот, как оказалось, роскошный новоновоанглийский осенний денек. Уэйн ушел и сдал поднос посреди мальчишеской болтовни про женскую грудь. Орто («Тьма») Стайс все еще таращится в салат. Если бы ему сейчас вскрыли голову, можно было бы увидеть колесики в колесиках, шестеренки и винтики, встающие на свои места. У Стайса есть тайное подозрение о тайне, которая больше связана с самим столом, чем с людьми за столом. Многие объясняют его интенсивное погружение в себя тем, что Стайс все еще в волшебной беспромаховой Зоне после дневного матча. – Суть в том, что канадки могут привлечь парня только тем, что их реально легко поиксить, вот в чем прикол, – говорит в гвалте Койл. Затем по столовой рябью прокатывается короткий ропот – из-за конца очереди за добавкой на костылях появляется маленький Эван Ингерсолл, с новеньким и ослепительно-белым, как бескозырка матроса, гипсом без единой подписи, за ним – бесстрастный проректор Тони Нванги с лицом-топором, с подносом Ингерсолла. Неловкость в столовой можно практически видеть – она словно ореол вокруг Ингерсолла и разорванного коленного сухожилия, оно будет стоить ему минимум шести месяцев спортивного развития. Пенн, которому перелом бедра будет стоить год, даже еще не вернулся из ортопедического отделения Святой Е. Но хотя бы вернулся Ингерсолл. К нему встает Хэл, за ним поднимается Трельч после долгого взгляда на Тревора Аксфорда, официального Старшего товарища Ингерсолла, а тот сидит на стуле, зажмурив глаза, не в состоянии пойти на какой-либо жест примирения. Уставший после матча Хэл не хромает, но идет на негнущихся ногах и слегка поводя плечами, по-змеиному скользя с Трельчем между столов, держась подальше от уборщика, серого стального ведра на колесиках и швабры, размазывающей и разводящей химус Макулича тонким кругом, из-за которого очистились три стола поблизости, вокруг которых Хэл и Трельч профессионально лавируют, хорошо зная расположение столов, Хэл – сказать «Привет» и «Как нога», Трельч – сказать «Привет» и вздохнуть с облегчением, что спасся от обсуждения женщин как сексуальных объектов. Трельч ни разу даже на свидания не ходил. С некоторыми бывает. Он есть во всех академиях, такой асексуальный контингент. У некоторых юниоров после тенниса не остается эмоциональных сил на свидания. Рисковые бесстрашные парни на корте, которые слабеют и бледнеют при одной мысли о том, чтобы взаимодействовать с девушкой в каком-либо социальном контексте. Некоторым вещам не только нельзя научить – можно даже разучиться благодаря другим вещам, которым научить можно. Вся здешняя программа Тэвиса/Штитта, предположительно, направлена на самозабвение; некоторые обнаруживают – изза девичьего вопроса они лицом к лицу сталкиваются с тем, что, как им нужно верить, – они оставили далеко позади, лишь бы держаться и развиваться. Трельч, Шоу, Аксфорд: при любом сексуальном напряжении им тут же кажется, что им нужно больше кислорода, чем есть в их распоряжении. Пара девчонок в ЭТА сами гулящие, а некоторых могут уломать и развести на секс агрессивные парни типа Фрира – здесь это только вопрос времени и расстояния. Но по большей части ЭТА – сравнительно несексуальное место, может, даже на удивление, учитывая постоянный рев и буйство подростковых гормонов, акцент на телесном, страх оказаться посредственностью, схватки с переменным успехом с собственным эго, одиночество и тесноту. Есть и редкие примеры гомосексуальности, по большей части эмоциональной и платонической. Излюбленная теория Кита Фрира – что большинство девушек ЭТА – латентные лесбиянки, которые сами еще об этом не знают. Что, как любые серьезные женщины-спортсменки, в глубине души они, по сути, очень мужского характера, а потому склонны к сапфизму. Наверное, только те, кто пробивается в Шоу WTA 262, и узнают, что так оно и есть, уверен он, – ну, что они розовые до мозга костей, то есть. Остальные выходят замуж и потом всю жизнь, сидя у бассейна, удивляются, отчего же их передергивает при виде шерсти на спине мужей. Например, Крейсер Миллисента Кент, шестнадцать лет, феноменальная в наклонном жиме лежа, с артиллерийскими грудями и задницей, как два бульдога в мешке (стайсовское сравнение прижилось), – считай, уже готовая тюремщица, любит подмечать Фрир. И всех как-то напрягает, что Кэрол Сподек вот уже пять лет подряд таскает на турниры и лелеет одну и ту же палку «Донней» с большой рукояткой. Орто Стайс из юго-западного Канзаса мельком смотрит вслед Хэлу и Трельчу, прежде чем вернуться к одному конкретному помидору черри, застывшему на середине неглубокого уклона его салатной миски. Вполне возможно, черри скорее держится на середине уклона благодаря капле йогуртовой заправки, чем завис сам по себе, бросая вызов гравитации. Стайс даже пальцем не шевелит, чтобы стронуть помидор и проверить. Он использует только концентрированную силу воли. Пытается преодолеть антигравитационную силу предмета и скатить его в центр миски. Он таращится на черри с невероятной концентрацией, жуя трехэтажный бутерброд с куриным филе без кожицы. Из-за жевания вздымаются и перекатываются лежащие внахлест мышцы на одной стороне лица до самого скальпа под ежиком. Стайс пытается напрячь какой-то психический мускул, в существовании которого даже не до конца уверен. Из-за ежика у его головы какой-то наковальноподобный вид. Из-за предельной концентрации круглое красное мясистое лицо морщится. Стайс – из тех спортсменов, по которым сразу видно, что их тело – незаслуженный божественный дар, настолько оно несовместимо с лицом. Он напоминает плохо склеенную фотку, какую-то картонную фигуру сверхчеловека с вырезом под обычную человеческую голову. Великолепное спортивное тело, гибкое, и мускулистое, и гладкое, без капли жира – как тело Поликлета, Гермеса или Тезея перед его подвигами, – на грациозной шее которого покоится лицо карикатурного Уинстона Черчилля, широкое и обвисшее, смуглое, мясистое, с большими порами, пестрым лбом под мыском ежика в форме V, и впалыми глазами, и брылями, они обычно свисают, а когда он внезапно или гибко движется – издают сочный хлюп в ритме стаккато, будто отряхивается мокрый пес. Тони Нванги говорит Хэлу что-то хлесткое, пока тот как будто в раскаянии припадает на колено перед Ингерсоллом, а все за окружающими столами неуловимо отклоняются от Хэла. Трельч говорит в кулак, подписывая гипс Ингерсолла. Вне корта Орто Стайс с плоским ежиком и тягой к подвернутым синим джинсам и застегнутым на все пуговицы рубашкам с короткими рукавами – настоящая деревенщина. Корчи на лице, сопровождающие концентрацию, только добавляют на бульдожью морду извилин, швов и неровный румянец. Щеки набиты едой. Он таращится на подвисший помидор черри, изо всех сил стараясь уважать данный предмет. Как бы принудительно вызывая то благоговение, какое ощутил сегодня днем, когда несколько внезапных аномальных заворотов теннисных мячей против ветра и собственных векторов почти убедили Стайса, что они подчинились его внутренней воле, в критические моменты. Он неудачно отбил один кросс-воллей и видел, как мяч летит за боковую линию парной игры, а затем завернулся, как мокрый спитбол [174], и приземлился точно в углу одиночного корта, и это притом что сосны за спиной Хэла Инканденцы гнулись от ветра ровно в противоположном направлении. После этого Хэл одарил Стайса странным взглядом. Стайс в итоге так и не понял, заметил Хэл что-то не то в таинственных заворотах и сквозняках, которые как будто благоволили только Тьме; Хэл играл с широко распахнутыми, но рассеянными глазами теннисиста на грани скорого срыва, и при этом странно безэмоционально, будто глубоко погрузившись в какие-то свои личные думы; и Стайс снова заставляет себя не гадать, что произошло между ним и ректором с урологом из ОНАНТА, незапланированное появление фургона-лаборатории которого вчера вечером на парковке ЭТА вызвало цунами паники перед самым ужином, осложненное тем, что Пемулис и его запас готовых для проверки бутылочек из-под Визина как сквозь землю провалились. Даже среди узкого круга знающих, что Хэл втайне накуривается, мало кто понимает, с чего вдруг ему страдать из-за Тэвиса или анализов мочи, если Пемулис сегодня беззаботен как никогда; уж если кого и вышибут, по химическим или иным причинам, то явно не родственника администрации ЭТА и второго по рейтингу парня. И Хэл, и его брат Марио знают, что обезжиренное молоко в ЭТА сухое с тех времен, когда четыре года назад руководство принял Чарльз Тэвис и заявил миссис Кларк, что любой ценой хочет наполовину снизить долю животного жира за месяц в рационе детей. Ночная кухонная смена замешивает сухое молоко в огромных стальных чанах, потом снимает пенку и сливает его в молокоматные пачки из-под настоящего молока для некоего эффекта плацебо; в основном людей воротит только с самой идеи сухого молока. Сбит поменял свою сияющую чистотой тарелку на тарелку отсутствующего Инканденцы с сооружениями из несъеденного филе, хлеба с низким уровнем глютена, кукурузного хлеба, молодой картошки, ольи с горохом и нутом, половинки свежего кабачка, пюре в звездообразной форме, а также на мелкую миску с десертным цимесом – на вид по большей части из слив. Хэл все еще стоит на одном колене перед стулом Ингерсолла, опираясь на другое, слушая Тони Нванги, который маячит за Ингерсоллом и Арсланяном в повязке. Кейт Фрир походя замечает, что сегодня Хэл какой-то не такой, поглядывая на Стайса в ожидании реакции. Сбит с набитым ртом мямлит трюизмы про пропадающую еду и детей в Африке. Сбит в кепке «Сокс», свернутой набок, так что тень от козырька закрывает пол-лица. Хлеб не очень дружит с брекетами Сбита. Фрир – в кожаном жилете на голое тело, ему нравится после качалки, когда дышится всем телом. У Стайса осталась психическая травма после случая в четырнадцать, когда он повесил слишком большой вес на верхний блок, и доктор Долорес Раск освободила его от всех тренажеров, кроме самых примитивных, пока не решится проблема страха перед весом. В ЭТА шутят, что Стайс, который явно после выпуска метит в Шоу, не боится высоты, но боится весоты. Кейт Фрир, хотя и, скорее, второсортный юниор, в опойковом жилете настоящий красавец – у него-то лицо и тело сходятся. В спортивные ведущие хочет Трельч, но это у Фрира из всех эташников такая внешность, что «ИнтерЛейс» бы с руками оторвал. Фрир родом из глубин Мэриленда, его семья – нувориши, с бизнесом в сотрудничестве с «Амвей», который достиг пика после изобретения его ныне покойным отцом игрушки по типу «домашнего камня» [175], заполонявшей каминные носки два предмиллениумных Рождества подряд, – так называемого Бестелефонного провода. Стайс смутно помнит, как батя клал ему в носок, который на вид распирало от подарков, всего один Бестелефонный провод, – в первое Рождество Орто, которое он может вспомнить, в Партридже, Канзас, – и как батя приподнимал бровь, а Невеста хохотала и хлопала по толстой коленке. Этот прикол уже мало кто поймет, теперь-то провода вообще используются редко. Но старик Фрира распорядился своим богатством с умом. 1 мая ГВБВД Выступ к северо-западу от Тусона, Аризона, США – Мой собственный отец, – сказал Стипли. Стипли снова смотрел вне, одним бедром вперед и одной рукой на этом бедре. Царапины на его трицепсе стали совсем страшные и вздутые. Также одно место на левом пальце Стипли было белее окружающей кожи. Отсутствие кольца университета, или, многовероятнее, обручения. Марату показалось любопытным, что Стипли подверг себя электролизу, но не позаботился о кольцевой бледности пальца. Стипли сказал: – Мой собственный отец, где-то в зените жизни. На наших глазах его сожрало развлечение. Зрелище не из приятных. До сих пор не пойму, как это началось и в чем было дело. – Ты теперь прилагаешь личную притчу о себе, – констатировал Марат. Стипли не пожал плечи. Он притворился, что изучает что-то конкретное на дне пустыни. – Но и близко не такое Развлечение, за которое мы трем, – обычный старый телесериал. – Телевидение вещания и – как это именуют? – пассивности. – Да. Эфирное вещание. Сериал, о котором я говорю, назывался «МЭШ». Название – акроним, а не ономатопея. Помню, в детстве меня это сбивало с толку. – Знамый мною американовый исторический эфирный телевизионный комедийный многосерийный фильм «МЭШ», – констатировал Марат. – Казалось, эта хрень никогда не кончится. Сериал, который не мог умереть. Крутили все 70-е и 80-е до э. с., когда его наконец прикончили из милосердия. События разворачиваются в военном госпитале во время действий ООН в Корее. Марат оставался невыразительным. – Действий наведения порядка. Где-то высоко за их спинами начали петь и чирикать много маленьких птиц горы выступа породы. Также, возможно, робкий гром какой-либо гремучей змеи. Марат притворился, что отыскивает в кармане часы. Стипли сказал: – Вообще на prima facie [176] ничего исключительного в том, чтобы подсесть на сериал, не было. Видит бог, я сам подсаживался, и не на один. Так все и началось. Привязанность или привычка. Вечером в четверг в 21:00. «Девять часов по восточному, восемь часов по центральному и горному времени». Так рекламировали, чтобы предупредить, когда смотреть, ну или если там хочешь записать, – Марат сзади наблюдал, как дебелый мужчина пожал плечи. – Ну, стал для него сериал важным. Ну ладно. О'кей. Ну, удовольствие он от него получал. Видит бог, он заслужил – всю жизнь пахал как вол. Ну, о'кей, ну, сперва он планировал четверг исходя из времени сериала, в некоторой степени. Трудно было заметить что-то опасное или затягивающее. Он, да, по четвергам всегда был дома с работы к 20:50. И всегда ужинал за сериалом. Это было почти что мило. Мамулька его даже поддразнивала, думала, это очаровательно. – Милота в отцах, это редкость, – Марат ни за что не собирался касать детское американовое выражение «мамулька». – Старик работал в продаже топочного мазута. Мазут для дома. Есть это в ваших досье? Факт для мсье Фортье: Стипли Х. Х. из ДНССША: покойный отец – диспетчер доставки топочного мазута, «Мазут от Чири», Троя, Нью-Йорк. – Штат Нью-Йорка, США, прежде Реконфигурации. Стипли обернулся, но не до конца, отсутствующе почесывая пупырышки на коже. – Но потом – синдикация. «МЭШ». Сериал стал невероятно популярным, и после пары лет вечеров по четвергам его стали показывать ежедневно, днем, или иногда поздно вечером, благодаря, как я навсегда запомнил, синдикации – когда местные станции покупали старые серии, и нарезали, и фаршировали рекламой, а потом крутили. И это притом, заметь, что новые серии сериала по-прежнему показывали по четвергам в 21:00. По-моему, тогда все и началось. – Умиление, оно пришло к концу.