Бесконечная шутка

– Какая ему неотложка с пулевым, – говорит Минти Ленцу, туфли которого постоянно сдвигаются на север от всех.

– Кто-нибудь заглушит машину, а?

– Я бы лучше ничего не трогал.

Гейтли фокусируется на том месте, где должны быть глаза этой самой Джоэль. Ее бедра широко раздвинулись над его рукой, которая онемела и как будто не его. Она давит на плечо. От нее пахнет странно, но приятно. Давит всем весом на подушку из халата. Веса в ней всего ничего. От плеча вниз и в шею ползут первые нитки боли. Гейтли не смотрел на плечо, специально, и пытается подсунуть под него палец левой руки, чтобы проверить, навылет или нет. Ночь такая прозрачная, что звезды светят прямо сквозь головы людей.

– Грин.

– Я дичего не тдогаю, не болдуйся.

– Вы видели его голову?

Плечи ее кимоно опущены и блестяще-черные в свете от «Монтего». Мозгу Гейтли не терпится уйти в самого себя. Когда чувствуешь такой пронзительный холод – это шок и кровопотеря. Гейтли как бы заставляет себя оставаться, бросает взгляд через руку Джоэль на дорогие туфли Ленца.

– Ленц. Ты и Грин. Занесите меня внутрь.

– Грин!

Круг звездных лиц над ним безлик от тени фар. Какие-то движки заглушили, какие-то нет. В одной из машин чирикает ремень охлаждения. Кто-то предлагает позвонить в настоящие Органы – Эрдеди, – все встречают насмешками над его наивностью. Гейтли предполагает, что сотрудники из Сарая или № 4 их и так уже вызвали, или хотя бы набрали охране. Когда ему исполнилось десять, в дырки на наборном диске старого маминого «телефона принцессы» [171] влезал только его мизинец; он собирает волю в кулак, чтобы вернуть глаза от переносицы на место и оставаться в сознании; меньше всего на свете ему хочется валяться в шоке с дыркой в плече и разбираться с Органами.

– По-моему, один из этих ребят, так сказать, испустил дух.

– Да ладно, Шейлок.

– Никто не звонит, – орет Гейтли. Он боится, что, когда его поднимут, сблюет. – Никто никому не звонит, пока не занесете меня в дом, – он чувствует над головой запах кожанки Грина. Со стороны Ленца, который обмахивает одежду, на него летят травинки и мусор, на улице – пятачки крови из носа Грина. Джоэль говорит Ленцу, что если он что-то не прекратит, то она ему надерет задницу. Весь правый бок Гейтли мертвецки замерз. Он говорит Джоэль: – Я на УДО. Точно посадят.

– Да у тебя свидетелей до жопы, все за тебя горой, Дон, мужик, – говорит то ли Макдэйд, то ли Глинн, только это явно не Глинн, и он пытается вспомнить, почему. И как будто голос Шарлотты Т. говорит, что Юэлл пытается войти в кабинет Пэт позвонить, но Гейтли запер дверь.

– Никто никому не звонит! – вопит Джоэль. От нее приятно пахнет.

– Они звонят!

– Отнимите у него трубку! Скажите, что это прикол, что вы как маленькие? – от ее кимоно приятно пахнет. В голосе звенит авторитет сотрудника. Ситуация изменилась: Гейтли ранен, за главную – Мадам Психоз.

– Мы его поднимем, и мы его занесем в дом, – говорит она кругу. – Ленц.

Звучит надвигающийся треск помех и звон конкретной такой связки ключей. Ее голос – голос этой самой Мадам с бесплатного радио, он ни с того ни с сего уверен в этом, вот где он слышал этот странный пустой голос с полуакцентом.

– Ахрана! Ста-йать на мести! – к счастью, это хотя бы тот из охранников ЭВМ, который из бывших футболистов, полсмены сидит в «Жизни», а потом всю ночь разгуливает по улочке, поигрывая дубинкой и напевая невпопад морские шанти, и просто поразительно готовый клиент для АА.

Джоэль:

– Эрдеди – разберись.

– Прошу прощения?

– Это который алкаш, – выдавливает Гейтли.

Джоэль поднимает взгляд, предположительно, на Кена Э.

– Пойди и шугани его фешенебельностью и респектабельностью. Завербализируй его. Отвлеки, а мы занесем его внутрь, пока не приехали настоящие.

– И как конкретно от меня требуется объяснить эти тела, раскинувшиеся на машинах?

– Твою мать, Кен, он не титан мысли – отвлеки его чем-нибудь блестящим, ну. Хватит хлопать глазами, иди и сделай.

Улыбка Гейтли добралась до его глаз.

– А ты Мадам с FM, вот откуда я тебя знаю.

Скрипучие туфли Эрдеди и радио и ключи страдающего ожирением охранника.

– Стоять? Но мы в вертикальном положении. Вы имеете в виду в значении «Прекратить текущие действия»?

– Ахрана, замерли, я че сказал!

Грен и Ленц сгибаются, везде белое дыхание, от сломанного носа Грина так же пахнет медью, как от Ленца.

– Я знал, что знал тебя, – говорит Гейтли Джоэль, вуаль которой попрежнему непроницаема.

– Извольте дать более точное определение «стоять».

– Сперва спину его вот тут возьми, – говорит Грин Ленцу.


– Не в восторге от крови просто, – отвечает Ленц.

Под спину проскальзывает множество рук; плечо расцветает бесцветным пламенем. Небо настолько 3D, что в него хоть ныряй. Звезды расплываются и выбрасывают протуберанцы. Джоэль сдвигает теплые ноги, чтобы не снимать рук с подушки. Хлюпанье, знает Гейтли, говорит о том, что халат промок до нитки. Могли бы и похвалить, что его еще не стошнило. Отсюда даже видно, что некоторые звезды ближе, а некоторые дальше. То, что Гейтли всегда про себя звал Большим Вопросительным Знаком, на самом деле Большая Медведица.

– Я приказываю прекратить текучие действия, значит, пока не пришел главный, шоб я сабщил об ситуации, – мужик из охраны в стельку, его зовут то ли Сидни, то ли Стенли, и он закупается в «Пьюрити Суприм» в фуражке и с дубинкой, и всегда спрашивает Гейтли, «че как оно». Верхние части его ботинок надорваны вдоль внутренней части ступней, как у всех толстяков, которым приходится много ходить; его типичные для бывших спортсменов складки и свисающее брюхо – одни из главных мотиваторов Гейтли для вечерних качаний пресса. Гейтли отворачивает голову и его чуть-чуть тошнит и на Грина, и на Джоэль, которые не обращают внимания.

– Ох, простите. Ох блин, я не хотел.

Джоэль в. Д. проводит ладонью по мокрой руке Гейтли и остается теплое ощущение, от ладони, а потом нежно сжимает запястье, сколько может охватить.

– Чу, – говорит она мягко.

– Господи, у него и нога вся в крови.

– Сколько же я знаю чуваков, которые фанатели от твоей передачи, – еще немножечко стошнило.

– Теперь мы его очень мягонько поднимем и возьмем за ноги.

– Слышь, Грин, мужик, перейди-ка от меня на юг, а.

– Я приказываю, значит, шоб все ста-йали как ста-йат.

Ботинки Ленца и Грина сходятся и расходятся по бокам от Гейтли, их лица опускаются, как в рыбьем глазе, его поднимают:

– Готов?



Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»

«ИнтерЛейс ТелИнтертейнмент», 932/1864 Power TP RISC с консолью или без, Pink2, постпраймстаровское DSS-распространение, менюшки и иконки, интернетфакс без ограничения на пиксели, tri– и quad-модемы с настраиваемым бодом, поствеб Сетки распространения, экраны настолько HD, что как будто сам там находишься, видеофонная конференц-связь по разумным тарифам, встроенный Froxx CD-ROM, электроника от кутюр, консоли все-в-одной, керамические нанопроцессоры «Юситю», лазерная хроматография, медиакарты с подключением виртуальной реальности, оптоволоконный сигнал, цифровое шифрование, революционные программы; кистевая невралгия, фосфенная мигрень, ягодичное гиперожирение, поясничные стрессы.

Половина бостонцев теперь работает на дому с помощью цифровой связи. 50 % образования люди получают дистанционно, через лицензированные сигналы, доступные для домашнего просмотра на диване.

Ежедневно ровно в 07:00 во всех трех часовых поясах ОНАН спонтанно распространяется невероятно популярная спортивная передача мисс Тауни Кондо – комбинация аэробики низкой интенсивности, калистеники канадских ВВС и, так сказать, «косметической психологии»: с Тауни Кондо ежедневно скачут и падают на колени вплоть до 60 миллионов североамериканцев, массовая хореография, чем-то напоминающая обязательное групповое утреннее тай-чи в сло-мо где-нибудь в постмаоистском Китае – за исключением того, что китайцы собираются вживую. Треть от 50 % тех бостонцев, которые еще ходят на работу, по желанию могли бы работать дома. И (зацените) 94 % всего онановского оплаченного развлечения просматривается на дому: сигналы, картриджи хранения, цифровые дисплеи, бытовой декор – развлекательный рынок диванов и очей.

Сказать, что это плохо, – как сказать, что трафик – это плохо, или налоговые надбавки по здравоохранению, или риски кольцевого синтеза: никто, кроме невменяемых вегетарианских луддитов, не назовет плохим то, без чего все жить не могут.

Но, в общем, в огромных количествах идет просмотр в уединении на кастомизированных экранах за закрытыми дверями среди соннодружелюбной домашней обстановки. Плывущее непространство мира индивидуального очевидения. Совершенно новая эра, под Джентлом и Лейс-Форше. Абсолютные свобода, частная жизнь, выбор.

Отсюда страсть нового тысячелетия к институту живых свидетелей. Целый негласный ассортимент возможностей очевидения – «очевозможностей», – бесценный шанс влиться в живую толпу, смотреть. Отсюда пробки из-за зевак у мест ДТП, взрывов газа сточных вод, ограблений, срываний сумочек с плеч, падения случайных СПМ «Эмпайр» с неудачной траекторией в пригородах и плановых городах Северного побережья, где люди оставляют двери нараспашку, бросаясь сломя голову суетливо очевидеть кольцо упавшего мусора, собирающего рассудительные и внимательные толпы, суетящиеся вокруг места падения, с интересом обмениваясь мнениями по поводу увиденного. Отсюда апофеоз и замысловатая вертикаль власти бостонских уличных музыкантов, лучшие из которых теперь добираются до работы на иномарках. Ежевечерний шанс отдернуть шторы и выглянуть на улицу в 00:00, когда припаркованным на улице авто надо менять стороны и все сходят с ума и суетятся, либо рокируясь, либо наблюдая. Уличные драки, скандалы на кассах в супермаркетах, аукционы по банкротству, штрафование лихачей, копролалия синдрома Туррета на углах в центре – всюду стягиваются текучие толпы. Содружество и анонимное братство толпы очевидцев, скопище глаз вне дома – все во внешнем мире, все направлены в одну сторону. См. также геморрой со сдерживанием толпы на местах преступлений, пожарах, демонстрациях, пикетах, маршах, акциях канадских инсургентов; как быстро теперь собираются толпы, так быстро, что и заметить не успеваешь, – как бы визуальная инверсия наблюдения за тем, как что-нибудь тает, – толпы скапливаются и удерживаются какой-то почти что ядерной силой, смотрят все вместе. Повод не важен. Снова вернулись уличные торговцы. Бездомные ветераны и инвалиды в колясках, держащие картонки с криво записанными причинами требования субсидий. Жонглеры, юродивые, фокусники, мимы, проповедники-харизматики с переносными громкоговорителями. Хардкорные попрошайки чистят, как шарлатаны с панацеями в былые времена; лучшие образчики попрошайничества теперь не отличить от стендапа, и вознаграждаются внимательными толпами. Сектанты в шафрановых рясах с великим количеством перкуссий и буклетами из лазерных принтеров. Даже олдскульные евронищие – насупившиеся люди в полосатых леггинсах, безмолвные и замкнутые. Даже местные кандидаты, активисты, защитники прав и представители связей с общественностью вынырнули из Леты на общественную сцену – завешанные флагами подмостки, крышки помоек, крыши машин, маркизы – что угодно повыше, что угодно на высоте публичного обозрения: люди взбираются и декламируют, собирая толпы.

Одна из лучших ноябрьских бэк-бэевских очевозможностей – смотреть, как бесстрастные люди в федеральном белом и муниципальном серо-голубом осушают и выскребают искусственный утиный пруд в Городском саду на грядущую зиму. Осушают каждый год, где-то в ноябре. Публично об этом не объявляют; точного расписания нет; длинные блестящие грузовики просто внезапно окружают пруд кольцом; всегда в будни ориентировочно в середине ноября; еще это обязательно какой-то унылый промозглый серый ветреный бостонский день, когда чайки кувыркаются в небе цвета грязной травы, люди в шарфах и новых перчатках. Не самый идиллический денек для обычного праздношатания или публичного очевидения. Но берега пруда Городского сада всегда плотным кольцом обступает собравшаяся огромная толпа. На пруду живут утки. Он идеально круглый, с подернутой ветром до слоновьей кожи поверхностью, круглый геометрически, на берегах – качественный газон и равномерно разбросанные клочки кустарника, между кустов – парковые скамеечки под белоствольными ивами, уже выплакавшими желтый осенний мусор на зеленые сиденья и травяные берега, где теперь собирается и густеет ряд зевак, наблюдая, как уполномоченные органы приступают к осушению пруда. Утки понепоседливей уже отбыли в южных направлениях, и многие улетают по филогенетическому побуждению сейчас, когда подъезжают блестящие грузовики, но большая часть стаи остается. Прямо под низкими облаками над головой летают ленивыми эллипсами два частных самолета, баннеры за их хвостами рекламируют четыре различных уровня комфорта и защиты от «Депенд». Ветер заламывает баннеры набок, мебиусирует и выпрямляет с громким хлопком разворачивающихся флагов. С земли шум двигателей и хлопки баннеров не разобрать из-за гвалта толпы, уток и злого посвиста ветра. Завихрения ветра такие сильные, что директор Неопределенных служб Родни Тан, сложив руки за спиной перед окном на восьмом этаже флигеля Капитолия на улицах Бикон и Джой, глядя на юго-запад на концентрические кольца пруда, толпы и грузовиков, видит, как поднятые ветром листья и уличная пыль кружатся прямо снаружи и постукивают в то самое окно, где стоит он и массирует копчик.

Доктор Джеймс О. Инканденца, кинорежиссер и почти скопофил в плане очевозможностей и толп, ни разу не пропускал этого зрелища, когда был жив и в городе. Хэл и Марио тоже повидали их немало. Как и некоторые жильцы Эннета, хотя не все были в состоянии это запомнить. Кажется, во всей метрополии Бостона нет человека, который не видел хотя бы одного осушения пруда. Это всегда один и тот же мрачный ноябрьский денек с северо-восточным ветром, в который если бы ты сидел дома, то ел бы супы земляных тонов на теплой кухне, слушал ветер за окном и радовался про себя крову и очагу. Каждый год, когда приезжал Сам, все было одно и то же. От лиственных деревьев уже оставались одни скелеты, сосны разбивало параличом, измочаленные ивы хлестало ветром, невзрачная трава хрустела под ногами, водяные крысы улавливали осушательное настроение первыми и в бегстве скользили, как ночь, к цементным берегам. Всегда – толпа в густеющих кольцах. Всегда – ролики на тропинках сада, парочки под руку, фрисби вдалеке над хребтом, на другом склоне сада, с которого не видно пруда.

Директор Департамента неопределенных служб Соединенных Штатов Родни Тан стоит у грязного окна почти все утро, задумчивый, его поза – армейское «вольно». Протоколист, помощник, заммэра и директор Управления службы лечения наркотической зависимости и психических расстройств Массачусетса, а также региональные оперативники Неопределенных служб Родни Тан-мл.257 и Хью Стипли 258 тихо сидят в конференц-зале за его спиной, стенографическая ручка Греггапротоколиста застыла на полуслове. Окно восьмого этажа открывает вид до самого хребта холма на другом конце сада. Над хребтом тудасюда сонно парят два фрисби и что-то вроде выпотрошенного кольца фрисби, иногда ныряя за холм и пропадая, на миг, из зрительного поля Тана.

Чтобы одновременно придать своей проблемной коже и качественный загар, и суровую обветренность, аспирант-лаборант-инженер с WYYY-109 МТИ лежит с голой грудью на серебристом термозащитном одеяле – сувенире из НАСА, крестовидно распластавшись примерно под углом кресла-реклайнера на дальнем склоне Городского сада. Тот выходит на Арлингтон-стрит, в юго-западном углу сада, где хребет холма скрывает вид на бассейн пруда, будку для туристов, павильон, узел радиальных тропинок и гигантские окислившиеся статуи рядка утят в честь бессмертной и любимой классики Роберта Макклоски «Дорогу утятам!». Единственный другой склон сада – чаша теперь уже бывшего пруда. Травяной уклон, не очень крутой, спускается к Арлингтон-ст. и являет собой просторную дернистую поляну, безопасную в плане собачьих какашек, потому что собаки не ходят в туалет на негоризонтальной поверхности. На хребте над головой инженера парят фрисби, там же в тряпичный мяч голыми посиневшими ногами играют четверо гибких мальчишек. Температура 5 °C. У солнца приглушенный осенний оттенок, будто его положили под несколько стекол. Ветер колючий и неустанно забрасывает непришвартованные края одеяла НАСА на тело инженера. На оголенной коже теснятся пупырышки гусиной кожи и прыщи. Термозащитное одеяло цвета металлик и голый торс аспиранта-инженера – единственные одеяло и торс на холме. Он лежит раскинувшись, целиком подставившись слабому солнцу. Аспирант – инженер WYYY – один из приблизительно трех дюжин человеческих тел, разбросанных по крутому холму, человеческого множества без порядка, общности и какой-либо связи, напоминающего скорее хворост на опушке. Загорело-обветренные чумазые люди в парках без молний и разных ботинках, некоторые из них – постоянные обитатели сада, все спят или находятся в прострации различного происхождения. Свернувшись, на боку, поджав колени, закрытые ко всему. Другими словами – ютятся. С одного из офисных зданий на Арлингтон-ст. тела кажутся чем-то рассыпанным с большой высоты. Ветеран с высоты птичьего полета, скорее, сравнил бы множество тел с полем боя после боя. За исключением тела инженера WYYY, все покрыты городской шелупенью, небритые, с желтыми пальцами и бронзовым загаром от уличной жизни. Вместо одеял у них куртки и скатки, а для банок и бутылок – старые сумки с веревочными ручками и мешки «Радость». Еще здоровые туристические рюкзаки, без какого-либо цвета. Иначе говоря, одежда и принадлежности – того же цвета, что и их хозяева. У некоторых стальные тележки из супермаркетов с пожитками, подпертые на склоне телами владельцев. Одного из владельцев тележек стошнило во сне, и рвота лавой движется в направлении свернувшегося тела другого человека, что ютится ниже по холму. У одной из тележек, из дорогого «Хлеба & Зрелищ», на ручке для удобства остроумно приделан калькулятор, чтобы шопперы подводили промежуточные итоги во время покупок. Ногти лежащих – цвета сепии, а рты – какие-то беззубые, неважно, есть у них зубы или нет. Время от времени среди них приземляется фрисби. Над ними и позади раздается тряпичный звук ног, бьющих по мягкому мячу. Поближе к инженеру спустились два тощих мальчика в вязаных шапках, тихо клянча «закурить», игнорируя прочие тела, которые, любому понятно, не могут похвастаться достаточным для приобретения «закурить» оборотным капиталом. Когда глаза инженера открыты, он единственный на склоне видит круглые брюшки поднимающихся ввысь уток, которые ловят термический поток с холма и заворачивают налево, к югу. Его футболка с надписью «WYYY-109», ингалятор, очки, «М. Физзи» и лежащая переплетом вверх «Металлургия кольцевых изотопов» – за краем отражающего одеяла. Его торс бледный и ребристый, грудь покрыта твердыми кнопками шрамов от угрей. Трава на холме еще подает признаки жизни. Рядом с одним-двумя из разбросанных тел – черные банки выгоревшего керосина «Стерно». Поляна частично отражается в витринах, офисных окнах и стеклах проезжающих машин на Арлингтон. Оттуда сворачивает и впечатляюще параллельно паркуется у подножия холма заурядный белый фургон модели то ли «додж», то ли «шеви» Слева снизу от инженера на четвереньках стоит человек в древней шерстяной шинели со складов НАТО, его тошнит. Нитки химуса свисают изо рта и отказываются отделяться. В них кровавые прожилки. В его позе на неровном склоне есть что-то собачье. У ближайшей к инженеру свернувшейся фигуры, бессознательно подпирающей передние колеса тележки, ботинок только один, и тот без шнурков. Носок на босой ноге – пепельного цвета. Не считая надписи «Инвалид» на номерах, единственные незаурядные детали фургона, стоящего на холостом ходу у обочины далеко внизу, – тонированные окна и тот факт, что фургон чист и навощен примерно до половины филенчатого бока, но выше этой линии – грязный, ржавый и позорно заброшенный. Инженер поворачивает голову туда-сюда, чтобы загар ровно лег на весь подбородок. Фургон у обочины стоит далеко внизу, между его пяток. Некоторые тела на холме свернулись вокруг бутылок и трубок. Вокруг них стоит аромат – крепкий и агрокультурный. Аспирант-инженер обычно не загорает и обветривается одновременно, но в последнее время возможности обветриться представлялись редко: с тех пор как Мадам Психоз с «60 + /-» неожиданно исчезла на больничном, аспиранту-инженеру ни разу не хватало духу выбраться на бороздчатую крышу Союза и мониторить заменяющие передачи.

Инженер поворачивает задранное лицо то так, то этак. Сперва Мадам заменила аспирантка с Масс-медиа, которая в роли Мисс Диагноз оказалась сокрушительным разочарованием; затем руководство публично признало Мадам незаменимой, и теперь инженеру платили только за то, чтобы он включал ее фоновую музыку, а потом мониторил включенный микрофон 60 беззвучных минут, т. е. должен был сидеть в будке и поддерживать громкость включенного микрофона на нуле безвылазно, и не мог подняться с приемником и сигаретами, даже если бы захотел. Главред студенческой станции выдал инженеру письменные инструкции, что говорить, если в этот час позвонят с вопросами или пожеланиями Психоз скорого выздоровления от ее неизвестного недуга. Одновременно отрицать и поощрять слухи о суициде, госпитализации, духовном кризисе, отшельничестве, паломничестве на заснеженный Восток. Исчезновение человека, который был только голосом, отчего-то переживается еще хуже. Ужасная тишина в ночь по будням. Совсем не такая, как тишина радиомолчания, занимавшая больше половины ее передачи. Может, тут вопрос тишины присутствия / тишины отсутствия. Тишина на записи хуже всего. Некоторые слушатели даже приходили и спускались через кору мозга в саму холодную розовую студию, с вопросами. Кто-то – подтвердить свое твердое убеждение, что Мадам на самом деле до сих пор приходит и сидит за микрофоном, просто ничего не говорит. Другой спящий неподалеку который раз бьет во сне с размаха воздух. Почти все личные вопросы в ранние часы – от слушателей обязательно с какиминибудь уродствами, инвалидностью, дефектами речи, пустыми ухмылками, какими-то да проблемами. Из тех, у кого очки склеены изолентой. Застенчивые вопросы. Извинения, что помешали, хотя ведь сами видят, что мешать некому. До письменных инструкций главреда аспирант-инженер молча направлял их внимание на ширму-триптих Мадам с отсутствующим силуэтом. Еще один белый фургон «Додж», такой же неравномерно чистый и непрозрачный, появился над рассыпанными на склоне телами. Он не отбрасывает видимой тени. От чистой решетки радиатора рикошетит кольцо-фрисби. Он на холостом ходу, его боковая дверь выходит на откос и боковую дверь второго фургона далеко внизу. У одного мерзкого мелкого вопрошателя на голове была шляпа с объективом и он чуть не падал инженеру на колени. Его сопровождающий интересовался адресом, куда можно послать что-нибудь ободрительное и цветочное. Микронизированное алюминоидное покрытие одеяла НАСА должно отражать все УФ-лучи до единого на голую кожу студента-инженера. Инженер знает про скорую, Бригэм, реанимацию в Женской и пять дней в палате реабилитации от смуглой толстушки Ноткин, которая как-то поздно ночью спустилась в студию на базилярном лифте в дурацкой шляпе и со студенческим с факультета кино, чтобы забрать несколько старых записей передачи для личного пользования Мадам, как она сказала, и могла похвастаться тем, что знала Мадам в личной жизни, как она сказала. Это все Лечение – Мадам Психоз на длительном Лечении в некоем, как смутно объяснила бородатая девушка в аспидной шляпе, доме где-то на полдороги, в каком-то невероятно неприятном и дешевом районе метрополии. Это абсолютно все, что знает инженер WYYY. Вскоре у него будет повод пожалеть, что он не знает намного больше. См. рифленый стальной пандус, который опускается из-за отодвинувшейся со скрипом филенчатой двери фургона на хребте над ним. См. непроглядную тьму в фургоне на холостом ходу у обочины Арлингтон-ст., у которого тоже изнутри открывается дверь. Юго-западный склон – без копов: взвод Органов ОКМ [172] Общественного сада в своих тюнингованных гольф-картах у осушенного пруда, бросает изогнутые части глазированных пончиков уткам в кусты и говорит и без того по большей части рассосавшейся толпе, пожалуйста, проходить дальше. Фрисби и футбэги с хребта вдруг пропали; воцарилась жуткая неподвижность, как на рифе, когда мимо проплывает акула; пустующий зев фургона на хребте – раскрытый и черный, с серебристым языком.

См. также инвалидную коляску, которая вдруг вылетает с пандуса фургона на холме безумно скрипящим размазанным пятном латунного цвета, с приваренным спереди плугом, как у снегоочистителя, скользящим по земле и разбрасывающим ошметки срезанной травы, на ужасной скорости, без тормозов, безногую фигуру на накачанных культях в коляске во флерделисовой маске с мечом, вытянувшуюся далеко вперед ради чистой скорости лыжника, ютящиеся тела на холме, которые слаломом объезжает несущаяся коляска, тусклые проблески подготовки для приема в глубине фургона на обочине у подножия крутого спуска, инженера, выгибающего шею, чтобы поймать лучи солнца рябыми впадинами под подбородком, тележку с калькулятором, задетую под углом резиновым колесом и покатившуюся с дребезжанием по склону, рассыпая пожитки, осиротевший ботинок, к которому она была привязана веревкой, скачущий вслед за ней, и ныне босого бессознательного владельца тележки, который только вяло машет руками перед лицом во сне, будто в кошмаре от «белочки» про потерянные ботинок и имущество, вычислительную тележку, вмазавшую в бок блюющему человеку на четвереньках и перевернувшуюся несколько раз, и блюющего человека, с криками покатившегося следом под аккомпанемент подхваченной брани, инженера

WYYY, который теперь резко приподнимается на раскрасневшемся от холода локте и резко оглядывается назад и над собой, как раз когда ускоряющаяся коляска со сгорбившейся фигурой оказывается рядом и плугом подхватывает и инженера, и одеяло НАСА, и футболку, и книжку, но переезжает очки и бутылку «М. Физзи» колесом, и мчит инженера вниз по крутому склону к фургону на холостом ходу у подножия, у которого тоже языком выдвигается пандус, как чек в кассе; и одеяло НАСА, срывающееся от паникующего инженера на полпути, и вдруг воспаряющее в термическом потоке холма, и уносящееся на свистящем ноябрьском ветру над потоком машин Арлингтон-ст., бешено скрипящую коляску, снова и снова подлетающую на колдобинах, пойманного инженера в плуге коляски, который кажется пробудившимся телам на холме скорее галлюцинаторным пятном голых конечностей и странно хриплыми криками «На помощь» или хотя бы «Дорогу», пока модифицированная коляска неистово скрипит по самому короткому пути до уже пригазовывающего фургона с пандусом, выхлоп которого окатывает улицу рокотом высоких оборотов, сверкающее одеяло НАСА высоко над улицей и пробужденные воплями тела на холме, по-прежнему лежащие калачиком, почти не двигаясь, оцепеневшие от холода и горестей, не считая человека на четвереньках, которому было нехорошо и которого сбила стронутая тележка, прокатившегося несколько метров и теперь дергающегося, потирая ушибленные части тела.



11 ноября

Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»

18:10, 133 ребенка и тринадцать представителей тренерского состава на ужине в столовой ЭТА, она занимает большую часть второго этажа Западного корпуса – такая просторная атриумная палата, широкая и обшитая деревянными панелями с узелками, с окончатой восточной стеной и рядом колонн по центру комнаты, с потолочными вентиляторами, разгоняющими над головой сильный и чуть кислый запах большой готовки, с океаническим шумом разговоров за 20 столами, глухим звоном столовых приборов о тарелки, чавканьем, лязгом и звяком посудомоечного конвейера за окошком для подносов с табличкой «Твоя мамка здесь не живет; клади поднос сам», приглушенными криками кухонных работников в пару. Топовым старшеклассникам достается лучший стол – негласная традиция, – ближайший к газовому камину зимой и к кондиционеру в июле, у стульев которого даже более-менее ровные ножки, а на сиденьях и спинках – вельветовые подушки красно-серой расцветки ЭТА. У проректоров собственный постоянный стол у стойки с углеводами; сейчас среди них сирийский сателлитер и огромная специалистка по мягкому профилированию из «Момента», одетая в сарафан.

Игроки едят в устрашающих масштабах, некоторые все еще в потной форме с торчащими от соли волосами, слишком оголодавшие после трех сетов, чтобы идти в душ перед подзарядкой. Совместные столы разных полов негласно запрещаются. 18-летние юноши и сливки 16-летних – за лучшим столом. Орто («Тьма») Стайс, А-1 в 16-летних ЭТА, только что прогнал три сета с Хэлом Инканденцей, семнадцати лет, вторым игроком ЭТА, дотянув в третьем аж до 7–5, в какой-то неформальной дружеской выставке, на которую их поставил днем на Западных кортах Штитт по причинам, которые еще никто не смог объяснить. Публика матча неуклонно росла по мере того, как заканчивались другие игры и люди подходили из качалки и душа. Новость, что Стайс чуть не победил Инка, которого не может победить никто, кроме Джона Уэйна, уже восьмеркой обошла столы, очередь и салатный бар, и многие ребята помоложе поглядывают на лучший стол и Стайса, шестнадцати лет, с прической ежиком и все еще в черной расстегнутой куртке «Фила» без футболки, собирающего на тарелке многосоставный бутерброд, широко раскрывают глаза и ежатся, чтобы передать благоговейный трепет: ноблесс оближ.

Стайс, не обращая внимания, вгрызается в бутерброд так, словно это запястье злодея. Первые несколько минут все, что слышно за столом, – стук вилок, жевание и резкие вдохи, типичные для людей, которые не успевают дышать, пока едят. Здесь первые несколько минут разговаривают редко, за едой. Ужин – это смертельно серьезно. Некоторые даже приступают к подносам, когда еще стоят в очереди к молокомату. Теперь вгрызается Койл. Уэйн собрал основное блюдо на бутерброд, опускает голову и вгрызается. Когда у Кейта Фрира сокращаются и расслабляются челюстные мышцы, его глаза полузакрыты. Склоненные головы некоторых игроков не разглядеть из-за горы на их подносах. Сбит и Шахт, бок о бок, синхронно вгрызаются и жуют. Единственный за столом, кто не ест как беженец, – Тревор Аксфорд, который в далеком детстве в Шорт-Бич, Коннектикут, упал с велосипеда на голову и получил крошечную травму мозговой ткани, из-за чего любая еда на вкус кажется ему отвратительной. Самое понятное его объяснение насчет вкуса еды, что та для него на вкус – как рвота на запах. Во время трапезы ему запрещают разговаривать, и когда он ест, то зажимает нос и ест с нейтральным безрадостным выражением человека, который заправляет машину. Хэл Инканденца демонтирует звездообразную фигуру, в которой подают картофельное пюре, и смешивает его с молодой картошкой. Петрополис Кан и Элиот Корнспан уплетают с таким военнопленным смаком, что с ними рядом никто не садится, – они сами по себе за маленьким столиком за Шахтом и Сбитом, в их мелкодисперсном пищевом тумане мерцают приборы. Джим Трельч подставляет прозрачный стакан молока полноспектральным потолочным лампам и побалтывает, разглядывая на просвет. Пемулис жует с открытым ртом, издавая влажные звуки, – настолько въевшаяся семейная привычка, что никаким давлением со стороны сверстников ее не вытравить.

Наконец Тьма прочищает горло. В душе он дошел до середины рождественской байки про один из эпичных загулов его родителей. Родители его познакомились и влюбились в кантри/вестерн баре в Партридже, Канзас, – сразу за пределами Либерала, Канзас, на границе Оклахомы, – познакомились и влюбились под несчастной звездой в баре, когда играли в популярную к/в-барную канзасскую игру, в которой два человека складывают обнаженные предплечья вместе и в ложбинку между ними ставят зажженную сигарету, и терпят, пока кто-нибудь не отдернет руку и не отшатнется. И мистер Стайс, и миссис Стайс тогда нашли человека, который не отдергивал и не отшатывался вообще, объяснил Стайс. Их руки по сей день покрыты белыми пятнышками ожогов. Они тут же втрескались друг в дружку по уши, объяснил Стайс. С тех пор они разводились и снова сходились четыре-пять раз, смотря как толковать некоторые нормы юриспруденции. Когда между ними царило бытовое перемирие, они запирались в спальне и целые дни напролет скрипели пружинами, не считая кратких вылазок за джином «Бифитер» и китайской едой на вынос в белых картонках с проволочными ручками, пока дети Стайсов бродили как призраки по дощатому дому в потяжелевших подгузниках или шерстяном нижнем белье, пробавляясь чипсами из эконопачек размером больше, чем большинство из них, детей Стайсов. Во время брачных разладов физически детям жилось в чем-то лучше, когда мистер Стайс с каменным лицом хлопал кухонной дверью и ежедневно удалялся продавать страховку на урожай, а миссис Стайс – которую и мистер Стайс, и Тьма звали просто «Невестой», – а Невеста весь день и вечер стряпала сложные ужины из множества перемен блюд, кусочками которых подкармливала Выводок (Стайс зовет и себя, и шесть братьев и сестер просто «Выводком»), а потом подогревала в тихо дребезжащих крышками горшках и затем швыряла их в кухонные стены, когда мистер Стайс возвращался домой, благоухая джином, брендами сигарет и туалетной воды, не принадлежащими Невесте. Орто Стайс любит родаков до слез, но не слепо, и каждые каникулы, возвращаясь домой в Партридж, Канзас, запоминает лучшие моменты супружеских свар, чтобы потом ублажить ими слух старшеклассников ЭТА, в основном за едой, когда обязательные стук вилок и полувдохи затихают и люди возвращаются к достаточным уровням сахара в крови и восприятия окружения, чтобы ублажить аппетиты другого рода. Кто-то слушает, впадая в полудрему. Трельч с Пемулисом спорят, не начала ли кухня ЭТА подсовывать им втихую сухое молоко. Фрир и Уэйн еще не разогнулись, жуют, сосредоточенные на процессе. Хэл собирает из еды некую конструкцию. Сбит так вообще никогда не отрывает от стола локтей и держит столовые приборы в сжатых кулаках, будто пародирует человека за трапезой. Пемулис всегда слушает байки Стайса, часто повторяя некоторые обороты, уважительно качая головой.

– Я выражаю протест и отказываюсь есть приборами, которые побывали в измельчителе, – Шахт держит вилку с зубцами во все стороны. – Вы гляньте. Как этим есть.

– Батя – эт такой сукин сын, которому все как об стенку горох, с Невестой-то, – говорит Стайс, наклоняясь, чтобы укусить и прожевать. В ЭТА существует тенденция брать блюдо дня, и если это не суп, то брать белый хлеб и делать бутерброд, для экстрауглеводов. Пемулис как будто не может распробовать, не размазав еду по небу. Белый хлеб в академию привозят на велосипедах парни в сандалиях «Биркеншток» из «Качественного питания „Хлеб & Зрелища"» в Кембридже, потому что он должен быть не только без сахара, но и с низким содержанием глютена, который, как уверены Тэвис и Штитт, способствует апатии и повышенному выделению слизи в организме. Аксфорд, – он проиграл Шпале Полу Шоу во всех трех сетах, и если проиграет завтра опять, опустится до 5 А, – пялится как истукан в пространство, и как будто не ест, а только изображает того, кто ест. Хэл воздвиг из еды сложную фортификацию, не забыв о башенках и бойницах, и, хотя он мало ест и почти не пьет свои шесть клюквенных соков, все время сглатывает, изучая сооружение. По мере того как ужин замедляется, самые наблюдательные за лучшим столом скрадывают на Хэла и Аксфорда взгляды, разные ЦПУ игроков жужжат над деревьями решений, могли ли еще не перешедшая из разряда «перешептываться» в разряд «говорить вслух» стычка с доктором Тэвисом и парнем по урологии из ОНАНТА, плюс теперь проигрыш Шоу и почти-проигрыш Орто Стайсу подтолкнуть Инка и Аксанутого за какой-то психический спортивный рубеж; разные ребята с разными рейтингами просчитывают для себя преимущества, представленные чрезвычайно отвлекающей и нервной неделей Хэла и Аксфорда. Хотя Майкл Пемулис – по слухам, еще одна жертва анализа мочи ОНАНТА, – целиком игнорирует выражение Аксфорда и повышенное сглатывание Хэла – хотя, возможно, и слишком старательно, – медитативно разглядывая скребки 259, которые сняли со стены и прислонили к неразожженному камину, сложив пальцы домиком перед губами и слушая Трельча, который сморкается одной рукой и стучит по столу недопитым стаканом молока другой.