Бесконечная шутка
Часть 60 из 123 Информация о книге
– Отвалить – это с превеликим удовольствием, – говорит Карл Кит, свет его фонарика удаляется. – Даже Пирсон так бы не поступил – оставить еду в отключенном холодильнике. – Сразу понятно, откуда здесь грызуны. – Теперь берегитесь. готовы?.. ум-мф. – Ой! Назад! – Посвет… о боже. – Фу-у-у-у. – Х-х-х-в-вэ-э. – О боже. – Бу-э-э-э. – Как же эта вонь воняет! – Там майонез! Он оставил майонез. – Почему крышка так вспучилась? – Раздувшаяся пачка апельсинового сока! – Тут никто не выживет, ни грызун, никто. – А почему тогда вот тот кусок мяса двигается? – Личинки? – Личинки! – Закрой! Соня! Закрой быстро! – Чу, вот ближе вот этого я к этому холодильнику в жизни не подойду. – Запах распространяется! – Я уже отсюда чувствую! – тонкий далекий голосок Кита. – Что-то мне это вообще не нравится. – Это Гибель. Горе тем, кто узреет Гибель. Библия. – Что такое личинки? – Может, очень быстро побежим как можно дальше? – Поддерживаю. – Наверное, это крыса или хомяк и учуяли, – осмеливается предположить Блотт. – Бежим! Пронзительные удаляющиеся голоса, скачущий свет, свет Кита – дальше всех. После того как Стайс и Инканденца по результатам двух сетов сыграли вничью и Хэл в перерыве побежал в раздевалку закапать Коллириум в глаза – те начинали его беспокоить, – а Делинт с треском прогибающихся трибун запрыгал по рядам переброситься парой слов со Стайсом, присевшим у стойки сетки, подняв левую руку, как хирург на операции, и промокая руку полотенцем, место Делинта рядом с Еленой Стипли заняла проректор женской части Тьерри Путринкур, только что из душа, с лошадиным лицом, негражданка, высокая бывшая квебекская теннисистка уровня сателлитов в очках без оправы и лиловатой лыжной шапке с такой разницей в оттенках с шапкой журналистки, что люди позади шутливо прикрыли глаза от дисгармонирующей цветовой гаммы. Мнимая газетчица представилась и спросила Путринкур, кто тот мальчик с густыми бровями в конце скамьи на ряду позади, который согнулся, жестикулирует и разговаривает с пустым кулаком. – Филадельфийскому Джеймсу Трельчу лучше предоставить играть в комментатора самому наедине. Он странный и несчастный, – ответила Путринкур – ее лицо было вытянутым, со впалыми щеками, и само не особенно счастливое. Ее легкие пожатия плечами и манера говорить, устремив взор куда-то вдаль, вызывали в памяти Реми Марата. – Когда мы услышали, что вы журналист глянцевого надушенного журнала моды и тренда, нам велели повести себя по-недружелюбному, но мне – я, кажется, дружелюбная, – она улыбалась во весь рот и демонстрировала разброд и шатания в рядах зубов. – Любимые моей семьи тоже велики размером. Трудно быть великим. Перед отправкой Стипли поставил себе задачу пропускать все ссылки на размер мимо ушей, как будто он обладал способностью экранировать любое упоминание размера или ширины, происходящей, возможно, из подросткового возраста. – Ваш Делинт уж точно смотрел волком. – Делинт, когда нас, проректоров, просят сделать что-либо, он спрашивает себя только одно: как идеально сделать это что-либо, чтобы держащие власть улыбнулись на Делинта с удовольствием, – правое предплечье Путринкур было чуть ли не в два раза больше левого. На ней были белые кроссовки и тренировочный костюм «Донней» насыщенного светящегося нейтронно-синего цвета, который отвратительно сочетался с шапками. Круги под ее глазами тоже были синими. – Откуда инструкции быть недружелюбным? Путринкур перед ответом всегда недолго кивала, как будто прогоняла слова через свои переводческие контуры. Она покивала и почесала длинный подбородок, в раздумьях. – Вы пришли делать публичное из ребенка-игрока, одного из наших etoiles 273, и доктор Тэвис, он – как это говорить, в пиках. – Поднимает на копья. На ножах. Запрещает. – Нет. – Теряется. В тупике. В пиковом положении. – В пиковом положении, так это говорить. Потому что это хорошее место, и Хэл хороший, лучше после прошлого – возможно, теперь даже etoile, – пожатие плечами с раскинутыми руками. Хэл вернулся из Админки и, несмотря на ортез, продемонстрировал медленную развязную чистокровную рысцу мимо павильона и трибун до ворот в южном заборе у 12-го с таким видом, будто за ним не наблюдали десятки глаз с трибун, и постучал двумя большеголовыми ракетками друг о друга, чтобы послушать звон струн, обменялся парой нейтральных слов с Делинтом, стоявшим со Стайсом на краю тени от насеста, – Стайс из-за чего-то полуфыркнул от смеха, раскрутил ракетку и отправился подавать, пока Хэл искал мячик у северного забора. У ракеток обоих игроков были широкие головы и толстые ободья. – А по природе кто не желает глянцевого внимания к себе, как бы журналы с парфюмом на своих страницах говорили: «Это – etoile, Энфилдская теннисная академия – это хорошо»? – сказала Тьерри Путринкур. – Я приехала написать мягкий безобидный профиль его брата, где Хэл будет упоминаться только как член выдающейся во многих отношениях американской семьи. Не понимаю, что тут такого пикового для доктора Тэвиса, – мелкий пухлый чинуша, который как будто никогда не расставался с телефоном под подбородком, с каким-то лихорадочным желанием сотрудничать – всегда худший кошмар оперативника при технических собеседованиях; монолог коротышки сделал с мозгом Стипли то же, что делает лампочка с глазами, и если он прямо отказал во встрече с братом, то запрет проскользнул уже тогда, когда Стипли стал терять связь с реальностью. Возвращение Делинта, прижимавшего характеристики к груди, как школьница – учебники, сопроводила легкая дрожь трибун, словно их кто-то подпиливал. Улыбаясь квебекской теннисистке так, будто в жизни ее не видел, он грузно уселся с другого бока Стипли и бросил взгляд на записи профайлера, который в скобках перебирал, на что похож звук мяча о струны на холодном воздухе: кат, кот, пинг, понт, пук, коп, так, гад. Другой сын режиссера Развлечения-samizdat'а подрезал мяч, но тот задел сетку, завис там на миг и упал назад. – Veux que nous nous parlons en franqais? Serait plus facile, qa? [178] – предложение Стипли поступило потому, что глаза Путринкур потемнели в ту же минуту, как к ним присоединился этот самый Делинт. На это Путринкур пожала плечами с равнодушием: франкофонов невозможно удивить тем, что кто-то еще знает французский. – Ну что ж, смотрите, – сказала она (Путринкур, на квебекском), – звезды-подростки – в этом спорте не диковинка. Ленглен, Розуолл. В 1887 году н. э. пятнадцатилетняя девочка одержала победу на Уимблдоне, она была первой. Эверт в полуфинале Открытого чемпионата США в шестнадцать, в 71-м или 2-м. Остин, Джегер, Графф, Саваматсу, Винус Уильямс. Борг. Уиландер, Чанг, Трефферт, Медведев, Эсконья. Беккер из 80-х н. э. Теперь этот новенький аргентинец Клекнер. Стипли зажег «Фландерфьюм», от которой Делинт скорчил мину: – Вы сравниваете это как гимнастика, фигурное катание, либо спортивные плывки. Путринкур не стала комментировать синтаксис Стипли: – Именно так. Верно. Стипли расправлял длинный сарафан и скрещивал ноги, чтобы отклониться от Делинта, обратив взгляд к какой-то полупрозрачной родинке на высокой щеке Путринкур. Очки Путринкур с толстыми стеклами без оправы были как у страшной монашки. Она скорее походила на мужчину – высокая, жилистая и безгрудая. Стипли старался выдыхать дым в сторону ото всех. – Теннис мирового плата не требовательный к размеру или мускулам хоккея, либо баскетбола, либо американского футбола, к напримеру. Путринкур кивнула. – О да, либо к миллиметровой точности вашего бейсбола, либо, как говорят итальянцы, senza errori – серия ударов без промаха, из-за чего гольфисты не могут быть истинными мастерами, пока не наберут тридцать или больше лет, – проректор на миг переключилась на английский – возможно, ради Делинта: – Ваш французский – парижский, но возможный. До меня, мой – квебекский. Теперь тем же кислым галльским пожатием плеч ответил Стипли: – Вы говорите мне, серьезный теннис не нуждается от атлета ни в чем, чем не обладает уже подросток, если он к этому исключителен. – Medicin'bi из спортивной науки хорошо знают, чего требует теннис, – сказала Путринкур, опять на французском. – Очень хорошо, а именно – гибкости, рефлексов 274, скорости на коротких дистанциях, баланса, координации и весьма – выдержки. Отчасти силы, особенно для юношей. Но все это достижимо к периоду пубертатности, для многих. Но да, но погодите, – сказала она, положив руку на блокнот, когда Стипли начал делать вид, что конспектирует. – То, что вы поставили мне вопросом ранее. Вот почему пиковая ситуация. Юные игроки – у них также преимущество в психике. – Фора менталитета, – сказал Стипли, пытаясь не обращать внимания на мальчика, который в нескольких сиденьях позади говорил в руку. Делинт же как будто игнорировал вообще все вокруг, поглощенный матчем и статистикой. Руки проректора-канадки описывали кружки, чтобы обозначить увлечение беседой. Руки американцев во время беседы большую часть времени валяются, как куски теста, однажды отметил Реми Марат. – Но да, так, внушительная ментальная фора, что их психики еще не во всем взрослые – следовательно, так, они не чувствуют тревогу и давление, как это чувствуется взрослыми игроками. Это каждая история подростка из никакого места, который вдруг одолевает знаменитого взрослого в профессиональной игре, – эфебы, они не чувствуют давления, они могут играть с отрешением, они без страха, – холодная улыбка. На очках Путринкур вспыхнуло солнце. – В начале. В начале они без страха либо давления, и они выскакивают словно из ниоткуда на профессиональную сцену, мгновенные etoiles, феноменальные, бесстрашные, иммунные к давлению, глухие к тревоге – сперва. Они кажутся как взрослые игроки, только лучше – лучше в эмоциях, более отрешеннее, нечеловечные к стрессу, устали или перелетам без конца, к публичности. – Английская поговорка про ребенка в магазине сладостей. – Зримо бесчувственные к одиночеству, и отчуждению, и всем, кто хочет чего-то от etoile. – Деньгам, также. – Но скоро виднеется выгорание внутри, которое места вроде нашего надеются предотвратить. Помните Джегера – выгорел в шестнадцать, Остин – в двадцать. Ариас и Крикстейн, Эсконья и Трефферт, – слишком травмированные для игры в конце подростковых лет. Весьма обещающая Каприати – известная трагедия. Пэт Кэш из Австралии, четвертая на Земле в восемнадцать, нигде в двадцать лет. – Не говоря уже о великих деньгах. Контракты и появления. – Всегда так, для юного etoile. И в сегодня еще хуже, когда спонсоры больше не обладают эфиром для рекламы. Теперь эфеб, который знаменитый etoile, который в журналах, и спортивных репортажах, и aux disques [179], он понукаем быть ходящим билбордом. Используй это, носи это, за деньги. В тебя швыряют миллионы прежде, чем ты можешь водить машины, которые покупаешь. Голова становится большой, размером с шар, как иначе? – Но может давление быть забыто? – спросил Стипли. – Много раз одно и то же. Одолеть два и три матча, вдруг почувствовать любовь, когда столькие говорят тебе, будто бы в любви. Но затем всегда одно и то же. Потому как голову осеняет, что любовь дается лишь за победы. Тебя создали, для людей, две и три победы. Одоление не помогло заметить нечто, бывшее незамеченным до побед в прошлом. Тебя создали с чистого листа победы из ниоткуда. Надо продолжать побеждать, чтобы поддерживать наличие любви, контрактов и глянцевых журналов, которые хотят тебя в профиль. – Вот и давление, – сказал Стипли. – Давление, подобное тому, которое нельзя вообразить, что нужно поддерживать и побеждать. Теперь ожидается лишь одоление. И всегда один, в отелях и самолетах, когда все другие игроки, с которыми хочется говорить о давлении, хотят победить тебя, хотят быть поверх, а не пониз. Или другие – лишь хотят все от тебя, и лишь столько, сколько ты играешь с отрешением, побеждаешь. – Отсюда суициды. Выгорание. Наркотики, разврат, баловство. – Что это за обучение, если мы делаем эфеба в атлета, который может побеждать бесстрашным к любви, но не готовим его к тогда, когда приходит страх, нет?