Бесконечная шутка
Часть 70 из 123 Информация о книге
– Эй, Хэл, а помнишь времена в Уэстоне, когда мы были маленькие и Маман шагов не ступала без С. Джонсона? Она брала его с собой на работу, и у нее даже было для него уникальное кресло, когда она еще водила «Вольво», до того, как Сам попал на «Вольво» в аварию. Кресло было «Фишер-Прайс Компани». Мы поехали на премьеру «Видов света» Самого в «Хейдене» 320, где не пускали с сигаретами и собаками, и Маман надела на С. Джонсона шлейку для собак для слепых, которая была вокруг всей его груди и с карабином на поводке, а Маман надела темные очки и все время смотрела вверх и вправо, как будто настоящая слепая, и С. Джея пустили с нами, потому что это по-правильному. И как Сам тогда сказал, что так «Хейдену» и надо, так он сказал. – Я все вспоминаю Орина, как он стоял и врал ей в глаза о том, как они стерли карту С. Джонсона. – Ей было грустно. – Я не могу выкинуть Орина из головы с тех пор, как нас вызвал Ч. Т. О чем ты думаешь, когда думаешь об Орине, Бу? – Самое лучшее было, помнишь, когда она должна была лететь и не хотела сажать его в переноску, а там не разрешали даже собак для слепых, и тогда она оставила С. Джонсона, и оставила привязанным к «Вольво», и попросила Орина оставить телефон с вытянутой антенной на весь день, где привязала С. Джонсона к «вольво», чтобы звонить на этот телефон, и чтобы он звонил рядом с С. Джонсоном, потому что она говорила, что С. Джонсон знает ее уникальный личный звонок по телефону, и услышит его, и поймет, что она думает и заботится о нем даже издалека, как она говорила? – Она была непреклонна во всем, что касалось пса, да. Покупала ему какой-то эзотерический корм. Помнишь, как часто она его купала? – Что за пунктик у нее был насчет этой собаки, Бу? – И в тот день мы играли в шарики на дорожке, и там были Орин и Марлон, и на дорожке лежал С. Джонсон, привязанный к бамперу, с телефоном, и телефон звонил и звонил, и Орин взял его и гавкнул в трубку, как собака, и повесил трубку, и выключил? – Чтобы она решила, что это С. Джонсон? Шутка, которая так понравилась Орину? – Господи, Бу, я ничего из этого не помню. – И он сказал, что сделает нам крапивку на обеих руках, если мы не притворимся, что ничего не понимаем, если и когда она спросит нас про гавканье по телефону? – Вот крапивку я помню слишком хорошо. – Нам надо было пожать плечами и посмотреть на нее так, словно у нее шестеренок не хватает, а не то? – Орин лгал с какой-то патологической интенсивностью, когда был подростком, вот что вспоминал я. – Хотя он много раз смешил нас до коликов в животе. Я скучаю за ним. – Не могу определить, скучаю ли я по нему или нет. – Я скучаю по семейным викторинам. Помнишь четыре раза, когда он разрешил нам посмотреть, как они играют в викторину? – У тебя феноменальная память на такие вещи, Бу. – Ты, наверное, думаешь, что я удивляюсь, почему ты не спрашиваешь меня насчет этой шумихи с Ч. Т., Пемулисом и внезапного анализа, после побоища на Эсхатоне, когда уролог отвел нас в преподавательский туалет и лично собирался надзирать, как мы наполняем баночки, то есть прямо смотреть, как она течет, моча, чтобы убедиться, что она лично из нас. – Наверное, у меня особенно феноменальная память на вещи, которые я помню, что мне понравились. – Можешь спросить, если хочешь. – Эй, Хэл? – Ключевой факт здесь в том, что парень из ОНАНТА так и не получил наши образцы мочи. Мы так ее и не сдали, о чем Маман, вне всяких сомнений, уже известно от Ч. Т., даже не сомневайся. – У меня феноменальная память на вещи, которые меня смешат, вот, наверное, в чем дело. – Что Пемулис, не унижаясь и не выдавая ни намека на что-нибудь нечистое, убедил парня дать нам тридцать дней – Фандрайзер, «Вотабургер», каникулы на День благодарения, – а потом мы с Пемулисом и Аксфордом нассым как скаковые лошади, сколько угодно и куда угодно, в тару любых размеров, так мы договорились. – Я слышу Шахта, ты прав. А еще вентиляторы. – Бу? – Я люблю вентиляторы по ночам, а ты? Как будто кто-то большойбольшой повторяет далеко: «Все хорошо – все хорошо – все хорошо», – снова и снова. Далеко-далеко. – Пемулис – мастер выпутываться из любой ситуации, человек с якобы слабым желудком, – Пемулис был как камень, как кремень, там, у писсуара, в накаленной обстановке. Он целые круги наматывал вокруг пальца мужика из ОНАНТА. Я обнаружил, что чуть ли не восхищаюсь им. – Ты, должно быть, думаешь, что я удивляюсь, почему ты не спрашиваешь про тридцать дней, почему было так важно выгадать тридцать дней у парня в синем блейзере до GC/MS. В смысле, чего тут бояться, наверное, хочешь спросить ты. – Хэл, я хочу только сказать, что люблю тебя и очень рад, что у меня такой замечательный во всех отношениях брат, как ты, Хэл. – Господи, Бу, с тобой иногда разговаривать – как с Маман. – Эй, Хэл? – С той лишь разницей, что ты это всерьез. – Ты встал на локте. Ты на боку, смотришь на меня. Я вижу твою тень. – Мне иногда интересно, как ты, с твоим панглоссианским [199] складом ума, определяешь, что тебе врут, Бубу. В смысле, какими критериями пользуешься. Интуиция, индукция, reductio, чем? – Ты всегда очень сложно разговариваешь, когда вот так встаешь на локте. – Может, тебе даже в голову не приходит. Даже сама возможность. Может, ты никогда и не думал, что что-то можно сфабриковать, исказить, подтасовать. Скрыть. – Эй, Хэл? – И возможно, это и есть решение. Следовательно, возможно, что бы тебе ни сказали, ты так безоговорочно веришь, что сказанное – что? – в процессе становится правдой? Летит к тебе, и в полете меняет вращение, и на твоей стороне оказывается уже правдой, какая бы ложь ни отлетала от палки собеседника. – Ты знаешь, Бу, на мой взгляд, есть несколько разных, но характерных типов лжи. Возможно, я не могу изменить вращение, как ты, и тогда все, что мне остается, – составить нечто вроде путеводителя по видам лжи. – Некоторые, как я заметил, Бу, когда врут, становятся взвешенными и спокойными, и взгляд у них очень внимательный и напряженный. Они пытаются подавить человека, которому врут. Другой тип: для них характерна дрожь и неуверенность, они перемежают ложь самоуничижительными жестами и междометиями, как будто доверие – то же самое, что и жалость. Кто-то прячет ложь в таком количестве отступлений и отклонений от темы, что как будто хочет просунуть ложь в постороннюю информацию, как жучок пролезает в сетку на окне. – Только Орин в конце концов всегда говорил правду, хотя и сам не замечал. – Как жаль, что это не семейное, Бу. – Может, если мы ему позвоним, он приедет на «Вотабургер». Если попросишь, если хочешь, может, ты с ним повидаешься. – Затем те, кого я зову лжецами-камикадзе. Эти расскажут сюрреалистическую и всецело неправдоподобную ложь и затем разыграют угрызения совести и забирают ложь назад, а взамен лгут уже о том, о чем действительно хотели солгать изначально, так что настоящая ложь кажется какой-то уступкой, компромиссом с правдой. Таких людей, к счастью, легко вывести на чистую воду – Чистый тип лжи. – Или еще тип, который как бы перегружает ложь, подпирает нагромождениями, подробностями и поправками в стиле рококо, и это их всегда и губит. Я всегда думал, что Пемулис из таких, до его выступления у писсуара. – Рококо – красивое слово. – Так что теперь я ввел подтип перегружателей. Это лжец, который раньше перегружал, и но каким-то образом догадался, что его всякий раз выдают рококо-перегрузки, поэтому сменил тактику и теперь лжет лаконично, скудно, с каким-то скучающим видом, словно то, что он говорит, настолько очевидная правда, что даже времени жалко. – Я ввел это как подтип. – Ты так говоришь, словно всегда понимаешь. – Пемулис мог бы тому урологу даже снег зимой продать, Бу. Какой невероятно накаленный момент. Никогда не думал, что он на это способен. Человек без нервов и без желудка. Он излучал какой-то усталый прагматизм, которым уролог просто не смог пренебречь. Не лицо, а каменная маска. Почти страшно. Я сказал ему, что никогда бы не поверил, что он способен на такое. – Психоз все время читала по радио брошюру Ив Арден [200] про красоту, в которой Арден сказала, цитирую: «Маска необходима для лучшей циркуляции крови». – Правда в том, Бу, что никто не может понимать всегда. Некоторые лжецы просто слишком хороши, слишком вычурны и изощрены; их ложь слишком близка к сердцу правды, чтобы можно было отличить. – Я не могу отличить. Ты спрашивал. Ты прав. Мне не приходит в голову. – Наверно, я из тех, кто купит снег зимой. – Помнишь мою жуткую фобию чудовищ в детстве – Как такое забыть. – Бу, кажется, я больше не верю в тех чудовищ, которые лица в полу, или одичавшие дети, или вампиры, или все такого рода. Кажется, что сейчас, в семнадцать, я верю, что единственные настоящие чудовища – это тот тип лжеца, который нельзя раскусить. Люди, чья ложь совершенна. – Но как тогда узнать, что они чудовища? – А это и есть чудовищность, Бу, вот что мне начинает казаться. – Ешкин кот. – Они среди нас. Учат наших детей. Непроницаемые. С каменными лицами. – Можно спросить, как тебе в этой штуке? – Штуке? – Ну ты понял. Не играй в дурачка и не вгоняй меня в краску. – Инвалидное кресло – это такая вещь: предпочитаешь ты или не предпочитаешь – нет разности. Разницы. Ты в кресле, даже если не предпочитаешь его. Так что лучше предпочесть, нет? – Поверить не могу, что пью. Столько народу в Хаусе – все всегда переживают, что запьют. Я там из-за наркотиков. За всю жизнь ничего крепче пива не пробовала. Сюда зашла, только чтобы стошнить после ограбления. Какой-то бомж пристал, что может быть свидетелем, лез и лез. У меня даже денег не было. Я зашла только стошнить. – Я понимаю значение того, что ты говоришь. – Как тебя, еще раз? – Я именуюсь Реми. – А ведь это же лепота, как сказала бы Эстер. Я больше не чувствую себя ужасно. Рами, я не чувствств. не чувствовала себя так хорошо с тех пор, как уж не помню когда. Это же как новокаин для души. Как бы: и нафига я просрала столько времени на пипетки, если мне куда лучше от этого. – Мы, я не употребляю никакие наркотики. Я пью с малой частотой. – Ну, надо заметить, ты успешно наверстываешь упущенное.