Бесконечная шутка
Часть 71 из 123 Информация о книге
– Если я пью, то я пью много. Таков обычай моего народа. – Мама даже не держала алкоголь дома. Говорила, что из-за него ее отец врезался в стену и погубил всю семью. И как же меня задолбало это слушать. Я сюда зашла только. а мы где? – Это – здесь клуб джаза площади Инмана «У Райла». Моя жена умирает в моей родной провинции. – Была одна история в «Большой книге», которую нас каждое воскресенье вытаскивали ни свет ни заря из постелей сидеть в круге и читать вслух, а половина там даже читать не умеет, и просто уши в трубочку сворачиваются! – Ты должна понизить свой голос, ибо в часы без джаза здесь отдают предпочтение тихим голосам, посещая во имя тиши. – И была там история про продавца машин, который хотел бросить пить, про то, что у них зовется «безумие первой рюмки», – приходит он в бар за сэндвичем и стаканом молока – есть не хочешь? – Non. – Просто говорю, что я без денег. У меня даже сумочки нет. А от алкоголя тупеешь, но зато заметно лучше себя чувствуешь. У него и в мыслях не было выпить, как вдруг в мыслях только выпить. У того мужика. – Как из ясного неба, в моргание глаза. – Именно. Но безумие в том, что даже после того, как из-за выпивки он столько провалялся по больницам, потерял бизнес и жену, ему внезапно приходит в голову, что один глоток плохого не сделает, если налить в стакан молока. – У него болен царь в голове. – В общем, когда этот совершенно отвратный тип, от которого ты меня спас, когда к нам подкатил – ну то есть. Прошу прощения. Когда он спросил, не угостить ли меня чем, у меня вдруг перед глазами встала книжка, и я типа в шутку, что ли, заказала «Калуа» и молоко. – Я, мне лично нравится приходить сюда на вечера, когда я устал, после того, как уберут музыку, ради тиши. Также я иногда использую здесь телефон. – В смысле, еще до того, как меня ограбили, я шла и трезво размышляла, как покончить с собой, так что чего уж волноваться о выпивке. – Ты обладаешь некоторым сходством с моей женой. – У тебя же жена умирает. Господи, я сижу тут и веселюсь, а у тебя жена умирает. Наверно, все потому, что я уже лет сто не чувствовала себя нормально, понимаешь? И я даже не говорю «хорошо», не говорю про удовольствие – не хочу сразу перехваливать, – но хотя бы как бы на нуле – даже, как это у них зовется, «Не чувствую боли». – Я знаю значение этого. Я провожу целый день в поисках личности, которую, как я думаю, мои друзья убьют, каждый день выжидаю случая предать друзей, и прихожу сюда и телефонирую, дабы предать их, и вот вижу побитую женщину, которая в двух каплях моя жена. Я думаю: Реми, пришло время много пить. – Ну, по-моему, ты хороший. По-моему, ты чуть ли не жизнь мне спас. Мне девять недель было так невмоготу, что я хотела чуть ли не покончить с собой, накуриться и не курить. Про алкоголь доктор Гартон ничего не говорил. Шоковую он часами расписывал, а про «Калуа» с молоком – ни слова. – Катерина, я повествую тебе историю про невмоготу и спасение жизни. Я не знаю тебя, но мы пьяны вместе, и выслушаешь ли ты мою историю? – Надеюсь, не о том, как кто-то Скатился на Дно из-за Веществ и учился Смириться, нет? – Мне – я превосходный в обращении с креслом и не скатываюсь, куда нет желания. Сам я, предположим, швейцарец. Мои ноги, я был лишен их в годы юношества, будучи сбитым поездом. – Наверное, несладко. – У меня есть соблазн высказать, что ты не и не представляешь. Но я ощущаю, что ты имеешь представление о боли. – Ты и не представляешь. – Вот я в ранних двадцати годах, лишенный обеих ног. Многие мои друзья также: лишены ног. – Видимо, крушение поезда было страшное. – Также мой собственный отец: умер, когда его кардиостимулятор «Кенбек» угодил в диапазон ошибочного номера сотового телефона, далеко в Труа-Ривьере, в трагическом случае несчастья. – Мой папка виктимно бросил нас и переехал в Портленд, который в Орегоне, со своим психотерапевтом. – Также в это время – моя швейцарская нация, мы могучий народ, но не могучая нация, в засилье могучих наций. Наши соседи полны ненавистью, и неправедностью. – Все началось, когда мама нашла в его бумажнике фотографию психотерапевта и такая: «Это что еще значит?» – Для меня, который слабый собой, так больно быть без ног в двадцать лет. Так человечек чувствует себя гротескно в глазах людей; так свобода человека ограничена. Теперь я не в шансах заполучить работу в шахтах Швейцарии. – В Швейцарии есть золотые шахты. – Как скажешь. И просторы красивых территорий, но могучие нации во время моей утери ног совершили бумажное непотребство с землей моей нации. – Вот же сволочуги. – Это долгая история на обочине моей истории, но моя часть швейцарской нации во время моего пребывания без ног была вторгнута и осквернена более могучими, злопыхающими и соседними нациями, которые утверждали, как во времена Аншлюса Гитлера, что они нам друзья и отнюдь не вторгаются в Швейцарию, но наделяют нас дарами альянса. – Просто гондоны. – Это на обочине, но для моих швейцарских друзей и меня самого без ног это темная эра несправедливости и бесчестья, и чудовищной боли. Одни мои друзья укатились драться с бумажным вторжением, но я, мне слишком больно, чтобы иметь интерес драться. Для моего взгляда драка кажется без смысла: наши собственные швейцарские лидеры были убеждены притвориться, что вторжение на деле альянс; очень немногой не имущей ног молодежи не отторгнуть вторжение; мы не могли даже понудить наше правительство признать, что вторжение имеет наличие. Я слаб и, в боли, вижу все бессмысленным: я не вижу смысла в выборе драться. – Ты в депрессии, вот что с тобой. – Я не вижу смысла и не работаю, и не принимаю участие ни в чем; я одинок. Я думаю про смерть. Я не делаю ничего, только пью с высокой частотой, катаюсь по оскверненной сельской местности, иногда уворачиваясь от падающих снарядов вторжения, думая о смерти, оплакивая злоключения швейцарских земель, в великой боли. Но что я оплакиваю на деле – это себя. У меня есть боль. У меня нет ног. – Я Идентифицируюсь с каждым словом, Рами. О боже, что я сейчас сказала? – И у нас, наша швейцарская сельская местность очень пересеченная. Fauteuil, ее трудно толкать в высь многих холмов, а потом жать тормоза во всю мочь, чтобы сохранить себя от неуправляемого полета в подошву холма. – Иногда и с ходьбой не лучше. – Катерина, я, говоря английски, чах. Я лишен ног, швейцарской чести, лидеров, что будут драться за истину. Я не живу, Катерина. Я качу от лыжной базы до таверны, пью с высокой частотой, одинок, мечтаю о смерти, замкнутый внутри боли в сердце. Я мечтаю о смерти, но не имею куража причинить себе смерть. Я дважды хочу скатиться с обрыва высокого швейцарского холма, но не могу понудить себя. Я проклинаю себя за робость и inutile. Я качу по дорогам в надеждах быть сбитым транспортом кого-либо другого, но в последнюю минуту скатываюсь с пути транспорта на автомагистралях, ибо неспособен принять смерть. Чем более во мне боли, тем более я внутри меня и не могу принять смерть, думаю я. Я чувствую, что окован цепями в клетке меня, благодаря боли. Не в силах интересоваться или выбирать что-либо извне клетки. Не в силах видеть что-либо или чувствовать что-либо извне боли. – Черное колышущееся парусное крыло. Я так Идентифицируюсь, что это даже не смешно. – Моя история о том, как однажды на вершине холма, куда я в хмельном виде трудился много минут, чтобы закатиться на хребет, глядя понад склоном, я вижу далеко внизу у подошвы маленькую сгорбленную женщину в том, что я принимаю за металлическую шляпу, предпринимающую попытку пересечь Швейцарскую Провинциальную автомагистраль у подошвы холма, посреди Провинциальной магистрали, эту женщину, застывшую и в состоянии ужаса взиравшую на один из ненавистных длинных и блестящих многоколесых грузовиков наших бумажных захватчиков, который надвигался на нее во весь опор, торопясь осквернить какую-либо новую часть швейцарских земель. – В таком, типа, швейцарском металлическом шлеме? И что, она улепетывает с проезжей части? – Она застыла, вкопанная ужасом грузовика, – идентично и я был неподвижен и вкопан ужасом изнутри, не в силах пошевельнуться, словно один из многих лосей Швейцарии, вкопанный видом фар одного из многих лесонесущих грузовиков Швейцарии. Солнечный свет бешено бликует на ее металлической шляпе, когда она трясет головой в ужасе и охватывает – пардон, но свой женский бюст, словно ее сердце вот-вот разорвется в ужасе. – А ты думаешь: ну охренеть теперь, прекрасно, как раз не хватало очередного кошмара, который придется бессильно наблюдать, чтобы потом мучиться от боли. – Но великий дар этого раза сегодня на вершине холма над Провинциальной автомагистралью в том, что я не думаю про себя. Я не знаю или люблю эту женщину, но без раздумий я снимаюсь с тормоза, и я качу вниз к низу холма, едва ли не погибая на неоднократных колдобинах и ухабах склона, и, как мы говорим в Швейцарии, я schussch с достаточной скоростью, чтобы настичь мою жену, и смести ее в кресло, и катить поперек Провинциальной автомагистрали на насыпь впереди прямо перед передом грузовика, который не изволил медлить. – А чтоб меня три раза перекосоебило. Ты выкарабкался из клинической депрессии с помощью гребаного геройства. – Мы катились и кувырнулись по насыпи на противной стороне автомагистрали, благодаря чему кресло опрокинулось и ушибло одну из принадлежащих мне культей, и сбило прочь тяжелую металлическую шляпу женщины. – Мать твою, Рами, ты спас человеческую жизнь. Да я б левое яйцо отдала за шанс так выкарабкаться из-под тени крыла, Рами. – Ты не видишь картину. Это замершая в кошмаре женщина, она спасла мою жизнь. Ибо это спасло мою жизнь. Этот момент разорвал мои оковы учахания, Катерина. Мимолетно и без единой мысли я был допущен выбрать нечто более важное, чем раздумия про мою жизнь. Ею, она допустила этому случиться без раздумий. Она одним ударом разбила оковы клетки боли о моих половине тела и нации. Когда я заполз назад в fauteuil и выпрямил опрокинутое fauteuil ровно, и снова утвердился в нем, я осознал, что боль внутри меня более не болит. Так я стал взрослый. Мне было дозволено оставить боль от собственной утраты и боли на вершине Мон-Папино Швейцарии. – Потому что ты вдруг увидел девушку без металлической шляпы, и на тебя нахлынула страсть, и ты так влюбился, что вы тут же женились и покатились вместе в з… – Она не имела черепа, та женщина. Позже я узнаю, что она из числа первых швейцарских детей юго-западной Швейцарии, которым выпало родиться без черепа, из-за отходчивых токсинов от вторжения врага на бумаге. Без содержания в металлической шляпе ее голова свисала с плеч, как недонадутый воздушный шар или пустой мешок, очи и ротовая полость сильно растянулись на лице, а из ротовой полости испускались звуки, которые было тяжко слушать. – И все же, вопреки всему, ты влюбился без ума. Из-за ее благодарности, и кротости, и покорности, и такой скромной гордости, как у многих кале. людей с врожденными дефектами. – Это было не без ума. Я уже выбрал. Разжать тормоза моей fauteuil и schussch'нуть на автомагистраль – то была любовь. Я выбрал любить ее прежде утраченных ног и этой половины себя. – И она посмотрела на то, что у тебя нет ног, но даже не увидела их и тут же выбрала тебя в ответ – результат: страстная любовь. – Для этой женщины на насыпи не наличествовала возможность выбора. Без содержательного шлема все энергии в ней были привержены формированию ротовой полости в форму, которая позволяла дыхание, а это была задача великого труда, ибо в ее голове также не имелось ни мускулов либо нервов. Специальная шляпа оказалась вмятой на одном боку, а я сам был не в силах придать голове жены форму, согласно которой внедрил бы мешок головы в шляпу, и потому избрал нести ее поверх плеч на высокой скорости качения к ближайшему швейцарскому hopital со специализацией в деформациях тяжкой степени. Там я и узнал об иных проблемах. – Мне бы не помешала еще парочка «Калуа» с молоком. – Она также обладала наличием проблем с путеводным пищеварением. Также припадки. Также прогрессирующие упадки циркуляции и кровоношения, что именуются рестенозом. Также больше общепринятого количества очей и полостей на различных уровнях развития на различных частях тела. Также приступы фуги, и ярости, и частой комы. Она вышла за пределы общественного института швейцарской безвозмездной медицины. Худшими для выбора любви были церебро-испинномозговые жидкости, всегда текшие из искаженной ротовой полости. – И но ваша страстная любовь друг к другу осушила ее церебральномозговые слюни, и вылечила припадки, и еще нашлись всякие шлемы, в которых она была такой красоткой, что просто сводила тебя с ума от любви? Так ведь? – Garqon! – Там будет про безумную любовь или нет? – Катерина, некогда я тоже верил, что нет любви без страсти. Удовольствия. Это входило в общую боль лишения ног – страх, что мне не уделено страсти. Страх боли во многие порядки хуже боли боли, n'est ce?.. – Рами, что-то мне перестала нравиться эта история про то, как тебе стало лучше. – Я пытался покинуть сию мягкоголовую женщину с церебро-спинным недержанием, m'epouse au future, в hopital тяжкой степени и укатить прочь в свою новую жизнь принятия и выбора вне клетки. Я бы вкатился внутрь гущи битвы за мою оскверненную нацию, ибо теперь я встретил смысл не в победе, но в самом выборе драться. Но не успел я произвести и пары ротаций fauteuil, как вновь во мне восстало былое отчаяние до выбора сего существа без черепа. В проистечение нескольких ротаций вновь не стало смысла, и ног, и был лишь страх боли, который пресекал выбирать. Боль откатила меня вспять к сей женщине, моей жене. – И ты говоришь, это любовь? Какая же это любовь. Уж я отличу любовь. Любовь – это не про спинномозговую жидкость или отчаяние, уж поверь мне, старина. Любовь – это когда где-нибудь встречаешься взглядами, и подгибаются колени, и с той же секунды знаешь, что впредь не будешь один и как в аду. А ты даже наполовину не тот человек, каким я начала тебя представлять, Рэй. – Я обязан был признать: я выбрал. Мой выбор – это была любовь. Я выбрал, кажется, выход из оков клетки. Я нуждался в этой женщине. Без нее, которую я выбрал прежде себя, были лишь боль и не-выбор, хмельные катания и фантазии о смерти. – И это любовь? Ты же как будто к ней прикован. Ты как будто не можешь жить своей жизнью, чтобы тут же не вернулась боль клинической депрессии. Как будто клиническая депрессия – дробовик, которым тебя подталкивали к алтарю. У вас вообще был алтарь? Она вообще могла пройти до алтаря? – Свадебный шлем моей жены изготовлен из лучшего никеля и плавился друзьями в шахтах юго-западной Швейцарии. Мы оба двое, каждого из нас катили к алтарю в особых транспортировках. Ее – со специальными утками и шлангами, для жидкостей. Для меня это был счастливейший день, с поры поезда. Священнослужитель спросил, выбрал ли я эту женщину. Царствовало длинное время тишины. В это мгновение, когда моя рука нежно держала крюк жены, все мое существо сошлось в одну точку наконечника клинка, Катерина. – Крюк? У нее еще и крюк вместо руки? – С самой бракованной ночи я знал, что ее смерть неизбежна. Ее рестеноз сердца, он необратим. Теперь моя Гертруда, она в коматозном и вегетативном состоянии уже почти год. Из этой комы нет выхода, говорили мне. Лишь передовое внешнее искусственное сердце Лаатк IX, говорили общественные кардиологи Швейцарии, ее шанс на жизнь. С ним, говорили они, жене прочимы много больше лет в коматозном и вегетативном состоянии. – То есть ты здесь вроде как пытаешься продавить свое дело насчет сердца Jaarvik IX у медиков из Гарварда или типа того? – Это ради нее я предал друзей и ячейку, дело моей нации, особо сейчас, когда победа и независимость от соседей так возможны.