Бесконечная шутка
Часть 77 из 123 Информация о книге
– Я бы сказал, они застряли в Дорвале. Готов спорить, Ч. Т. как раз сейчас этим занимается. Возможно, за завтраком будет какое-то объявление. Это было очевидное приглашение для Тьмы быстренько спародировать, как Ч. Т. вслух спрашивает по телефону у квебекского тренера, стоит ли ему, Ч. Т., настаивать, чтобы они садились на чартерный наземный транспорт от Монреаля, или убеждать не рисковать и не ехать через Впадину в такую бурю великодушным, хотя и разочарованным тоном, чтобы квебекский тренер решил, что путешествовать 400 км до Бостона на автобусе в метель – его собственная великодушная идея, полностью открывается Ч. Т., раскрывая всевозможные психостратегии на усмотрение тренера, неистово шурша на заднем фоне телефонного разговора франко-английским словарем. Но Стайс так и сидел, прислонившись лбом к стеклу. Его голые ступни отбивали на полу какой-то ритм. В коридоре был дубак, и большие пальцы у него на ногах слегка посинели. Он резко выдохнул через сложенные губы, отчего толстые щеки слегка захлопали; эту привычку мы звали его конским фырчаньем. – Ты тут сам с собой разговаривал, или напевал, а? Повисла тишина. – Слышал анехдот? – сказал он наконец. – Давай послушаем. – Интересно? – Мне сейчас не помешает хорошее настроение, Тьма, – сказал я. – И те тоже? Снова повисла тишина. За закрытыми дверями в разных тональностях рыдали два разных человека. На втором этаже кто-то смыл в туалете. Один из плачущих почти ревел белугой, на каких-то нечеловеческих частотах. Кто из юношей ЭТА это был или за какой дверью за изгибом стены, сказать было невозможно. Тьма опять почесал затылок, не двигая головой. Его руки едва ли не светились на фоне черных рукавов. – Пошли, значить, три статистика на утиную охоту, – начал он. Запнулся. – Они тип статистики по профессии. – Пока что все понимаю. – И вот они, значить, пошли на уток охотиться, и залегли в грязи в засидке, шоб охотиться, в броднях да шляпах, с крутейшими «Винчестерами» с картечью и тэ дэ. И крякают в такой казу, в который охотники на охоте крякают. – Манок, – сказал я. – Ну вот да, – Стайс попытался кивнуть, не отрывая лба от стекла. – И, значить, вылетает прямо над ними утка. – Дичь. Цель их экспедиции. – Точняк, весь их урезон и прочая, и вот они целятся, чтобы расхерачить шлюхину дочь в пух и потроха, – сказал Стайс. – И вот, значить, первый статистик, он наводит свой «Винч» и херачит, и отдачей его жопой прям в грязюку, и но он промазал, – они видят, низковато взял. И ну тада второй статистик, целится и стреляет, и тож шлепает на жопу – у этих «Винчей» отдача будь здоров, – и второй на жопу шлеп, от выстрела, и они видят, что он взял высоковато. – Также промахнулся. – Промахнулся, потому что взял высоковато. На что тада третьего статистика охватывает, знач, категорическая радость, он скачет козликом и вопит: «Она наша, мужики, мы ее сделали!» Кто-то закричал во сне, а кто-то другой рявкнул, чтобы потише. Я даже не притворялся, что мне смешно. Стайс, кажется, этого и не ждал. Он пожал плечами, не двигая головой. Его лоб ни разу не оторвался от холодного стекла. Я молча стоял рядом со стаканом НАСА с зубной щеткой и глядел в верхнюю половину окна над головой Стайса. Снегопад был сильным и казался шелковым. Зеленый брезент павильона у Восточных кортов зловеще просел, белый логотип «Гаторейд» – неразличим. Там кто-то был, не под укрытием павильона, а на трибуне за восточными Шоу-кортами, откинувшись, с локтями на одном ряду, задом – на втором и ногами – на третьем, не двигаясь, в чем-то достаточно пухлом и ярком, чтобы оказаться курткой, но заметаемый снегом, просто сидел. Пол или возраст определить было невозможно. Шпили бруклайнских церквей темнели по мере того, как небо за ними светлело. Начало рассвета сквозь метель напоминало лунный свет. Несколько людей на авеню Содружества чистили скребками лобовые стекла автомобилей. Силуэты их были темные, крошечные и размытые; ряд занесенных машин на авеню напоминал череду иглу, какую-то эскимосскую типовую застройку. В середине ноября еще никогда так не мело. Покрытый снегом поезд «Б» полз на холм, как белый слизняк. Казалось очевидным, что скоро метро начнет отменять маршруты. Из-за снега и холодной зари все казалось каким-то засахаренным. Опускная решетка между дорогой и парковкой была наполовину поднята – наверное, чтобы не замерзла закрытой. Я не мог разглядеть, кто сейчас в будке привратника. Привратники приходили и уходили, большинство – из «дома на полпути» «Эннет-Хаус», где они «реабилитируются». Два флага на флагштоке замерзли в расправленном состоянии, не развевались, а с трудом поворачивались на ветру из стороны в сторону, словно люди в шейных корсетах. Почтовый ящик для физической почты ЭТА у опускной решетки отрастил снежный ирокез. Весь пейзаж был пронизан неописуемым пафосом. Из-за затуманившего стекло дыхания Стайса я не видел ничего ближе почтового ящика и Восточных кортов. По периметру вокруг пятна дыхания Стайса свет начинал преломляться в цвета. – Этот анехдот Шахту в Черепном фонде рассказал какой-то чувак из БУ с прост ужасной лицевой болью, – сказал Стайс. – Темнотень, я не буду ходить вокруг да около и спрошу прямо. – Это анехдот про статистику. Надо знать всякие-разные медианы, средние и моды. – До меня дошло, Орт. Мой вопрос – зачем ты прижимаешься лбом к стеклу, если из-за дыхания тебе ничего не видно. Что ты пытаешься разглядеть? И разве лбу не холодно, как бы? Стайс не кивнул. Снова по-конски фыркнул. У него всегда было лицо толстяка на стройном теле спортивного юноши. Я раньше не замечал, что на его правой щеке есть странная капелька дополнительной кожи, как бы кожа с претензией на родинку. Он произнес: – Лобу нехолодно уж пару часов как, с тех пор как я перестал его чуйствовать. – Ты сидишь босиком, уткнувшись лбом в стекло, пару часов? – Да уж четыре, наверн. Этажом ниже прямо под нами слышались смех и звон ведра ночных уборщиков. Смеялся только один. Это были Кенкль и Брандт. – Мой следующий вопрос, Орт, довольно очевидный. Он снова неуклюже пожал плечами, не отрывая головы от стекла. – Ну. Как-то даж неловко, Инк, – сказал он. Запнулся. – Он примерз, вот че. – Твой лоб примерз к окну? – Как все было, наскок помню: просыпаюсь я, где-то в 01:00, у сратого Койла опеть эти его выделения, а спать под такое ну никак. – Содрогаюсь при одной мысли, Орт. – И Койл, канеш, даж свет не включает, просто достает свежую простыню из стопки под койкой и дальше храпака жарить. А у меня сна ни в одном глазу, и в обратку уж не могу. – Не можешь уснуть. – И что-то не так, жопой чую, – сказал Тьма. – Нервы перед Фандрайзером? Из-за «Вотабургера»? Чувствуешь, что начинаешь преодолевать плато за плато, начинаешь играть так, как надеялся играть, когда поступил, но в глубине душе сам в это не веришь, будто что-то не так. Мне это знакомо. Поверь мне, я тебя пони, Стайс автоматически попытался покачать головой и тут же ойкнул от боли. – Да не. Все не то. Долгая, блять, история. Я даж не уверен, что хочу, шоб мне поверили. Забей. Суть в чем: лежу я, весь в поту, жарко, не спится. Ну, вылез, взял стул и припер сюда, где попрохладней. – И где не надо лежать и созерцать, как под кроватью Койла медленно преет прошлая простыня Койла, – сказал я, слегка поежившись. – И как раз повалил снег, кароч, в наруже. Где-то в районе 01:00. Я подумал, посижу, позырю чутка снег и успокоюсь, и потом сгоняю за подушками в КО, – он снова почесал краснеющий затылок. – И пока смотрел на снег, ты, замечтавшись, всего на секунду прислонился лбом к стеклу. – И усе, каюк. Забыл, что лоб-то потный. Попадалово. Сам себя обломал. Прям как, помнишь, когда Рэйдер с ребзей на прошлый Новый Год подбили Ингерсолла лизнуть стойку для сетки? И вот я встрял, блин, как с языком, Хэл. Токма еще зона прилипания охрененно обширней, чем у Ингерсолла. Он-то всего лишь без кончика языка остался. Инк, где-то в 0230 я попробовал отлепиться, и тут такой, блин. звук. Звук и чуйство, что кожа порвется раньше, чем я отлипну, по-любас. Примерз намертво. А на лобе больше кожи, чем я готов расстаться, дружище, – он говорил почти шепотом. – Господи, и все это время ты так и сидел. – Ну, епт, срамота ж. И еще не так припекло, шоб орать. Все думал, если еще припечет – возьму и заору. А потом в 03 ваще перестал чуйствовать лоб. – Ты просто сидел и ждал, когда кто-нибудь пройдет мимо. Тихо напевал, чтобы не падать духом. – Я, блин, молился, шоб токма не Пемулис. Бог знает, что этот шлюхин сын учудил бы, пока я беспомощен и неомобилен. И за дверью Трельч храпит во все завертки, со всеми своими сратыми микрофоном, кабелем и амбициями. Я молился, шоб и он не проснулся. И это уж не говоря про сукина сына Фрира. Я посмотрел на дверь. – Но это же одиночная комната Аксанутого. С чего вдруг Трельчу спать у Аксанутого? Орто пожал плечами. – Просто поверь, что у меня было довольно досужего времени, шоб насобачиться опознавать храпы, Инк. Я перевел взгляд со Стайса на дверь Аксфорда и обратно. – Так значит, ты просто сидел, слушал, как спят люди, и смотрел, как расползается и замерзает на окне дыхание? – спросил я. В воображении это казалось поистине невыносимым: как бы я сидел на его месте, примерзнув, задолго до рассвета, один, стыдясь позвать на помощь, мое собственное дыхание затуманивает окно и даже не позволяет отвлечься от ужаса на виды. Я стоял в ужасе, с уважением глядя на мужественное спокойствие Тьмы. – Были ваще паршивые полчаса, когда еще и верхняя губа тож прилипла, из-за дыхания, когда дыхание замерзло. Но я ее, сволочь, отдышал. Дышал реал быстро и жарко. Чуть, твою мать, до гипервентиляции не дошел. Боялся, что, ежли отключусь, упаду вперед и всем лицом примерзну. Мне и лоба за глаза. Я поставил стакан НАСА с зубной щеткой на навесную решетку вентиляции. В комнатах решетки были утоплены, в коридорах же выдавались. Кольцевая система отопления ЭТА издавала смазанный гул, который я давным-давно перестал замечать. В Доме ректора отопление до сих пор масляное; всегда грохочет так, будто где-то в подвалах по трубам долбит психопат. – Темныш, готовься морально, – сказал я. – Я собираюсь тебя отлепить. Стайс словно меня не слышал. Для человека, окклюзионно прилипшего к замерзшему окну, он был как-то странно задумчив. Он с удвоенной энергией щупал затылок, как делал всегда, когда о чем-то задумывался. – Ты веришь в эту шнягу, Хэл? – Шнягу? – Ну не знаю. Детскую шнягу. Телекинотика. Призраки. Парааномальная шняга. – Сейчас только пристроюсь за тобой и дерну, и ты свободен, – сказал я. – Сюда кто-то приходил, – сказал он. – Стоял за спиной где-то час назад. Но токма торчал. А потом он ушел. Или, оно, – он передернулся. – Будет как пластырь с лодыжки сорвать. Потащим тебя так сильно и быстро, что ты ничего и не почувствуешь. – У меня что-т перед глазами неприятные воспоминания про кончик языка Ингерсолла, который до весны на стойке Девятки провисел. – Нет, Темныш, у нас же не ситуация слюна – нулевая температура – металл. Скорее какая-то необъяснимая окклюзионная ловушка. Стекло не поглощает тепло, как металл. – А хреново окно особым теплом и не отличается, дружище. – И я не уверен, что понимаю, что ты имеешь в виду под «паранормальным». Когда я был маленький, верил в вампиров. Иногда сам якобы видел на лестнице призрак своего отца, но, опять же, ближе к концу он видел и черных вдов в своих волосах, и утверждал, что я не разговариваю, хотя я сидел прямо перед ним и говорил. Так что мы все это списали. Орт, наверное, я не знаю, как отношусь к паранормальной шняге. – А потом, кажется, меня что-то укусило. Прям в темечко, вот сюда, какой-то жук, который как знал, что я беспомощный и не вижу, – Стайс снова стал расчесывать раскрасневшуюся кожу за ухом. Там действительно была какая-то припухлость. Но не на ассоциирующейся с вампирами зоне шеи. – И старый добрый Марио говорит, что видел паранормальные силуэты, и он не шутит, и Марио не умеет врать, – сказал я. – Так что я не знаю, что думать относительно своей позиции. Субадронные частицы ведут себя довольно призрачно. Наверное, я воздержусь от скоропалительных суждений. – Ну лады. Значить, хорошо, что эт ты на мя вышел. – Главное, Темныш, береги шею, чтобы избежать инерции. Вылетишь, как пробка из бутылки «Моэта».