Бесконечная жизнь майора Кафкина

Лев Толстой. Достоевский. Кафка! Не иначе, в классики выбьешься, да Нобелевскую премию ухватишь! Ну-ну, лепи горбатого, писатель, а мы – потерпим.

Ждать пришлось недолго. Маразматик быстро устал, выключил настольную лампу и, не раздеваясь, завалился на кровать. Поскольку его форточка была закрыта, к цели оставался единственный путь – через комнату сына Матвея. «Что ж, будем тренироваться в роли спецагента, все равно это потом пригодится. Хоть в Цюрихе, хоть в женской бане, хе-хе!»

Вчерашний опыт лазания в форточку не прошел зря: даже с мешком в губах Кафкин легко проник в комнату Матвея. «Лихо я все проворачиваю, – похвалил он себя. – Мог бы стать королем домушников. Работаем без шума и пыли, отпечатки пальцев не оставляем. Какие деньжищи можно огребать, однако!»

В целях шлифовки открывшихся способностей решил миновать комнату по потолку. Никаких проблем: цепкость просто феноменальная! По дверному косяку спустился на пол и через открытый дверной проем проник в коридор.

Вчера ночью в это время старый приятель уже дрых. Что теперь? Кафкин прислушался. Котенко храпел, но слабее, чем в прошлый раз. Похоже, еще не разоспался. Это не беда. Пока что следует обеспечить пути отхода. Главная заповедь разведчика-диверсанта: вовремя исчезнуть с явочной квартиры. Как Штирлиц!

Каков будет наш план? Отворить наружную дверь, ведущую из сеней на улицу. Это важно, поскольку назад через форточку с мешком, заполненным листами, не пролезешь. Главное – основательность в проведении операции. Не торопиться, не мельтешить, подобно профессору Плейшнеру! У каждого мгновенья – свой резон!

Через час наружная дверь, закрытая на засов, поддалась усилиям новоявленного разведчика и бесшумно распахнулась в ночь. Кафкин начал самую ответственную часть операции. Вновь подполз к полковничьей комнате, намереваясь открыть дверь. За ней раздавался обнадеживающе могучий храп. Кафкин аккуратно надавил всем своим гусеничным телом на дверь и помаленьку стал ее приоткрывать. Только бы не скрипела! Дверь, поддаваясь отставному замполиту, медленно и бесшумно раскрылась.

Все шло как по маслу. Кафкин проник внутрь помещеньица и принялся заталкивать в мешок бумажные пачки. На столе обнаружились и пять разноцветных авторучек. «Наверное, Гаврилыч здорово удивится, – думал Кафкин, наполняя мешок. – Решит, что Матвей спер… А вот не надо чужие энциклопедии брать без спросу! Любопытно, с канистрой они уже разобрались или еще не обнаружили пропажу? Хе-хе, вот так сюрприз: и канистра, и бумага с авторучками – тю-тю!»

Пора было уходить. Кафкин зажал мешок губами и выполз в коридор. Мешок волочился сбоку, и вместе они сверху выглядели двумя экзотическими влюбленными змеями, ползущими к своему тихому семейному счастью. Григорий Францевич уже мыслями перенесся на улицу, продумывая детали маршрута через огород Оборвышевых, как внезапно что-то тяжело наступило ему на спину.

Сразу же затем ударил свет коридорной лампочки, послышался панический вопль, и на пол рухнул полковничий сын Матвей. Похоже, негодяй и сам не ожидал такого поворота событий. Начатый еще в падении его нечленораздельный вопль завершился совершенной истерикой.

– Папаня, анаконды!

Кафкин успел разглядеть рядом с собой искаженное ужасом лицо музыканта, а затем рванул, что было сил, в сени, сокращаясь в бешеном ритме. Спина страшно болела – похоже было, что пьяница продавил ее до кишок! Сзади раздавались новые причитания:

– В туалет уже нельзя сходить! Анаконды! Папаня, тебя не съели?

Впрочем, Кафкин уже мчался огородами, забыв про оборвышевские капканы. Его гусеничное сердце отбивало дикий ритм, который улавливали все шестнадцать лапок, и они стремительно уносили зеленое пораненное тело к спасительному чердаку. Вот тебе и мгновения, вот тебе и резон!





Глава 6

В узилище




Ему понадобились титанические усилия для того, чтобы миновать огороды и забраться на чердак. Мешок с бумажными пачками и авторучками поднять уже не было мочи, потому пришлось оставить его в погребе.

Увечье, полученное от злополучного Матвея, было не только болезненным. Оно также сделало Григория Францевича практически беспомощным. Благодаренье богу, что хоть кишечник не остался на полу! Пока и думать нечего было о работе в разведке, о записках-донесениях, о банях… Нет, пока что нужно было восстановиться. Покой и здоровый сон – вот лучшее лекарство для гусеницы. Ослабевший донельзя, Кафкин впал в полубредовое состояние, которое прерывал только голод, понуждавший потреблять живительные капустные листы заготовленных заблаговременно кочанов. Затем вновь наступала дремотная расслабленность, сопровождаемая диковинными видениями.

И какая только ахинея не лезла в голову Кафкину! Вроде лежит он на чердаке, а вроде и сверху себя видит в образе закостеневшей куколки. Лежит себе куколка, подремывает, а потом – раз! и превращается в агента специального назначения, который выслеживает за границей русского миллиардера… Дела-а… А то – ощущает себя Кафкин незримым духом, что командует живыми роботами-механизмами, которые крушат продовольственный магазин. Или же – сидит он на каком-то научном симпозиуме с белобрысой американской девицей по имени Синтия и пьет ликер… А то – бестелесно летит сквозь неведомый туннель, по стенкам которого звезды проносятся стремительными огоньками… Очень необычные были видения у Кафкина во время болезни!

А потом наступило исцеление! Да такое, что стал он себя чувствовать даже лучше, чем до происшествия в котенковской избе. Возникло у Григория ощущение, что он вроде как бы – моложе стал! Снова юношеская энергия появилась, тяга к движению и ползанию интенсивному возникла… Мешала новым позывам лишь огрубевшая кожа, от которой следовало избавиться. А как избавиться можно? Сокращениями энергичными, вот как! От сокращений она, родимая, треснет, никуда не денется!

Вот и принялся Григорий Францевич деятельно сокращаться. Раз-два-три, раз-два-три… Опаньки! Появились на коже трещины, стали они шириться, а потом и лоскутами стала кожа отпадать. А под ней-то, батюшки, красота какая! Новая кожа, да не в пример старой, гораздо красивее!

Вот и полинять пришлось. Чего только в жизни не бывает. Да не только полинял, а еще и лишился куска прежнего тела; отпали с остатками старой кожи и какие-то ороговелости, которые создались на конце туловища. Кстати, обнаружился в них и злосчастный тюбик помады Швабры.

«Вот почему я по нужде давно не ходил, – догадался Кафкин. Это все накапливалось для сохранения энергии да преобразований кожи. А нынче пришло время омолаживания, стало быть. Умно, ничего не скажешь, умно поступает природа!»

Новое тело добавило здоровья, но стало легче и меньше. Стал он, пожалуй, теперь в длину не больше метра. Это слегка насторожило Григория Францевича. Конечно, стал моложе, но ведь сил при этом убавилось! Сколько теперь можно в мешке поднять капустных голов на чердак? Штуки четыре среднего размера… Конечно, с уменьшением размеров их потреблять можно будет в меньшем количестве. Ладно, вздохнул Кафкин, что ни делается – все к лучшему!

Изучая свой новый организм, открыл он, что отныне у него при движении вперед выдавливается сама собой из дыры в нижней губе слюна, которая тотчас же становится крепкой нитью-следом. Такой крепкой, что позволяет при необходимости цепляться за нее при спуске. Что-то вылезало типа веревки скалолаза. Да это будет покруче любого спецназа! Это ж можно с любой отвесной скалы спуститься в логово врага. Теперь уж точно примут в агенты. Но, имея такой козырь на руках, то есть лапках, можно уже и самому выбирать, где нести нелегкую вахту. Швейцария, конечно, подойдет. Франция, Италия… А вот в Германию – увольте! Попадешься там какому-нибудь Мюллеру, так до смерти запытают! Однако служба службой, а о запасах не следует забывать. Мало ли что!



С наступлением темноты он спустился по слюнонити с чердака и легким аллюром двинулся к своим капустным грядкам. Оборвышевские кочаны, находившиеся под капканной защитой, внушали страх. Рано еще идти туда в гости. Пусть расслабятся, ослабят бдительность. А уж через несколько дней можно будет и наведаться к подкулачникам!

Приступив к трапезе, он обнаружил, что пищевые потребности значительно уменьшились: для насыщения хватило одного небольшого кочана. Это означало, что размер стратегического запаса на чердаке можно уменьшить; главное же – урожай с его огорода, а также соседских, вполне обеспечит безбедный осенне-зимне-весенний сезон.

Конечно, размышления на подобную тему излишни, так как уже завтра будут написаны рапорты и доставлены комитетчикам! Осталось только забрать бумагу с авторучками да приступить к эпистолярщине!

Сытый Кафкин пополз к погребу, попутно заметив, что перемещаться по сырой земле стало ему некомфортно. Кроме того, он стал значительно сильнее ощущать запахи.

А уж капустный он выделял совершенно отчетливо даже издалека.

Вот и погреб. Подползая ближе, Кафкин стал ощущать какое-то тревожное чувство. Как Штирлиц. Что-то здесь не так, думал он. Запах подозрительный, что ли? Не помадой ли Швабры несет из погреба вместе с холодом и затхлостью? Ищейки Мюллера не дремлют, Кальтенбруннер вышел на охоту! Удесятерить бдительность! Не время расслабляться, товарищи!

Кафкин с напряженным вниманием подполз к погребу, прислушиваясь и стараясь угадать, что ждет его в нем? Засада? Швабра с сетью караулит у входа? Да вроде бы не слыхать ничего… Похоже, конспиративная явка еще не провалена. Рискнуть?

Он полез в погреб по потолку – так можно было избежать капкана или петли. Жена способна была на любую пакость ради миллионов долларов за показ мужа в образе гусеницы. Проклятая Жердь! Это ж надо такое придумать: пасти мужа на траве и кормить морской капустой! И это – после стольких лет супружеской жизни!


Он забрался внутрь и осмотрелся. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Нет мешка. Значит, обнаружила, паскуда, и уперла! Настоящая гестаповка ведет охоту. Обложила, как радистку Кэт! Ищет. Хорошо хоть, на чердак не додумалась залезть, пока он пребывал в беспамятстве. А если бы застукала? Да страшно подумать: уже бы возили в клетке!

Ну, мы еще поборемся, дорогая! Мы еще раздобудем и бумагу, и ручки. Где? Это – проблема, конечно. К Котенко вновь лезть рискованно. У Оборвышевых – капканы. Дома Верка поджидает. Anus не подходит из-за общаг. Значит, придется забраться к соседям, живущим с левой стороны.

Что это за люди, Григорию Францевичу было неизвестно. Очень уж они жили уединенно. То ли цыгане, то ли уголовники какие?.. Иногда возле ихней калитки появлялся мрачный здоровяк, иногда – бабешка неопределенного возраста. Иногда ночью подъезжали иномарки, но больше ничего не говорило о жизни соседей, которых от любопытных глаз скрывал надежный забор.

Но ведь бумага и ручки нужны! Придется лезть к соседям, решил Григорий Францевич, и направился было к выходу из погреба… Но нежданно появился там пропавший мешок, который держали руки негодяя Дубова, и в следующий миг Кафкин оказался в нем! Свершилось! Нюх не подвел Кафкина, но лучше бы было – наоборот!



Спелись, вороны проклятые, уяснил горькую истину Кафкин. На почве корысти обложили со всех сторон и схему поимки продумали!

Они заточили его в любимый чулан – «ленинскую комнату», и заперли. Так началась жизнь в узилище; жизнь, которая ярко напомнила Григорию Францевичу подвижничество профессиональных революционеров и разведчиков. Ильич в Шушенском томился, Лазо в топку паровозную бросили, Абеля церэушники пытками изводили…

Поступки и речи авантюристов свидетельствовали, что окончательного плана по эксплуатации приобретенных талантов Кафкина они еще не выработали. Швабра мечтала совмещать его пенсию с долларовыми забугорными гастролями. А продавшийся журналюга-шпион принялся за огромное научно-исследовательское эссе о гусенице-мыслителе и грезил о лаврах нобелевского лауреата одновременно по литературе и биологии.

Также в разговорах присутствовала их грядущая свадьба на Лазурном берегу в период проведения следующего Каннского кинофестиваля. Наглецов абсолютно не стесняло при этом наличие живого супруга. Споры шли лишь о том, как успешнее провернуть все эти бредовые идеи-мечты.

Несчастная мать Клавдия Васильевна понятия не имела о горемычной доле сына-насекомого, о том, что родная кровиночка находится совсем рядом. Григорий Францевич слышал иногда, как ковыляет она тяжелой поступью мимо чулана, как спрашивает подлую Жердину-Швабру о нем… А та с невероятной умелостью врала, что отправился он в неизвестном направлении к любовнице и даже вещи не прихватил. Такого вот сыночка-импотента, маманя, уродили!

Ясна стала окончательно Кафкину сущность его супруги, а также уяснил он и то, чем она взяла двурушника Дубова. Естественно, не лошадиная красота и графоманские стихи привлекли его внимание! А вот трехкомнатная добротная изба, сад с огородом и машина – вот на что намылился подонок! Проживал-то он на съемной жилплощади и был, между прочим, на десять лет младше своей «Джульетты».

Да уж! Жизнь прожить не огород переползти! Она жестока и груба. Всеми движет корысть, а вот о душе, о высоких мотивах уже никто и не вспоминает! Эх, суета сует все, сплошная суета!

Мучители приходили к нему каждый день. Дубов фотографировал Кафкина на поляроид и снимал на видеокамеру, а Жердина совала ему в рот авторучку, подкладывала чистый бумажный лист и требовала:

– Пиши стихи, глиста!

Вначале он держался стойко: на сотрудничество с предателями не шел, ручку выплевывал, стихи отвергал. Написал только требование к похитителям: покаяться, сдаться властям, связаться с внешней разведкой. В случае сотрудничества пообещал не судиться с ними, а принять на службу помощниками-секретарями с выплатой денежного довольствия в размере лейтенантского оклада. Аферисты, прочтя его требования, пришли в ярость, и даже несколько раз хлопнули грязной половой тряпкой по спине. В ответ он принял решение объявить голодовку и почти полдня не притрагивался к капустным листам.

Эх, был бы человеком, выдержал бы принцип до конца! А так, проклятое гусеничное естество не выдержало голодных мук: сдался Кафкин, стал питаться. Слаб дух в гусеницах, и сила воли у них – далеко не корчагинская!

Тюремщикам стала понятна ахиллесова пята Кафкина – пища, и они переменили тактику: стали использовать кочаны стимулом для творчества. Не будешь писать стихи – не дадим еду! И ведь правы оказались, садисты! Пошел на сотрудничество несчастный майор-гусеница, занялся стихоплетством. Писать буквы было крайне сложно, так как нынешний размер придавал челюстям меньшую захватную силу. Кафкин расходовал минуту за минутой для начертания одного только слова, однако и это приводило проходимцев в невероятный восторг. Было сделано несколько многочасовых съемочных дублей, за время которых проявилась серия похабных частушек, отложившихся в кафкинской голове еще с молодости. Сомнительные в идеологическом плане, они привели жену со шпионом в экстазный восторг.

– Феноменально! – восторженно булькал журналюга. – Клиент не только клепает вирши, но еще и добавляет туда гусенично-деревенскую сатиру! Обрати внимание, Верунчик, как мудро он поднимает тему нелегкой женской доли: «Я бывало, всем давала по четыре раза в день, а теперь моя давала получила бюллетень!» А? Да куда там всем этим юмористам с их дубовым юмором! Еще несколько сеансов – и выйдем на всероссийский уровень.

– Он у меня всегда шутником был, – поддерживала Жердь. – Иной раз как шутканет, так все падают…

– У нас аудитория будет интеллигентная: профессора, академики, мэры, депутаты. Я предлагаю сделать еженедельную телевизионную программу «Здравствуй, Гусеница!». А по еще одному каналу – «Червяк прорицает». Будем его четверостишия истолковывать, как строчки Нострадамуса. Эх, вот деньга попрет, никаким полям чудес не приснится! А потом и на западные телеканалы выйдем с сериалами. Я и название уже придумал. «Гусеница: день за днем».

– А как же гастроли? За доллары?

– Обязательно! Сначала раскрутимся здесь, а потом рванем чесать Запад. Деньгу сшибем побольше, чем Мадонна и Майкл Джексон, вместе взятые! В Нью-Йорке да Лас-Вегасе знаешь, сколько тузов денежных? Миллиардеры валом повалят! А можно еще и размножать клиента. Выведем новую разумную породу – вот нам и премия Нобелевская по биологии. В науке засветимся, Верунчик!

Подлецы уже видели себя владельцами замков и дворцов, обладателями гигантского состояния и героями всех мировых средств массовой информации. Они называли Григория Францевича клиентом и искали самый хороший вариант его использования…

А тот не сдавался. Добросовестно поедая капусту, он выжидал момент. Детские воспоминания о героическом графе Монте-Кристо давали надежду, что и ему удастся вырваться на волю. Разве сдался бы похитителям Эдмон Дантес? А Штирлиц? Конечно же – нет! Питаться, набираться сил, усыплять врагов и готовить побег. А потом – отомстить за все!

В свободное время прорабатывал оставшуюся в чулане книгу однофамильца, с трудом переворачивая страницы. Остро ощущалась злободневность написанного. Какой все же талант был, восхищался Григорий Францевич, читая о мытарствах Грегора Замзы. Ведь как бывает порой: уснул человеком, а проснулся уже насекомым. И ни одна тварь не помогает, все норовят или продавить ногой, или же отдрессировать для долларов. Тесть же с тещей еще и разврат приплетают! Ну, ничего, хорошо смеется тот, кто все испытания выдержит!





Глава 7

Побег




И великий день настал! Точнее, это была глубокая ночь, в которую пробудился Кафкин спустя несколько суток после случившегося нового бреда-сонливости. Повторился прошлый чердачный случай с нелепыми видениями с нечастыми краткими пробуждениями на прием пищи. Проходимцы не тревожили Кафкина; возможно, они боялись его потерять.

Очнувшись, он понял, что вновь случилась линька, а с ней пришел и новый, еще меньший размер. Стал он теперь в длину не больше полуметра, а толщиной – только около восьми сантиметров. Кафкин откинул старую органику и с интересом стал знакомиться со свежим обличьем. На теле добавились еще черные пятнышки, а зелено-желтые оттенки перемешались с темно-синими. Красавец!

Было тихо. Надзиратели дрыхли, а пленник их, избавившийся от ороговевших тяжелых излишков, подползал уже к зазору, который оставался между полом и дверью.

Душегубы зазор во внимание не брали, и – вот вам за это! Чуял, чуял, что придет час свободы! «Пропадите вы пропадом со всеми вашими кавээнами», – думал Кафкин, покидая чулан. Он быстро вскарабкался на потолок и направился к комнате матери. Надо написать старушке, что ситуация – под контролем, что в настоящий момент он находится на ответственном государственном задании. Каком? Секрет! Военная тайна! Придет время, и он вернется с генеральскими погонами и автомобилем «мерседес», надо лишь подождать немного.

Кафкин засучил лапками в направлении материной комнаты, но – вот беда: дверь ее оказалась запертой. Отворить ее с нынешними кафкинскими размерами было уже невозможно. Следовательно, решил Григорий Францевич, пришла пора покинуть дом. Только подкрепиться капустой из кадки на кухне.

Кухня двери не имела, так что он без проблем в нее пробрался. Вот и кадка. Он попытался сдвинуть крышку в сторону и… Осечка! Нынешняя физическая форма уже не позволяла совершать подобные усилия.

Желудок заурчал, пробудив легкую панику. Как быть? Мать недоступна. Кадка – тоже. А кишки уже требуют. «Голод пробуждается, – тревожно подумал он. – И что теперь делать? К матери не пробраться, да и находиться здесь опасно: душегубы могут хватиться беглеца! Валить надо отсюда, пока не поздно, – на волю, на чердак или огород. Еды там хватает, а при малости роста эти уж точно его не сыщут. Как выбираться? Элементарно, Ватсон, – на крышу через печную трубу!»