Безлюдные земли

— Вы пожертвовали своими лучшими часами. Разобрали жемчужину своей коллекции и начали выкладывать детали часов в местах, где убивали девочек. Если бы хоть одна шестеренка пропала, вы бы утратили свой самый любимый предмет. Все для того, чтобы повысить шансы. Ни одной шестеренки не должна была найти полиция, ни одного места преступления, ни одного трупа. Вы собираете свои Patek Philippe 2508 Calatrava, Сэм. Скоро время снова пойдет правильно. Когда вы убьете достаточно девочек.

Бергер тяжело дышал. Через какое-то время он сказал настолько сдержанно, насколько это вообще было возможно:

— Я вернусь к шестеренкам. Очень скоро. Но сначала мне нужен ответ на один вопрос.

— Вы находитесь в таком положении, в котором прав у вас нет вообще ни на что, мразь, и уж конечно, не на вопрос.

— Но иначе ничего не сходится. Лина Викстрём?

— Что?

— Вы позвонили в полицию от имени Лины Викстрём из Мерсты. Вы почти безупречно замаскировали голос благодаря СЭПО. Вы сказали, что видели Эллен Савингер в окне дома какого-то чудака по соседству. Вы сказали, что видели у нее на шее розовую ленту с православным крестом. Поскольку СЭПО было в курсе полицейского расследования и опережало его, розовая лента не удивляет. Но непонятно, откуда вы знали, где находилась в заточении Эллен. Мы искали ее три недели, это было дело первостепенной важности. Как, черт возьми, СЭПО нашло ее до нас? И почему вы не захотели войти в дом? Почему вы навели нас на след в Мерсте?

Блум смотрела на него. Она смотрела на него очень пристально.

— Вы же сознательно скрыли явный след.

— Какого черта? Я этого не делал.

— Ну конечно, — холодно сказала она. — То есть вы как следует проверили взятые напрокат машины? Все машины в радиусе приблизительно двухсот километров?

— У меня три человека этим занимались. Они нашли несколько возможных вариантов, но ничего достаточно подозрительного. Говорят, что каждый пятый автомобиль, сдаваемый напрокат в районе Стокгольма, берут по фальшивым документам. Очень сложно отследить.

— Однако вы схалтурили, — сказала Блум. — В некотором роде. В полицию Мерсты поступило заявление о фургоне, спрятанном в одном из разрушенных домов по соседству с актуальным участком. Некая дама с собачкой, Аста Гранстрём, наткнулась на него во время ранней утренней прогулки. Это был фургон, взятый напрокат в «Статойле» в Евле еще весной.

— Что за черт. Эту даму мы бы нашли.

— Она умерла до того, как вы туда добрались. Моя гипотеза — это вы ее убили. Вы были в Мерсте, и фургон взяли вы, Сэм Бергер. Вы руководили расследованием днем и находились в Мерсте ночью. Там вы мучили Эллен. И также вы убили эту женщину, и вам удалось помешать ее заявлению пойти дальше из полиции Мерсты. Оно не попало в материалы расследования.

— Потому что СЭПО нам мешало, — крикнул Бергер. — Потому что вы окольным путем организовали утечку через Лину Викстрём. Тьфу ты, неужели вам удалось заставить молчать полицию Мерсты? Но не могли же вы, черт возьми, убить женщину. Я не помню никаких мертвых женщин за все время расследования.

— Потому что вы убили ее. И все шито-крыто.

— Да я даже не знаю, о ком вы говорите, Молли! Кто эта женщина? Как она умерла?

— Не смей называть меня Молли, свинья. Я не разрешаю пачкать свое имя твоим ртом. И попытайся отмазаться от этих шестеренок из твоих собственных прекраснейших, самых дорогих часов. Если сможешь.

Бергер чувствовал, как мир шатается. Каждая нервная клетка его тела горела от боли.

— Шестеренки, — просипел он. — Да, черт. Когда я взял материалы расследований, касающиеся Юлии Альмстрём и Юнны Эрикссон — через пять дней после исчезновения Эллен, а не за три дня до него, — я понял, что местная полиция вряд ли как следует осмотрела места, где жили девочки. Это был период хаоса, до и после реорганизации. Вскоре упраздненная окружная полиция Вестманланда не слишком тщательно провела работу в случае с Юлией, новая региональная полиция Бергслагена действовала в целом неудовлетворительно в случае с Юнной. Я просто-напросто поехал к ним домой. Семья Альмстрёмов в Мальмаберге, очень отзывчивая, но совершенно разбитая происшедшим, охотно пошла мне навстречу. Комната Юлии осталась такой же, как в день ее исчезновения, и там, зажатая плинтусом в гардеробной, лежала первая шестеренка. Вот эта.

Бергер указал на самую большую шестеренку из тех, что лежали перед ним на столе.

— Зажатая плинтусом? — спросила Блум очень скептически.

— Потом Юнна Эрикссон, — продолжил Бергер. — Она была приемным ребенком в довольно сомнительной семье в Кристинехамне. В ее комнату уже въехала новая девочка. Однако и там, в глубине книжного шкафа, находилась еще одна шестеренка. Вот эта. А третью я нашел за одной из опор в подвале, где держали Эллен. Тоже как бы зажатую. Ее загнали под опору.

— Но вы нашли шестеренки Юлии и Юнны до того, как нашли третью?

— Да.

— Так откуда, черт возьми, вы знали, что искать надо именно шестеренки?

Бергер откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Через мгновение он сказал:

— Потому что я знаю, кто он.

Но в ту же секунду, как Бергер начал предложение, Блум встала, грохнула кулаками по столу и, перекрывая голос Бергера, проорала:

— А теперь заткнись и думай, прежде чем начнешь мне лгать!

Он вытаращил глаза. Она продолжала:

— А теперь мы просто будем сидеть и смотреть друг на друга, пока ты не скажешь правду, подонок. И мне плевать, даже если это займет полчаса.

Она снова села и устремила взгляд на Бергера. Он в ответ посмотрел на нее, лихорадочно пытаясь сообразить, что происходит. Но одно он понял: он должен молчать.

Время шло. Пять секунд, десять, полная неподвижность. Пятнадцать. Тогда Бергер увидел, что Блум украдкой протянула руку и дотронулась до нового белого смартфона, лежащего под папками. Там она что-то нажала пальцами и, не поворачивая головы, скосила глаза на маленький столик с записывающим устройством. Красная лампочка мигнула, но продолжила светить.

Молли Блум наклонилась к нему и тихо сказала:

— Ровно двадцать секунд. Слушайте внимательно и молчите. Это не мобильный телефон. Это пульт управления, который закольцует последние двадцать секунд на некоторое время. У нас всего несколько минут, потом в контрольной комнате заметят что-то странное. Ничего из того, что мы сейчас скажем, не будет записано. Но у нас мало времени. Вы знаете, кто убийца?

Бергер ошалело смотрел на нее две секунды. Но тянуть было нельзя.


— Да, — ответил он. — Я думаю, мы с ним жили рядом в детстве.

— А шестеренки?

— Значат несколько вещей. Он любит часы. Он обожает часы. Большие часы, типа башенных. Вполне вероятно, он пытает девочек при помощи часовых механизмов. Совершенных и безжалостных.

— Но ведь шестеренки от ваших Patek Philippe крошечные.

— Отчасти он хочет показать ими, что дело в часах. Отчасти он оставляет нити для вас, чтобы засадить в тюрьму меня. Я понял это, еще когда нашел первую шестеренку. Это он украл мои часы. Теперь он разбрасывает детали от них, чтобы я попал за решетку. Вот почему я собрал их и скрыл от расследования. Это его способ повязать меня.

— Нити? — спросила Блум.

— Вы дали мне две подсказки. Две вещи, которые выпирали во время допроса, когда вы отвечали. Возглас «Предательство!» и фраза «Вы очень хорошо знаете, что произошло». В этих двух случаях вы вышли из роли Натали Фреден. Я долго ломал над этим голову. Это я предал вас? Когда, где, как? Я вас не знаю.

— Не тупи, Сэм Бергер. Ты очень хорошо знаешь, что произошло.

Он вытаращил глаза, оглушенный шелестом осин, и почувствовал, что бледнеет.

— О черт, — сказал он.

— Я стала полицейским из соображений справедливости. То, что случилось со мной, не должно было случиться больше ни с кем. Особенно с женщиной. С девушкой.

— Ты там училась? В школе в Хеленелунде? Я тебя не помню.

— Я училась на класс младше. Твой дружок-идиот выкрал меня однажды. Привязал к своему безумному механизму. А ты меня видел. Ты видел меня в окно, подонок. И сбежал. Трусливая мразь.

Бергер совершенно онемел. Он не мог вымолвить ни слова.

— Твое предательство в тот момент, — сказала Молли Блум, — до сих пор лишает меня дара речи. С той секунды я не могла доверять никому в целом мире.

— О черт.

— Осталось мало времени. Они начинают удивляться.

Шелест осиновых листьев шумел у Бергера в ушах. Но он знал, что один вопрос непременно должен задать:

— Я взял материалы расследований через пять дней после исчезновения Эллен Савингер. Почему ты утверждаешь, что это было за три дня до него?

— Потому что это дало мне шанс взяться за тебя. Чтобы добраться до точки, где мы сейчас.

— Это ты поменяла даты?

— Так СЭПО могло подключиться к делу для оказания помощи при внутреннем расследовании. У меня появился шанс встретиться с тобой. При правильных обстоятельствах. Теперь я достаточно тебя наказала.

— А зачем ты хотела встретиться со мной при правильных обстоятельствах? Потому что ты тоже знаешь, кто убийца?

— Я подозреваю это уже некоторое время, — сказала Блум и выпрямилась. — Его зовут Вильям Ларссон.

— Да. Вильям Ларссон. Он пришел к нам в девятом классе. Лицо было совершенно искривленное, бугристое. У него было какое-то заболевание, наследственный вариант синдрома Протея, как мне кажется. Но это было, конечно, непонятно. Его матери-одиночке пришлось переезжать по всему Стокгольму, потому что его травили везде, где бы он ни появлялся. В том числе в хеленелундской школе. Девочки плохо обращались с ним.

— Пятнадцатилетние девочки, — сказала Блум. — И среди них была я.

— Я бы забил тревогу, если бы нашел его. Тогда это, само собой, было бы отражено в расследовании. Но его больше нет. Вильям Ларссон перестал существовать. Мне пришлось искать его обходным путем.

— Мне тоже. Я занимаюсь этим уже долго, намного дольше, чем ты. Я хотела найти его любой ценой. Но он перестал существовать после девятого класса. Мне совершенно случайно удалось вырваться из его адской машины до того, как она меня разорвала, но я так никому ничего и не рассказала. Ни слова ни единому человеку. Это было слишком мучительно, меня изводили стыд и страх. А потом он исчез. Я искала везде, но он испарился.

— Так это он? — спросил Бергер. — Возможно ли это?

— Это возможно, если он сделал пластическую операцию за границей. А теперь вернется, с восстановленной внешностью, но с более чем когда-либо искореженной душой. И с никому не знакомым лицом.

— Я понимаю, почему ты хотела наказать меня, — сказал Бергер. — В моей жизни нет ничего, в чем я раскаиваюсь больше, чем тот момент, когда я убежал от тебя в лодочном домике.

Блум посмотрела на него и сказала:

— Ты ведь забрал кое-что у меня в квартире, так?

Бергер заморгал. Он открыл рот и вытянул свернутый кусок бумаги, лежавший глубоко между верхними зубами и правой щекой. Розовый, немного влажный листок.

Стикер.

— Лежало у тебя на полу, — сказал он. — У дивана.

Блум наклонилась и прочитала: «ВЛ плас. хир. Сауд.?»