Безлюдные земли

Бергер пожал плечами и ответил:

— Решающую. Именно из-за него мы и поехали туда.

— Да, — задумчиво протянула Ди. — Крест был не греческий, а русский, но православный, и его она могла видеть в газетах. Но про цвет ленты она узнать не могла, этой информации мы не сообщали. Но меня главным образом волнует… как бы это сказать, расстояние. Как близко должен стоять человек, чтобы разглядеть, что шнурок на шее розовый?

— Она нигде не стояла, — сказал Бергер. — Потому что нет никакой «ее».

Ди внимательно посмотрела на него и через пару секунд снова включила прослушивание: «Ах да, адрес, да. Ну, это последний дом у опушки леса, у заброшенного участка, не помню название улицы, но там живет этот дурацкий чудак, его никогда не видно, а если кто его заметит, он сразу скрывается. Он запросто мог бы…»

Ди остановила запись и сказала:

— Потом она, разумеется, вспомнила, как называется улица, и дала нам точный адрес. Эксперты говорят, что подвал пуст минимум два дня, вероятно, даже больше. Эта свидетельница, позвонившая вчера, никак не могла только что видеть через окно Эллен. Свидетельница утверждает, что живет поблизости, и по соседству действительно нашлась некая Лина Викстрём, живущая по адресу, который дала звонившая. Нам не удалось связаться с Линой Викстрём, потому что она путешествует по Юго-Восточной Азии. В поисках себя и без мобильного телефона. Зато много йоги.

— Вот оно что. Не знал.

— То, что она назвалась Линой Викстрём, которую невозможно разыскать, указывает на хорошее знание соседей.

— И не только.

— Вопросов в связи с этим возникает, естественно, несколько. Есть ли у преступника сообщница? Или голос свидетельницы — это голос похитителя, обработанный программой? Или наш похититель — женщина?

— От специалистов по звуку ничего?

— Пока ничего. Но если на записи обработанный на компьютере голос, то сейчас существуют способы восстановить оригинал.

— К сожалению, особых надежд я не питаю, — сказал Бергер. — Если и удастся восстановить оригинальный голос, он тоже окажется фальшивкой. Тем или иным образом. Он оставляет следы, только если хочет оставить следы. Если это выполняет задачу.

— То есть никакие женщины в этом не участвуют?

— Таково мое предположение. Он действует в одиночку.

— И это не первое его похищение? Ты ведь опять опоздал?

Бергер прикусил язык. Он повернул настольную лампу Ди вверх, чтобы осветить висящую рядом маркерную доску. Там было зафиксировано все дело. Которое было не таким уж объемным. За три недели — ни одной приличной зацепки, в этом Аллан, во всяком случае, прав. Зато уйма тупиков.

И все из-за того, что люди отказываются думать ретроспективно.

Бергер скользнул лучом света по хаосу из стикеров, фотографий, счетов, документов, рисунков и стрелок. Все вручную, по старинке, ни намека на электронику. Наконец, он остановил «прожектор» на двух карандашных рисунках, закрепленных магнитами. Оставил лампу, подошел к доске и снял рисунки. Бергер положил их на клавиатуру Ди, и они оба принялись рассматривать два схематичных мужских лица. Ди указала на правый субъективный портрет и сказала:

— Вот этот у нас есть с самого первого дня. Мужчина в автофургоне, замеченный около школы в Эстермальме незадолго до окончания учебного дня у Эллен Савингер. Два независимых свидетеля сошлись во мнении относительно этой реконструкции. А это новое изображение, сделанное соседом в Мерсте, единственным, кто до настоящего момента хоть раз видел «чудака с лесной опушки».

— И какие выводы ты делаешь? — поинтересовался Бергер.

— Если это один и тот же человек, у него нет никаких отличительных черт лица. Перед нами просто стандартное изображение белого мужчины сорока с чем-то лет. С другой стороны, оно, по крайней мере, дает нам возраст и этническую принадлежность. Тут, надо сказать, ничего неожиданного.

— Что еще?

— Больше ничего, — сказала Ди, покачав головой.

— Он похож на новичка?

— Но об этом же ничего сказать невозможно.

— Если это тот человек, то он уже проделывал это раньше, и я знаю, что ты это тоже видишь, Ди. Это написано у него на лице.

— Ты и впрямь громоздишь непоколебимые улики, какие так любит Аллан. А теперь расскажи, чем ты занимался, пока проводил совершенно другое расследование.

И снова этот взгляд олененка.

Бергер прекрасно знал, что это отнюдь не признак слабости, а одно из самых больших достоинств Ди.

— Аллан безоговорочно это запретил, — сказал Бергер. — Ничего такого, что не имело бы отношения к нашему расследованию.

— С каких пор тебя волнуют запреты Аллана?

— Он пригрозил мне увольнением.

Они обменялись быстрыми взглядами, Ди состроила гримасу, Бергер повернул лампу вниз, направив свет на новый рисунок.

— Эрик Юханссон? — сказал он и закрепил портрет на доске. — Самое распространенное в Швеции имя?

— Именно это имя внесено в договор о найме дома в Мерсте, да, — подтвердила Ди. — Риелтор никогда не встречался со съемщиком. Владеют домом шведы, живущие в Аргентине.


— Риелтор… Как он объяснил, что никогда не видел нанимателя?

— Переписка по электронной почте. Посредник утверждает, что стер историю сообщений. Вполне может быть правдой, ведь преступник снимал дом более двух лет, а старые письма имеют привычку теряться. Хотя я предполагаю, что риелтор сознательно уничтожил потенциальные доказательства. Дело в том, что Самир сравнил исходное объявление с выплатами. Разница в три тысячи. Похоже, наш преступник накинул три тысячи, чтобы не показывать лица. Риелторская фирма без малейших угрызений совести удерживала разницу, прежде чем перечислить деньги в Аргентину.

— Удалось проверить адрес электронной почты?

— Самир копал как мог, — ответила Ди. — И, вероятно, добрался до самого дна.

Бергер прикрепил второй портрет «Эрика Юханссона» и сказал:

— Поставь еще раз запись.

Ди включила медиаплеер. Они внимательно слушали энергичный голос «Лины Викстрём». Когда запись закончилась, Бергер сказал:

— Я думаю, интереснее всего здесь драматизация.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду.

— Если это говорит сам Эрик Юханссон, — а я уверен, что у него нет сообщников, — простого звонка отлично бы хватило. Ему не надо было играть так сильно.

— О чем это говорит?

— Не знаю, — ответил Бергер и стукнул по рисунку. — Уж точно ни о чем хорошем.

— Комплекс «звезды», склонность к истерике?

— В лучшем случае да. В худшем он постоянно играет роли, разные роли, и делает это хорошо. Он настолько убедителен в роли многословной соседки из низов, что это не может быть его первым «выступлением».

— Ты смешиваешь две совершенно разные социальные группы, — рассмеялась Ди. — Она же занимается йогой, шатаясь по Юго-Восточной Азии. Ну конечно, низы общества только и делают, что мотаются на Восток упражняться в йоге.

— М-да, — хмыкнул Бергер. — Лина Викстрём живет в трехэтажной дизайнерской вилле и после развода с мужем-главврачом взяла длительный отпуск, оставив свой высокий пост в какой-нибудь фармкомпании.

— О как.

— Ага, — подтвердил Бергер. — Тут речь не о правдоподобии. Преступник создал свою собственную Лину Викстрём, ему плевать на то, кто она на самом деле. Он Бог. Он решает, кем ей быть. Это не имеет отношения к действительности. Он ее переделывает так, как ему удобно.

— И как это меняет наше представление о том, что сейчас с Эллен Савингер?

— Теперь понятно, что он не собирается никак себя ограничивать.

— Не слишком похоже на наших обычных грязных педофилов…

Бергер замер и уставился на Ди.

— Я не думаю, что он педофил, — сказал он.

Ди слушала, наблюдая за ним. Острый взгляд карих глаз в полутьме.

— Ладно, — сказала она наконец. — Именно в этот момент твое тайное расследование отклонилось от нашего.

Бергер встретил ее взгляд.

— Я не веду никакого тайного расследования.

— Ты же не веришь в наше расследование, — воскликнула Ди. — Мы же все время исходили из того, что негодяй, который сидит и караулит около школы, чтобы похитить ребенка, является чертовым педофилом.

— Пока эта предпосылка не уводила нас в сторону, это не играло роли. Но я больше не уверен, что это так.

— И что изменилось?

— Он чертовски прециозный тип.

Ди всегда была сдержанной и преданной, именно за это он ее и ценил. Однако взгляд, который она устремила на непогоду за окном, не выражал ни сдержанности, ни преданности.

— Я простой полицейский, — обратилась она к богам дождя. — У меня нет никакого образования, кроме Высшей школы полиции. Мои социал-демократически и социально-оптимистично настроенные родители наложили на меня проклятие, подарив мне аристократическое имя Дезире Росенквист. Тем не менее, я первой из своей родни получила высшее образование, и мне пришлось немало пахать, чтобы стать инспектором уголовной полиции. Не мог бы ты, полицейский-сверхчеловек Сэм Бергер, объяснить мне, что значит «прециозный»?

Бергер смотрел на ее исчерченное струями воды отражение.

— А ты, в свою очередь, поддерживаешь тайные контакты с Алланом?

— Ты о чем?

Бергер резко сменил тему.

— Он утонченный, жеманный, неестественный, аффектированный. Он заворачивает свой подарок полиции в красивую упаковку. Он жаждет похвал, хочет, чтобы мы им восхищались. Я готов согласиться с тем, что такое поведение возможно и в среде педофилов, но в этом случае речь идет о герметично закрытых кругах. Человек выходит за новые, все более дьявольские границы и хочет продемонстрировать это перед себе подобными, вызвать одобрение, похвалы, восхищение. Но я никогда не слышал о педофиле, который бы стремился похвастать своими злодеяниями перед общественностью, и уж точно не перед полицией. За пределами замкнутого круга господствует стыд.