Безлюдные земли

Ди медленно повернулась к нему. Ее лицо больше не было разрисовано водными полосками.

— И еще насчет пятнадцати, — сказала она. — Эллен на момент исчезновения было пятнадцать лет и один месяц. В таком случае речь не может идти о сексуальном насилии в отношении ребенка, то есть о педофилии, если только он ей не родственник. А уж родню Савингеров мы прошерстили как следует. С этим-то мы справились.

— Мы ведь можем считать это альтернативной гипотезой? Что могут быть и другие мотивы, кроме двух само собой разумеющихся: выкуп и педофилия.

— Возможно, — согласилась Ди.

Пока Бергер собирал свои пожитки со своего стоящего рядом письменного стола, у Ди зазвонил телефон. Она мало что сказала, и весь разговор занял двадцать секунд.

— Эксперты закончили работать в доме, — подытожила она. — Никаких отпечатков пальцев, никаких образцов ДНК кроме двух пятен крови. По словам Робина, отвратительно чисто.

— Отдраено начисто, — кивнул Бергер и продолжил: — А тебе не пора быть дома с семьей?

— Йонни и Люкке в кино с бабушкой. Я свободна от домашних обязанностей. По пиву?

— Звучит очень заманчиво, — ответил Бергер. — Но я скорее думал о паре заданий.

— Разумеется, для меня, — Ди мягко улыбнулась. — Пока полицейский-сверхчеловек Сэм Бергер отправится на еще одно подозрительное свидание через сайт знакомств.

Бергер фыркнул. Он и сам не знал, было ли это смешком.

— Это было один раз, — сказал он. — Один-единственный. Первый неуверенный шаг. И да, это было подозрительно.

— Чего там, говоришь, хотела от тебя мадам Икс?

— Ты просто хочешь заставить меня произнести это вслух.

— Как ни странно, с каждым разом это становится все забавнее.

Бергер поборол улыбку и покачал головой. Он закрыл рюкзак с толстыми папками и повернулся к Ди. На лице не было и тени улыбки.

— Ты первой зашла в подвальную камеру. Сколько крови, по-твоему, там было?

Улыбка Ди погасла.

— Очень много, — ответила она. — Я сказала там, в доме, что верю, что Эллен жива. Но может быть, я просто пыталась утешить тебя, утешить нас обоих.

— А если интуитивно, навскидку?

— Не знаю. Два литра?

— По предварительному заключению судмедэкспертов, не более трех децилитров. Твое первое задание — домашнее. С какой целью можно было накачать Эллен Савингер разжижающими кровь препаратами?

Ди кивнула, нахмурила брови.

— А мое второе задание?

— Его ты можешь выполнить прямо сейчас, на компьютере. В какой больнице лежит Экман?

— Экман?

— Заодно было бы хорошо узнать и его имя.





4




Воскресенье 25 октября, 21:54



Бергер шел под дождем от самой Сёдермальмской больницы. Это действовало на удивление благотворно, как будто во время прогулки смыло всю грязь. Мрачный и суровый осенний вечер соперничал с мягким и слабым освещением Сёдермальма, и где-то в зоне конфликта между ними совершалось очищение. Пройдя последние несколько метров по улице Бундегатан и свернув на Плуггатан, Бергер почувствовал, что получил шанс начать заново.

Совсем не такие чувства посещали его обычно, когда он вваливался в лифт и поднимался на пятый этаж. Во всяком случае, не в последнее время. Больше двух лет. Можно ли это назвать последним временем?

Входная дверь, как всегда, сообщила, что здесь проживают Линдстрём и Бергер. Табличка оставалась на прежнем месте не из-за нерешительности, а потому что ощущение безнадежности было бы еще сильнее, если бы пришлось заходить в дверь, на которой написано просто «Бергер». Вот поэтому табличка и висит где висела, а Бергер убедил себя, что это активное действие.

Он вступал в долину смертной тени. Стоя в прихожей, Бергер смотрел, как с него капает вода, и чувствовал, как струйки воды стекают по лицу, шее, ушам и дальше вниз, неся с собой холод. Словно все тело превратилось в один плачущий глаз.


От влажного холода Бергер успел продрогнуть насквозь, прежде чем добрался до ванной. Он снял мокрую одежду и бросил ее в ванну. Промокли даже трусы, так что Бергер, оказавшись перед зеркалом абсолютно ню, принялся растираться.

Он улыбнулся. Ню. Еще одно слово, которое запустило бы комплекс социальных различий у Ди. Ей все время мерещилось, что они происходят из разных общественных классов.

Бергер посмотрел на свое отражение. Он уже не улыбался. От этого тишина в квартире казалась особенно гнетущей, а ведь когда-то невыспавшиеся соседи жаловались на них и по утрам, и по вечерам.

Забрав почту и рюкзак с пола в прихожей и раздобыв пару трусов, Бергер снова посмотрел на отражение, как будто этого невозможно избежать. На сей раз в полутьме прихожей было достаточно легко примириться с увиденным, чтобы он углубился в созерцание. Это заблуждение, в котором ему всегда приходилось раскаиваться. В зеркале в полный рост отражался взлохмаченный темноволосый субъект со слегка отросшей щетиной и проблесками белого и в бороде и в волосах, к счастью, хотя бы без залысин. Если не считать небольшого уплотнения, которое, увы, свидетельствовало о начинающем отвисать животе, прямо-таки даже пивном животе, то длинное безволосое тело находилось почти в первозданном виде, за исключением одного места. Его можно было разглядеть только вблизи. На левом плече виднелось углубление, и когда Бергер провел пальцами по краю пятисантиметрового в диаметре кратера, кожа, как обычно, ничего не ощущала. Мертвый участок его тела. Неприкасаемый. И все же что-то было не так, как всегда? Влага?

Бергер подошел ближе к зеркалу, чтобы победить полумрак. Оказавшись достаточно близко, он увидел, что из кратера, как раскаленная лава, стекает красная жидкость. Он содрогнулся от ужаса, но через долю секунды понял, что это кровоточат пальцы. Повязка на правой руке пропускала кровь. Он снял бинт, вытер чистым краем упрямо не желающие заживать костяшки и скользнул взглядом по левой руке. На запястье на кожаном ремешке красовались его Rolex Oyster Perpetual Datejust 1957 года выпуска. Из восемнадцатикаратного золота.

Он посмотрел на них, снял, разглядеть стрелки не удалось. Второй раз за день он не защитил их от влаги.

Бергер направился в спальню, там он положил рюкзак около кровати, а почту — на письменный стол, зажег настольную лампу и направил ее на часы. На мгновение ему показалось, что он видит конденсат и даже капли на внутренней стороне стекла, но, протерев его трусами, понял, что это обман зрения. Вода была только снаружи.

Он выдохнул с облегчением.

На столе на почетном месте — рядом с фоторамкой, повернутой к зрителю обратной стороной — стояла прямоугольная деревянная коробка. Бергер откинул крышку, и его взгляду открылись шесть обитых бархатом отделений. В четырех из них лежали наручные часы. Он положил «ролекс» в одно из пустующих отделений, провел ладонью по всем пяти часам и запер коробку на золотистый замочек. Именно в этот момент к нему, наконец, вернулось то чувство, очищающее чувство, чувство, что ему дан шанс начать заново.

Собственно говоря, рационального объяснения этому не было. Напротив, Аллан более определенно, чем когда-либо, перекрыл эту дорогу, да и встреча с Кристоффером Экманом в больнице не слишком обнадеживала.

Бергер надел трусы, противно мокрые после протирания часов, и мысленно вернулся в тоскливую больничную палату. Он ни за что не узнал бы Экмана, если бы не перебинтованные руки, торчащие под странным углом из плеч. Собственно лицо было ему почти незнакомо — всего лишь один из многих коллег, — но, когда он подошел ближе, Экман открыл глаза, и Бергер вспомнил их необычный цвет, светло-зеленый. Они поздоровались и недолго поговорили, вежливо, практически официально. Бергер заметил, что раны находятся ниже, чем он запомнил, почти у сгиба локтя. По очертаниям тела под простыней он прикинул, какой у Экмана может быть рост, и пришел к выводу, что метр семьдесят пять, едва ли больше.

У первого полицейского, входящего через только что взломанную дверь, оружие, как правило, поднято. Он не держит фонарь выше плеча — это уже потом, у следующих за ним. В момент, когда полицейский врывается в помещение, он обеими руками держит пистолет, локти согнуты под прямым углом, руки обычно немного расставлены в стороны. Следовательно, ножи, должно быть, пролетели по обеим сторонам поднятого пистолета Экмана. Ровно над ним. Пока Бергер на автопилоте вел беседу с раненым, мысль его лихорадочно работала. Вообще-то, разумно было бы предположить, что средний рост полицейского около метра восьмидесяти пяти, вероятно, чуть больше. Но тогда лезвия определенно пролетели бы под согнутыми локтями.

В этот момент в почву было брошено зерно, которое приземлилось, когда Бергер выходил из больницы, было полито и удобрено во время сознательно окольного пути домой по мокрым закоулкам Сёдермальма, чтобы сейчас — за письменным столом в спальне — прорасти и распуститься во всей красе.

Было ли это первым признаком возможной ошибки, который заметил Сэм Бергер?

Во время разговора Кристоффер Экман проронил одну-единственную реплику, которую стоило запомнить. Под конец, когда Бергер уже поднялся, чтобы уходить, Экман встретился своими светло-зелеными глазами с его взглядом и сказал сквозь зубы:

— Это зло в чистом виде. Вы должны поймать этого дьявола.

Клише. Но правда. Каковой клише являются чаще, чем хотелось бы.

Они действительно должны поймать его. Но как?

Начав заново.

Бергер лег в постель. Он положил подушку повыше, прижав к стене, накрылся одеялом и, свесившись с кровати, принялся рыться в рюкзаке. Достал три толстые папки. Отложил в сторону ту из них, на которой было написано «Эллен Савингер», а две другие положил на колени. На левой надпись «Юнна Эрикссон», на правой — «Юлия Альмстрём».

Начать заново. Искать новыми глазами. Найти похожие минимальные ошибки. Случаи, когда исполнение не вполне соответствовало намерениям.

Если бы мужчина ростом с Бергера вошел в дом первым, ножи пролетели бы под руками. Мразь об этом не подумала. Внезапно Бергеру почудилось, что совершенство дало трещину.

Про себя он всегда называл преступника мразью.

Начать заново. Он убрал «Юнну Эрикссон» и открыл «Юлию Альмстрём». Первая.

Потом он уснул.

Проснувшись в непонятное время от того, что «Юлия Альмстрём» с глухим стуком упала на пол, Бергер все еще не покинул окончательно странный вращающийся мир, где помпезный фасад эстермальмской школы смешался с лязгающими, избыточно смазанными маслом цепями и шестернями, которые цеплялись друг за друга; где автофургон, который ждал на улице, неясными путями превратился в потную мужскую грудную клетку, над которой, подобно херувимам, витали одиннадцатилетние близнецы; где изображение лица, с которым согласились два независимых свидетеля, внезапно обрело жизнь и медленно и так же пугающе, как в последние три недели, открывало рот, пока он не стал невозможно огромным; и как раз в тот момент, когда во рту, как и в другие дни, обнажились зубы и приблизились к его бицепсу, а портрет слился с другим рисунком и оба лица стали одним, с изуродованными чертами, похожим на череп, когда эта общая челюсть сомкнулась и вгрызлась в плоть, прежде чем лица растаяли и уступили место ведру с мочой и экскрементами, которые пенились, вскипали и выплескивались через край, и вдруг там возникла только голая бетонная стена с коричневым пятном, которое, увеличиваясь, становилось все более красным, когда это ярко-красное пятно покрыло всю стену, Бергер проснулся от глухого стука, с которым папка ударилась об пол.

«Чертов сон», — успел он подумать. Потом открыл глаза и уставился в пустоту. Или, хуже того, вгляделся в пустоту.

Он, как всегда, чувствовал отвращение к этим херувимам. Их не должно там быть. Это рабочий сон, типичный сон — переработка впечатлений, за все годы он видел их уйму, всегда похожие. И близнецам в них определенно не место.

Однако медлило и не исчезало все-таки не это. И настольная лампа, и ночник по-прежнему горели, как будто Бергер заснул на полушаге. Он перегнулся через край кровати. Содержимое папки «Юлия Альмстрём» рассыпалось по полу: фотографии записок, стикеров, счетов, вырезок из газет. Но искал он не это. Он схватил рюкзак и начал в нем рыться. Наконец выудил очень маленький пластиковый пакетик. Отбросив рюкзак, Бергер встал. Материалы расследования прилипали к пяткам, пока он шел к столу.

Коробка с часами стояла в своем одиноком величии. Бергер открыл замочек, откинул крышку, посмотрел на свои пятеро часов и погладил пустое отделение. Взгляд еще не совсем сфокусировался, все казалось сонно-туманным. Бергер взялся за две обитые бархатом стенки отделений и потянул вверх. Вынув внутреннюю часть коробки, он заглянул в нижнее отделение. Там лежало несколько крошечных пакетиков, на каждом по этикетке. Открыв выдвижной ящик стола, Бергер достал пачку самых маленьких этикеток, неровными буквами написал на одной из них «Эллен Савингер», оторвал листочек и приклеил на пакетик из рюкзака. Потом подержал его на свету и разглядел шестеренку. Не больше сантиметра в диаметре. Бергер навел порядок среди остальных пакетиков: на одном угадывались слова «Юнна Эрикссон», на другом «Юлия Альмстрём». Тогда он положил новую улику рядом с ними.

Какое-то время Бергер простоял, окруженный интуитивными догадками, которые пока не хотели кристаллизоваться в готовые мысли. Наконец, одна из них отделилась и обрела форму. Он ринулся обратно к кровати, схватил папку «Эллен Савингер» и открыл ее. Согнувшись над фотографиями полицейского фотографа, он рассматривал детали. Камера в подвале, опрокинутое ведро, кровавое пятно, которое на самом деле было не таким большим, как он запомнил. Много углов, больше ничего особенного. Бергер стукнул кулаком по снимкам. Замер. Правая ладонь лежала на фотографиях места преступления, как умирающий краб. Из костяшек все еще немного сочилась кровь. Вдруг его осенило. Он засунул руку в рюкзак и достал мобильный телефон. Сел на край кровати и начал неловко нажимать кнопки на электронном чудище. Наконец, появились фотографии.

Близнецы были отправным пунктом. Полярная звезда, неподвижная точка вращающегося мира. Отсюда все начиналось. И хотя Бергер направлялся во вращающийся мир, он сделал остановку здесь. Чтобы определить азимут. Маркус и Оскар. В овражке, поросшем мать-и-мачехой. Здесь им, наверное, лет восемь. Все успокоилось, специфическое затишье в центре урагана, «глаз бури». Может быть, их присутствием он пытался остановить бег времени. Остановить постоянное вращение.

Но время никуда не девалось. Хаос никуда не девался. Вокруг полярной звезды вращался мир. Единственно возможный для нас мир.

Бергер перелистал фотографии до конца списка. Самыми последними шли несколько снимков, которые он сделал на террасе в Мерсте, запечатлев ограждения и машины «скорой помощи» и полиции. Он ненадолго остановился, почувствовал, что морщит лоб, но все-таки принялся листать дальше, возвращаясь к подвалу.

Он не помнил, что нафотографировал так много. Освещение было намного хуже, чем на снимках полицейского фотографа, сделанных с профессиональными осветителями. В целом можно сказать, что фото Бергера просто ужасны. Он полистал их туда и обратно. Пару раз остановился на стене с кровавым пятном внизу кадра. Увеличил это место пальцами, как научила его Ди. Вернулся к отправной точке. Маркус и Оскар. Париж. Бергеру никогда не удавалось просто пролистать их, о чем бы он в этот момент ни думал, это было невозможно. Наконец, он все-таки провел пальцем по экрану и перешел к следующему снимку, самому первому внутри дома.

Вполне безобидная картина. Участок стены, освещенный как минимум тремя фонариками. Внизу, в углу, полуметровый квадрат, где цвет бетона чуть светлее. Бергер долистал до снимков внутри камеры, выбрал один, где кровавое пятно почти полностью исчезло внизу справа на границе кадра. Снова увеличил, приближая бетонную стену, насколько это возможно.

Как всегда, он опасался смотреть время на мобильном телефоне. Время показывают механические часы, это закон природы. Он достал «ролекс» из коробки. Половина четвертого, предрассветное мрачное время. Ему повезло, что он уснул, не выпив свой обычный бокал виски, значит, он может вести машину и ему ничто не грозит, кроме разве что сонливости. И, возможно, аквапланирования.