Безмолвный крик

– Он заявил, что идет развлечься. – Миссис Дафф внезапно замолчала, не справившись с эмоциями. – Он был… зол.

– На кого? – Ивэн попытался представить себе эту сцену. Рису Даффу исполнилось лет восемнадцать или девятнадцать – совсем молодой, своевольный.

Хозяйка дома слегка передернула плечами – жест отрицания, словно на вопрос нельзя было найти ответа.

– Случилась ссора, мэм, или вы разошлись во мнениях?

Миссис Дафф так долго сидела молча, что Ивэн уже не надеялся услышать ответ. Конечно, она испытывала сейчас горечь и боль. Тогда они виделись в последний раз. Теперь могло получиться так, что они никогда не помирятся. Тот факт, что она не ответила отрицательно сразу, говорил сам за себя.

– Все очень банально, – сказала наконец миссис Дафф. – Теперь это неважно. Моему мужу не нравилась компания, которую выбрал для себя наш сын. О, это не те люди, которые могли сделать ему что-то плохое, сержант. Я говорю о женской компании. Моему мужу хотелось, чтобы Рис знакомился с юными леди, имеющими хорошую репутацию. Если б сын согласился жениться, муж был готов заключить с ним сделку, о которой очень многие молодые люди не смеют и мечтать.

– В самом деле, – прочувствованно произнес Ивэн. Он знал десятки молодых мужчин, да и тех, кто постарше, которые были готовы жениться хоть сейчас, но не могли себе этого позволить. Содержание дома, в который не стыдно привести жену, обходилось в три-четыре раза дороже, чем все расходы на одинокого мужчину. С появлением детей эти расходы значительно возрастали.

Рис Дафф мог считать себя счастливчиком. Почему же он не ответил на это благодарностью?

Словно отвечая на его мысли, миссис Дафф заговорила мягким голосом:

– Возможно, Рис… слишком молод. Он мог бы и сам принять такое решение, если б… если б того же не желал для него отец. Молодым людям нравится демонстрировать такое… такое… своенравие… даже если оно противоречит их интересам. – Казалось, она едва справляется с навалившимся горем.

Ивэн не хотел мучить ее вопросами, но знал, что именно сейчас можно узнать правду. Завтра она будет более осмотрительна и склонна скрывать все, что может навредить семье или уличить близких ей людей.

Сержант старался подыскать слова, которые могли бы утешить вдову, – и не находил. Перед его мысленным взором стояло бледное, покрытое синяками лицо молодого человека, сначала истекавшего кровью в переулке, а потом лежавшего в больнице Святого Фомы; его глаза, полные невыразимого ужаса. Ивэн снова видел, как несчастный открывает рот, пытаясь что-то сказать, и не может вымолвить ни слова. Чем же утешить его мать?

Глядя на нее, он принял для себя решение: сколько бы ни понадобилось времени, какие бы трудности ни встали на пути, он узнает, что произошло в переулке, и призовет виновных к ответу.

– Значит, ваш сын не сказал, куда идет? – подытожил Джон. – Имелись ли у него какие-то излюбленные места?

– Он уходил несколько… возбужденным, – ответила миссис Дафф. Казалось, она снова овладела собой. – Полагаю, его отец представлял себе, куда он мог отправиться. Думаю, такими заведениями интересуются в основном мужчины. Есть такие… места. Это всего лишь мое мнение. Ничем не могу помочь вам, сержант.

– Но оба вышли из дому в плохом настроении?

– Да.

– Сколько времени прошло между уходом сына и уходом вашего супруга?

– Точно не знаю, потому что Рис вышел из комнаты, и только примерно через полчаса мы поняли, что его нет в доме. Тогда мой муж немедленно отправился за ним.

– Понятно.

– Их нашли вместе? – У нее снова дрогнул голос; заметно было, что она старается держать себя в руках.

– Да. Похоже, ваш муж догнал сына, и через какое-то время на них напали.

– Может, они заблудились? – Миссис Дафф с тревогой смотрела на Ивэна.

– Весьма возможно, – отозвался он, надеясь, что так и вышло. Из всех мыслимых объяснений это являлось самым приемлемым для нее. – В таком лабиринте переулков и проходов немудрено заблудиться. Несколько шагов в неверном направлении, и… – Джон не закончил фразу. Ему хотелось верить в эту версию не меньше ее, потому что он знал, насколько вероятны прочие вероятности.

Раздался стук в дверь, что было нехарактерно для прислуги. Обычно дворецкий просто входил и ждал удобного момента услужить или передать сообщение.

– Войдите, – слегка удивленно откликнулась Сильвестра.

Вошедший мужчина был худощав, темноволос, имел глубоко посаженные глаза и несколько коротковатый нос на приятном, в общих чертах, лице. Сейчас оно выражало крайнюю озабоченность и тревогу. Почти не обратив внимания на Ивэна, он сразу устремился к Сильвестре. Манера его поведения выдавала как близкого друга, так и человека дела. Ивэн понял, что это и есть тот самый доктор Уэйд, за которым посылали.

– Моя дорогая, не могу выразить всю свою скорбь. Естественно, помогу, чем только смогу, вам стоит лишь сказать. Я останусь с вами столько, сколько захотите. И, конечно, пропишу что-нибудь, что поможет уснуть, успокоиться, и окажу всяческое содействие в эти первые ужасные дни. Эглантина просила передать, что вы можете переехать к нам, мы обеспечим вам покой и уединение, если возникнет такая потребность. Наш дом – ваш дом.

– Благодарю… вы очень добры. Я… – Миссис Дафф слегка задрожала. – Я даже не знаю, чего мне хочется… что делать. – Она встала, покачнулась и схватилась за протянутую руку доктора. – Сначала я должна отправиться в больницу Святого Фомы и увидеть Риса.

– Полагаете, это правильно? – предостерег доктор. – Моя дорогая, у вас сильнейший шок. Позвольте мне поехать вместо вас. По крайней мере, я смогу проверить, предоставлена ли ему профессиональная помощь и обеспечен ли уход на самом высоком уровне. Я также распоряжусь, чтобы его перевезли домой, как только это будет оправданно с медицинской точки зрения, а пока позабочусь о нем лично, обещаю вам.

Миссис Дафф заколебалась, разрываясь между любовью к сыну и здравым смыслом.

– Позвольте мне хотя бы посмотреть на него! – выговорила она с мольбой в голосе. – Возьмите меня с собой. Обещаю, что не стану мешать вам. Я владею собой!

Доктор раздумывал всего секунду.

– Конечно. Только выпейте немного бренди, чтобы взбодриться, а потом я составлю вам компанию. – Он взглянул на Ивэна. – Уверен, вы закончили, сержант. Все, что вам еще нужно узнать, может подождать до более удобного времени.

Доктор отсылал его, и Ивэн воспринял это с чувством облегчения. Здесь он узнал уже почти всё. Поговорить с лакеем и другими слугами можно потом. Кучер мог поведать, куда чаще всего ездил его хозяин. А ему тем временем нужно встретиться с осведомителями из Сент-Джайлза, как мужчинами, так и женщинами, на которых можно надавить, которым можно задать нескромные вопросы и от которых много чего можно узнать.

– Само собой, – согласился Ивэн, вставая. – Я постараюсь беспокоить вас как можно меньше, мэм. – Пока он прощался, доктор принял у дворецкого графинчик с бренди и плеснул немного в стакан.

На улице начинался снег. Ивэн поднял воротник пальто и быстро зашагал прочь. Интересно, что сделал бы Монк, думал он. Прощупал вопросами, ответы на которые натолкнули бы его на новую версию, а потом принялся бы ее разрабатывать? Поддался бы чувству жалости и сопереживания, как Ивэн? Возможно, излишне эмоциональное отношение помешало ему заметить нечто очевидное…


Ясно, что отец с сыном посещали проституток в Сент-Джайлзе и проявили неосторожность – может, заплатили меньше оговоренной цены, а может, вели себя слишком высокомерно и вызывающе, выставляли напоказ деньги и золотые часы; в итоге какой-то бандит, разгоряченный выпивкой, напал на них, а затем, опьянев от крови, взбесился, как собака…

В любом случае что могла знать про это вдова? Он был прав, решив оставить ее сейчас в покое.

Наклонив голову, чтобы защититься от встречного ветра, Ивэн прибавил шагу.





Глава 2




Рис Дафф провел в больнице еще двое суток, а в понедельник, на пятый день после нападения, его перевезли домой; он сильно страдал от болей и до сих пор не вымолвил ни слова. Доктора Корридена Уэйда приглашали ежедневно, а по мере выздоровления – через день, но, конечно, больному требовался профессиональный сестринский уход. По рекомендации молодого полицейского, расследующего данный случай, и после наведения соответствующих справок относительно профессиональной пригодности доктор Уэйд согласился нанять одну из тех женщин, что вместе с Флоренс Найтингейл ездили в Крым, – Эстер Лэттерли. В силу необходимости она научилась ухаживать за молодыми людьми, получившими в боях тяжелейшие ранения. Выбор был признан превосходным.

Для самой Эстер предложение стало желанной переменой – последнее время она ухаживала за престарелой и весьма требовательной леди, проблемы которой являлись в основном порождением ее воображения и скуки и лишь едва усугублялись двумя сломанными пальцами. Эта леди вполне могла бы обойтись услугами компетентной личной горничной, но ее тешило наличие медсестры и возможность впечатлять подруг бесконечным уподоблением своих страданий мучениям героев войны, за которыми ухаживала Эстер.

А та из последних сил держала язык за зубами, и то лишь потому, что нуждалась в заработке – надо было на что-то жить. Финансовый крах отца означал, что она осталась без наследства. Конечно, старший брат Чарльз позаботился бы о ней, поскольку предполагалось, что мужчины обязаны содержать своих незамужних родственниц, но подобная зависимость была невыносима для такой женщины, как Эстер, вкусившей в Крыму неограниченной свободы и ответственности, бодрящей и пугающей одновременно. Она определенно не собиралась посвятить остаток дней домашней жизни и стать послушной и благодарной сестрой доброго, но лишенного воображения брата.

Эстер твердо решила прикусить язык и воздержаться от уведомления мисс Голайтли о том, что она дура… хотя бы на несколько недель.

Усаживаясь в кэб, который должен был доставить ее к новому месту работы, она думала о том, что независимое положение имеет значительные преимущества. Можно завести себе друзей где угодно, можно самой их выбирать. Чарльз не стал бы возражать против ее дружбы с леди Калландрой Дэвьет; во всяком случае, он не нашел бы серьезных оснований для возражений.

Леди Калландра получила хорошее воспитание и пользовалась высоким уважением, пока был жив ее муж, военный хирург. Теперь, превратившись в довольно состоятельную вдову, она уже не обладала безукоризненной репутацией. Действительно, кое-кто мог счесть ее несколько эксцентричной. Миссис Дэвьет заключила соглашение с переживавшим трудные времена частным сыщиком, обязавшись оказывать ему финансовую поддержку, пока тот делится с ней своими самыми интересными расследованиями. Конечно, подобное занятие нельзя назвать респектабельным, но оно невероятно увлекательно, подчас трагично и всегда захватывающе. А зачастую позволяет почувствовать себя если не счастливым, то хотя бы причастным к разрешению проблемы и достижению справедливости.

Лошадка рысью влекла кэб в общем потоке движения. Эстер вздрагивала от холода.

Опять же этот частный сыщик собственной персоной… Чарльз никогда не одобрил бы знакомство с Уильямом Монком. Как может общество принять человека без памяти? Он может оказаться кем угодно и способен натворить что угодно!

Возможности открывались безграничные, по большей части неприглядные. Будь он героем, аристократом или джентльменом, кто-нибудь опознал бы его и предъявил на Монка свои права.

Наверняка Уильям знал о себе лишь то, что является полицейским, и этот факт автоматически помещал его в социальную группу, расположенную ниже даже жалких торговцев. А торговля, безусловно, самое недостойное из занятий. Младшие отпрыски мелкопоместных семейств пополняли армию церковников или юристов – за исключением тех, кто приобрел состояние через женитьбу и избавил себя от необходимости чем-то заниматься. Старшие сыновья, естественно, наследовали поместье и деньги и жили соответствующе.

Классификация дружбы, возникшей между Эстер и Монком, представлялась делом нелегким.

Кэб катил под дождем в потоке движения, а пассажирка размышляла об их отношениях, испытывая чувства смешанные, но настолько сильные, что это беспокоило ее. Все началось с взаимного неуважения, переросшего в такое доверие, какое она в жизни своей ни к кому не испытывала. То же, как надеялась Эстер, относилось и к Монку. А потом, словно испугавшись возникшего чувства, они принялись ссориться и придираться друг к другу и не сдерживаться в выражениях. Но в случае необходимости – и когда их объединял общий интерес к какому-то делу – они работали вместе, достигая того уровня взаимопонимания, когда не нужно лишних слов, и не тратили время на объяснения.

Однажды в Эдинбурге настал жуткий час, когда они решили, что смотрят в глаза смерти; вот тогда ей показалось, что на них снизошла такая любовь, которую испытали очень немногие из живущих, глубокое слияние, увлекшее сердца, разум и души, а на один пронзительный момент и тела тоже…

Кэб дергался, колеса скрипели, шумел дождь, а Эстер вспоминала Эдинбург, словно это было вчера.

Но то переживание оказалось слишком опасным для эмоций, слишком ко многому обязывающим, и ни один из них не осмеливался его повторить.

Или это только ему недоставало смелости?

То был вопрос, задавать который Эстер не хотела; он всплыл в голове против желания, и вот теперь маячил, очень непростой и болезненный. Выражать его в какой-либо форме она не желала. Не знала. И не хотела знать. Во всяком случае, все это не имело сейчас никакого значения. Монк обладал качествами, которыми она восхищалась: храбростью, силой воли, умом, верностью убеждениям, приверженностью к справедливости, способностью посмотреть в глаза любой правде, какой бы пугающей она ни была. И он никогда, никогда не лицемерил.

Но ей не нравились его склонность к жестокости, гордыня, частые проявления бесчувственности. А еще он совершенно не разбирался в людях и в суждениях о характере выставлял себя полным невежей! Женские уловки и хитрости были для него китайской грамотой. Раз за разом его увлекал один и тот же тип женщины. Женщины, которая никогда не составила бы его счастье.

Сидя в холодном кэбе, Эстер, сама того не замечая, сжала кулаки.

Его раз за разом пленяли хорошенькие женщины с нежным голоском, внешне беспомощные и от природы неглубокие, поверхностные, которые манипулировали окружающими в своих постоянных поисках комфортной жизни вдали от всяческих потрясений. С любой из них он через несколько месяцев умер бы от скуки.

Но их женственность обольщала его, их согласие с самыми дикими его суждениями казалось ему проявлением мягкого нрава и здравого смысла, а их жеманные манеры соответствовали его представлениям о женском этикете. Монк воображал, что чувствует себя с ними комфортно, тогда как на деле он всего лишь успокаивался, а затем, не встречая противодействия, начинал скучать, томиться от безысходности, и все заканчивалось самыми нелицеприятными выводами в отношении очередного объекта воздыханий.

И все же он продолжал совершать ту же самую ошибку! Великолепным примером стал его недавний визит в одно из крошечных княжеств Германии. Монк подпал под чары совершенно пустоголовой и в высшей степени эгоистичной графини Эвелины фон Зейдлиц. Со своими огромными карими глазами и ямочками на щеках, она была восхитительно красива и умела смеяться грудным смехом; обладала ужасным чувством юмора, но точно знала, как околдовывать, обольщать и развлекать мужчин. На нее было приятно смотреть, она знала, как весело провести время, и при этом обладала холодным умом, расчетливостью и безграничной жадностью.

Кэб, в котором сидела Эстер, со всех сторон теснили экипажи, подводы, коляски. Кричали кучера. Заржала чья-то лошадь.

Конечно, Монк в конце концов разобрался в графине, но чтобы убедить его, понадобились неоспоримые доказательства. И в довершение ко всему он, похоже, разозлился на Эстер! Она не могла понять почему. С внезапной болью в душе ей вспомнилась их последняя встреча – и разговор, получившийся крайне желчным, что случалось между ними нередко. Обычно Эстер оставалась недовольна собой из-за того, что не могла достойно возразить в нужный момент, и даже победа в споре не приносила ей удовлетворения. Они не раз доводили друг друга до белого каления. Не то чтобы это вызывало неприятные чувства – нет, порой действовало даже возбуждающе. В таких отношениях присутствовала некая искренность, и они не вредили по-настоящему. Она никогда не нанесла бы Монку удар, который мог жестоко уязвить его.

Тогда почему их последнее свидание оставило эту ноющую боль, это ощущение внутренней раны? Она попыталась в точности припомнить, что именно говорила тогда.

Сейчас Эстер даже сказать не могла, с чего началась ссора; речь зашла о ее своеволии, любимом предмете Монка. Он обвинял ее в авторитарности, говорил, что она судит людей слишком жестко и только по собственным стандартам, исключающим радость и человечность…

Кэб снова тронулся.

Монк говорил, что она знает, как ухаживать за больными и перевоспитывать нерасторопных, неумелых или безответственных, но понятия не имеет, как до́лжно жить обыкновенной женщине, как смеяться или плакать и чувствовать себя не только больничной медсестрой, разбирающейся в превратностях жизни других людей, не имея собственных. Ее вечное копание в чужих проблемах и уверенность в том, что ей лучше знать, сделали из нее зануду.

Монк заключил тем, что очень хорошо сумеет обойтись без нее потому, что если ее личностные качества восхитительны и в социальном плане просто необходимы, то в личном непривлекательны.

Вот что причинило боль. Критика была справедливой и ожидаемой, и она, конечно, могла сказать ему в ответ не меньше – и качественно, и количественно, – чем выслушала. Но совсем другое дело – неприязнь, отторжение.