Блеск шелка

– Ваша светлость, – поклонился Джулиано, ожидая, когда ему предложат сесть.

Это не Тьеполо, для нового дожа он ничего не значил.

– Ты недавно вернулся из Константинополя? – с интересом спросил Контарини. – Скажи мне, что ты узнал? Мне известно, что туда посылал тебя дож Тьеполо, пусть земля ему будет пухом. Что ты думаешь об императоре Михаиле и о короле двух Сицилий?

– Император Михаил – умный, тонкий человек, – ответил Джулиано. – Опытный солдат. Но у него нет флота, чтобы защищать свою страну от нападения с моря. Город восстанавливается очень медленно. Византийцы по-прежнему бедны. Пройдет еще много времени, прежде чем торговля начнет приносить прибыль, необходимую для того, чтобы восстановить флот.

– А что король обеих Сицилий? – продолжал расспрашивать Контарини.

Джулиано отчетливо вспомнил Карла Анжуйского и сказал дожу, что Карл не пользуется особой популярностью у своих подданных.

– Понятно, – кивнул Контарини. – Дож Тьеполо объяснял тебе, зачем ему нужны были эти сведения?

– Для Крестового похода Карлу понадобится огромный флот. Его будут строить либо генуэзцы, либо мы. Если поход пройдет успешно, трофеи будут огромными. Не такими богатыми, как в 1204 году, потому что в Константинополе осталось не так уж много сокровищ, но все равно он себя окупит. Следует уже сейчас заключить договор и позаботиться о том, чтобы нам поставили достаточно древесины для строительства. Дерева потребуется гораздо больше, чем мы обычно закупаем.

Контарини улыбнулся.

– Скажи мне, а Тьеполо считал, что Карл Анжуйский будет придерживаться договора?

– Это в его же интересах. Карл не захочет ссориться с Венецией – по крайней мере до тех пор, пока не покорит Византию, Иерусалим и, вероятно, Антиохию. А мы долго помним обиды, – ответил Джулиано.

Контарини просиял:

– Очень хорошо. И что же тебе нужно было выяснить в Константинополе?

– Я должен был оценить настроения живущих там венецианцев и генуэзцев, ваша светлость. Их там очень много, особенно возле гавани.

Контарини кивнул.

– А они будут с нами или против нас?

– Те, кто женат на византийках, могут испытывать некоторые трудности в выборе стороны. И таких удивительно много.

– Этого следовало ожидать, – опять кивнул дож. – Через некоторое время я снова пошлю тебя туда, чтобы быть в курсе событий. Но сначала мне бы хотелось, чтобы ты поехал во Францию и заказал древесину. Договариваться нужно очень осторожно. Мы же не хотим подрядиться на постройку кораблей, а потом выяснить, что Крестовый поход откладывается – или, что еще хуже, вовсе отменяется. Ситуация весьма шаткая. – Его взгляд вдруг стал ледяным. – Я хочу, чтобы ты был предельно точен, Дандоло. Ты понимаешь меня?

– Да, ваша светлость.

Джулиано действительно все понял. Странно, но от его волнения не осталось и следа. Это было хорошее задание, очень важное и нужное. Его нельзя поручить человеку, чьи опыт и преданность подвергаются сомнению. Но Контарини был каким-то равнодушно-обезличенным. В нем не было той страсти и истовой любви к Венеции, которая объединяла Тьеполо и Джулиано.

Молодой человек откланялся и вышел на залитую солнцем площадь. Свет, отражавшийся в водах канала, был, как всегда, ярким – но теперь казался холодным.





Глава 25




В январе 1276 года Паломбара и Виченце вернулись в Рим. Они целых девятнадцать дней пробыли в море, поэтому оба обрадовались, когда наконец добрались до берега, хотя и знали, что им предстоит решить, кто первый отправится с докладом к папе. Конечно, они сделают это отдельно друг от друга, и каждый из них не будет знать, что скажет другой.

Наконец, спустя два дня, к Паломбаре явился посланник, чтобы проводить его к понтифику. В развевающихся на ветру мантиях они прошли по улице и пересекли площадь. Паломбара пытался придумать, о чем бы спросить у этого человека, чтобы выведать, побывал ли Виченце у папы, но вопросы, приходившие на ум, казались ему нелепыми. Закончилось тем, что они проделали весь путь в молчании.

Его святейшество Григорий Десятый, облаченный в роскошные одежды, выглядел изможденным в мягком солнечном свете, озарявшем комнату. У него был сухой кашель, который папа пытался скрыть. Сразу же после обычного ритуала приветствия Григорий перешел к делу, словно испытывал недостаток времени. Хотя, возможно, он уже встречался с Виченце, и то, что он решил принять Паломбару, было лишь данью вежливости с его стороны и ничем более.

– Ты хорошо поработал, Энрико, – серьезно сказал папа. – Мы даже не ожидали, что столь великая цель, как объединение христианского мира, будет так легко достигнута – всего лишь ценой жизни нескольких несговорчивых упрямцев.

Паломбара сразу понял: Виченце уже успел побывать здесь и значительно преувеличил их заслуги.

Внезапно Энрико осенило: человек, стоявший перед ним, нес бремя, которое было ему явно не под силу. На лице Григория залегли глубокие тени. Был ли его кашель всего лишь следствием зимней простуды?

– Затронуты интересы слишком многих людей, чья репутация и могущество напрямую зависят от их преданности православной церкви, – ответил Паломбара. – Никто не вправе осуществлять руководство от имени Бога, а потом менять свои принципы.

Ему хотелось надеяться, что папа оценил его иронию, но вместо веселого блеска он увидел в глазах Григория лишь нерешительность и чуть ли не отчаяние. Паломбара испугался – это было еще одним доказательством того, что даже папа не уверен в Боге, что позволяло усомниться в его святости. Энрико видел перед собой усталого человека, безуспешно пытавшегося найти ответы на многие вопросы.

– Сопротивление встречается в основном среди монахов, – продолжил Паломбара, – и среди представителей высшего духовенства, которые лишатся своих должностей, когда центр христианства переместится сюда, в Рим. И еще там есть евнухи… В Римской церкви для них места нет. Им есть что терять, и они понимают, что ничего не получат взамен.

Григорий нахмурился:

– Они могут доставить нам неприятности? Дворцовые слуги? Священнослужители, утратившие… – он слегка передернул плечами и снова кашлянул, – утратившие способность удовлетворять свои плотские желания, а значит, и возможность достичь истинной святости. Разве не лучше было бы, если бы они исчезли?

С ним нельзя было не согласиться. Членовредительство вызывало отвращение и даже пугало, особенно когда Паломбара представлял его в деталях. Но, произнеся слово «евнух», он вспомнил о Никифорасе, самом мудром и образованном человеке при дворе Михаила. И об Анастасии, который был еще более женоподобным. В нем вообще не было мужского начала. Его интеллект и эмоциональность не могли не поразить Паломбару. Несмотря на потерю мужского достоинства, лекарь обладал такой жаждой жизни, которую сам легат никогда не испытывал. Он сочувствовал и в то же время завидовал евнуху, и противоречивость этих чувств смущала и пугала его.


– Согласен, это – преступление, святой отец, – поддержал папу Паломбара. – Однако евнухи обладают определенными достоинствами, и к воздержанию их принудили силой. Сомневаюсь, что большинство из них добровольно согласились принять такую судьбу, поэтому, может быть, не стоит их обвинять…

Лицо Григория, освещенное бледными лучами зимнего солнца, проникающими через окна, стало более жестким.

– Если младенца не окрестили, в этом нет его вины, Энрико, но в рай он уже не попадет. Будь осторожен и впредь не делай огульных утверждений. Ты затронул очень деликатный вопрос, касающийся церковной доктрины. Мы не вправе усомниться в справедливости кары Господней.

Паломбара почувствовал озноб. В словах папы прозвучали не только предостережение и угроза наказания. Это был приказ отказаться от эмоций, собственных убеждений, от того, что он считал истинной правдой, любезной его разуму и душе, как и было угодно Господу. Разве Паломбара не знал, что некрещеный младенец не попадет в рай? Знал. Однако кто это придумал? Бог или человек – для того, чтобы увеличить свою паству, а следовательно, могущество Церкви и в конечном итоге собственную власть?

Как Григорий и Церковь воспринимают Господа? Не создали ли они Его в своем воображении, причем упрощенно, пытаясь найти все больше причин для Его восхваления и повиновения Ему в страхе обрести вечные муки? Искал ли человек иной мир, выходящий за пределы его воображения? Кто может осмелиться заглянуть туда, окунуться в этот яркий молчаливый мир… Чего? Бесконечного света? Или просто белой пустоты?

Сейчас, стоя в этой освещенной бледным зимним солнцем красивой комнате, Паломбара осознал, что в глубине души уверен: Григорий, как и он сам, не сможет ответить ни на один из этих вопросов. Кроме того, у него нет ни желания, ни нужды задумываться над ними.

– Прошу прощения, святой отец, – сокрушенно сказал Паломбара, сожалея о том, что расстроил старика, которому жизненно необходимо сохранять уверенность в себе. – Я говорил торопливо и нескладно, потому что испытал уважение к некоторым евнухам при дворе императора Михаила, поскольку был покорен их мудростью. Я бы всем без исключения дал возможность поверить в спасительную силу правды. Боюсь, нам предстоит еще много работы, чтобы завоевать преданность византийцев, а не просто запугать их физической расправой в случае неподчинения.

– Страх может обернуться мудростью, – наставительно произнес Григорий и вдруг резко вскинул голову и встретился глазами с легатом.

Он заметил в них скептицизм и, возможно, разочарование.

Паломбара покорно кивнул.

– Но я хотел бы обсудить с тобой нечто иное, – неожиданно оживившись, сказал Григорий. – Пришло время для нового Крестового похода, который, в отличие от предыдущих, должен обойтись без кровопролития. Я решил написать Михаилу письмо, в котором приглашу его встретиться с нами в Бриндизи в следующем году. Там я смогу понять, насколько он силен и искренен, а также, возможно, развеять некоторые его страхи.

Папа помолчал, ожидая, как отреагирует на его слова Паломбара.

– Превосходно, святой отец! – воскликнул тот, постаравшись вложить в свой голос как можно больше энтузиазма. – Эта встреча укрепит его решение, и я уверен, что вы сможете подсказать ему, как правильно вести себя с епископами, приверженцами старой веры, чтобы сохранить их преданность. Уверен, император Михаил будет глубоко признателен вам, как и все византийцы. Но прежде всего должен признать, что вы приняли верное решение.

Григорий улыбнулся, явно удовлетворенный этим ответом.

– Рад, что ты правильно меня понимаешь, Энрико. Боюсь, что не все со мной согласятся.

Вдруг Паломбаре стало интересно, пререкался ли с папой Виченце. С его стороны это было бы смело и даже бесчеловечно. Понял ли он, что у Григория ухудшилось здоровье и изменились убеждения? Возможно, Виченце знал гораздо больше, чем он сам, иначе не повел бы себя так, потому что не любил рисковать.

– Другие со временем тоже это поймут, святой отец, – сказал Паломбара, презирая себя за лицемерие.

– Да, конечно, – ответил Григорий, поджав губы, – однако мы должны немало сделать, чтобы подготовиться. – Он слегка подался вперед. – Необходимо, чтобы нас поддержала вся Италия. Нам нужно много денег и, конечно, мужчин, лошадей, доспехов, военных машин, еды и кораблей. Я отослал легатов во все европейские столицы. Венеция обязательно присоединится к нам, потому что им это выгодно. У Неаполя и юга просто нет выбора, ведь там правит Карл Анжуйский. Меня по-настоящему заботит Тоскана, Умбрия и Регно.

Несмотря на то что Паломбара старался не поддаваться амбициям, он почувствовал внутреннее волнение.

– Да, святой отец…

– Начнем с Флоренции, – перебил его Григорий, – она богата. Там бурлит жизнь, и флорентийцы готовы встать на нашу сторону, если мы в свою очередь будем их опекать. Они нам преданы. Далее я бы хотел, чтобы ты заручился поддержкой в Ареццо. Знаю, что тебе придется нелегко: они верны правителю Священной Римской империи. Но, пребывая в Византии, ты продемонстрировал прекрасные способности и усердие. – Папа холодно усмехнулся. – Я внял тому, что ты рассказал о Михаиле Палеологе, Энрико, но я не настолько слеп, чтобы согласиться с твоими столь деликатными представлениями. Я понял, что именно ты, исходя из добрых побуждений, оставил недосказанным. Ступай и возвращайся с докладом не позднее середины января.

– Да, святой отец, – ответил Паломбара с энтузиазмом.



В вечер перед отъездом из Флоренции Паломбара обедал со своим старым другом Алигьери Беллинчоне и Лапой, с которой тот жил после смерти жены. У них было двое маленьких детей, Франческо и Гаэтано, а также сын Алигьери от предыдущего брака, Данте.

Как всегда, они оказали Паломбаре радушный прием, угостили великолепным обедом, после которого хозяева и гость уселись у камина, чтобы обменяться последними новостями.

Алигьери и Лапа пришли в восторг от рассказов Паломбары о Константинополе. Лапа расспрашивала его о дворе Михаила, особенно о том, какую одежду там носят и какие блюда готовят. В свою очередь, Алигьери заинтересовался специями и шелком, а также артефактами, которые можно было приобрести в славных городах, расположенных далеко на востоке по Великому шелковому пути.

Пока они обсуждали жизнь людей, которые по нему путешествовали, в комнату робко вошел мальчик, понимая, что прерывает беседу взрослых. На вид ему можно было дать лет десять. Он был довольно худеньким – под зимним плащом угадывались острые плечи. Но прежде всего внимание Паломбары привлекло бледное лицо, черты которого начинали терять детскую мягкость, глаза, полные огня, который, казалось, истощал его.

Лапа с тревогой посмотрела на мальчика:

– Данте, ты пропустил обед. Давай я тебе что-нибудь принесу.

Она приподнялась, однако Алигьери властным жестом остановил ее:

– Он будет есть, когда проголодается. Не надо волноваться.

Лапа отмахнулась от него:

– Мальчику нужно питаться каждый день. Данте, позволь представить тебе епископа Паломбару, из Рима. А сейчас я что-нибудь приготовлю.

Алигьери откинулся в кресле. Он не стал пререкаться с Лапой – вероятно, из уважения к Паломбаре, а также желая избежать неловкости.

– Добро пожаловать во Флоренцию, ваша светлость, – вежливо поприветствовал гостя мальчик.

Легат заглянул в его глаза, и ему показалось, что Данте светится изнутри. Паломбара вдруг понял, что вряд ли когда-нибудь сможет понять этого мальчика. Ему захотелось запомнить такого необычного ребенка.

– Спасибо, Данте, – ответил он, – мне оказали гостеприимство мои друзья, а это самый драгоценный дар, которого можно желать.