Будет кровь

— Как хорошо ты придумал, — сказала бабушка. — Конечно, можно. Только прежде чем переходить через улицу, обязательно убедись, что там нет машин.

Она всегда так говорила, когда он собирался куда-то пойти. И теперь, когда Чак задействовал свои маленькие серые клеточки, он подумал, что, возможно, бабушка напоминает ему об этом не просто так. Возможно, она постоянно держит в голове случай с малышом Джеффри.

Бабушка была полноватой (и с годами полнела все больше), но миссис Стэнли была по-настоящему толстой, раза в два толще бабушки. Пожилая вдова, она кряхтела при каждом шаге, дышала с присвистом, как проколотая шина, из которой выходит воздух, и вечно ходила в одном и том же розовом шелковом халате. Чака мучило смутное чувство вины, что он заявится к ней с угощением, которое явно не будет способствовать похудению, но ему надо было добыть информацию.

Она поблагодарила его за кексы и спросила — он был уверен, что так и будет, — не зайдет ли он в гости.

— Я заварю чай!

— Спасибо, — сказал Чак. — Я не пью чай, но с удовольствием выпил бы молока.

Они уселись за стол в маленькой кухне, залитой ярким июньским солнцем, и миссис Стэнли спросила, как дела у Алби и Сары. Чак, памятуя о том, что все, что он скажет за этим столом, станет известно всему кварталу уже сегодня, ответил, что у них все хорошо. Но Пуаро говорил, что для того, чтобы что-нибудь получить, надо что-нибудь дать, и поэтому Чак добавил, что бабушка собирает одежду для лютеранского приюта для бездомных.

— Твоя бабушка — святая женщина, — сказала миссис Стэнли, явно разочарованная столь скудными сведениями. — А как твой дедушка? Как эта бяка у него на спине? Он был у врача?

— Да, — ответил Чак и отпил молока. — Ему срезали родинку и отправили ее на анализ. Анализ хороший.

— Слава богу!

— Да, — кивнул Чак. Кое-что отдав, он теперь ощущал себя вправе кое-что получить. — Они с бабушкой говорили о каком-то Генри Питерсоне. Я так понял, он умер.

Внутренне он был готов к неудаче; может быть, миссис Стэнли никогда даже не слышала о Генри Питерсоне. Но она широко распахнула глаза — так широко, что Чак даже всерьез испугался, как бы они не вывалились из глазниц, — и схватилась за горло, словно подавившись кусочком кекса.

— Ох, это такая печальная история! Такая ужасная история! Он работал бухгалтером в магазине у твоего дедушки. И в других компаниях тоже. — Миссис Стэнли наклонилась вперед, ворот халата слегка распахнулся, явив взору Чака необъятный бюст, такой огромный, что он казался галлюцинацией. — Он покончил с собой, — прошептала она, по-прежнему держа руку на горле. — Повесился!

— Его обвинили в растрате? — спросил Чак. В детективах Агаты Кристи было много растрат. И еще шантажа.

— Что? Господи, конечно, нет! — Она сжала губы, словно пыталась сдержать слова, явно не предназначенные для ушей невинного ребенка, сидящего перед ней. Если так, то ее природная склонность разбалтывать все (всем и каждому) возобладала. — Его жена сбежала с каким-то юнцом! Кажется, даже несовершеннолетним, а ей было уже за сорок! Как тебе такой поворот?

Чак не знал, что ответить. Ему пришло на ум только «Ого!» — но и этого оказалось вполне достаточно.

Вернувшись домой, он взял с полки блокнот и записал: Д. видел призрак мальчика Джеффри незадолго до его гибели. Видел призрак Г. Питерсона за 4–5 лет до его смерти. Тут Чак помедлил, нервно покусывая кончик ручки. Ему не хотелось записывать следующую мысль, но он был обязан ее записать. Настоящему детективу надо учитывать все улики.

Сара и хлеб. ОН ВИДЕЛ В БАШНЕ ПРИЗРАК БАБУШКИ???

Ответ казался вполне очевидным. Иначе как объяснить фразу деда, что ждать — это хуже всего?

Теперь мне тоже придется ждать, подумал Чак. Ждать и надеяться, что это все полный бред.





5


В конце шестого класса, в последний день перед каникулами, мисс Ричардс — очень милая, чуть прихиппованная молодая учительница, которая категорически не умела держать дисциплину в классе и, вероятно, сама недолго продержалась в системе школьного образования, — пыталась читать на уроке литературы избранные места из «Песни о себе» Уолта Уитмена. Попытка не удалась. Ребята буянили и шумели, им не хотелось поэзии, им хотелось, чтобы этот день поскорее закончился и начались долгожданные летние каникулы. Чак тоже не слушал, кидался в соседей жеваной бумагой и украдкой показывал Майку Эндерби средний палец, когда мисс Ричардс смотрела в книгу, но одна строчка застряла в его сознании и заставила выпрямиться за партой.

Когда прозвенел звонок, все ребята дружно бросились к выходу, но Чак замешкался в классе. Мисс Ричардс сидела за своим столом и легонечко дула на прядь волос, упрямо падавшую ей на лоб. Заметив, что Чак не уходит, она устало ему улыбнулась.

— Замечательный получился урок, да?

Чак умел распознать сарказм, даже мягкий, даже тот, объектом которого являлся сам говоривший. В конце концов, он был евреем. Наполовину.

— А что значит та строчка, где он говорит: «Я огромен, в меня помещается много всего»?

Ее улыбка сразу оживилась. Подперев подбородок ладонью, мисс Ричардс пристально посмотрела на Чака. У нее были очень красивые серые глаза.

— А ты сам как думаешь?

— Все люди, которых он знает? — предположил Чак.

— Да, — кивнула она. — Но, может быть, и не только. Наклонись-ка ко мне.

Он наклонился над ее столом, где лежал классный журнал и сборник «Поэты Америки». Очень бережно и осторожно она прижала ладони к его вискам. Ладони были прохладными. Это было приятно, так приятно, что его пробрала легкая дрожь.

— Что у меня между ладонями? Только люди, которых ты знаешь?

— Не только, — сказал Чак. Он подумал о маме и папе, о своей младшей сестренке, которую ему так и не довелось подержать на руках. Об Алиссе, чье имя похоже на шум дождя. — Еще воспоминания.

— Да, — сказала она. — Все, что ты видишь. Все, что ты знаешь. Целый мир, Чак. Самолеты в небе, крышки люков на улицах. С каждым прожитым годом этот мир у тебя в голове будет становиться все больше и ярче, все сложнее и детальнее. Понимаешь, что я пытаюсь сказать?

— Кажется, да, — кивнул Чак, ошеломленный этой простой мыслью. У него в голове, в этой хрупкой черепной коробке, помещается целый мир! Он подумал о малыше Джеффри, сбитом машиной. Подумал о Генри Питерсоне, который болтался мертвым в петле (ему долго снились кошмары на эту тему). Их миры канули в небытие, в темноту. Будто комната, когда выключаешь свет.


Мисс Ричардс убрала руки и с беспокойством взглянула на Чака:

— У тебя все нормально, Чаки?

— Да, — сказал он.

— Ну, иди отдыхай. Ты хороший мальчик. Я рада, что ты у меня учился.

Он направился к выходу, но замешкался на пороге.

— Мисс Ричардс, вы верите в призраков?

Она надолго задумалась.

— Мне кажется, настоящие призраки — это наши воспоминания. А те призраки, которые воют и гремят цепями в коридорах старинных замков, бывают только в кино и в книгах.

И, может быть, еще в башне в дедушкином доме, подумал Чак.

— Хорошего тебе лета, Чаки.





6


Лето было хорошим до тех пор, пока не умерла бабушка. Это случилось в августе, средь бела дня. В магазине, у всех на глазах. Не самая славная смерть, даже, наверное, слегка унизительная, но зато люди на похоронах могли смело сказать: «Слава богу, она умерла без мучений». Другая фраза, звучавшая на поминальной службе: «Она прожила долгую, достойную жизнь», — не совсем соответствовала действительности; Саре Кранц было немногим за шестьдесят. Она даже не дожила до шестидесяти пяти.

Дом Кранцев на Пилчед-стрит вновь наполнился неизбывной печалью, и на этот раз не было никакой поездки в Диснейуорлд, обозначавшей начало возвращения к нормальной жизни. Чак снова стал называть бабушку «бобэ», по крайней мере в собственных мыслях, и часто плакал по ночам. Рыдал, уткнувшись лицом в подушку, чтобы дедушка ничего не услышал и не расстроился еще больше. Иногда он шептал: «Бобэ, я по тебе скучаю. Бобэ, я тебя люблю», — пока не проваливался в тяжелый, беспокойный сон.

Дедушка носил траурную повязку на рукаве. Он заметно осунулся, похудел, перестал отпускать шутки и выглядел гораздо старше своих семидесяти лет. И все-таки Чак ощущал (или думал, что ощущает), что дедушке как будто легче дышалось. И его можно было понять. Когда постоянно живешь с грузом страха в ожидании неизбежного и неизбежное наконец наступает, человеку становится легче, что все уже позади. Разве нет?

После смерти бобэ Чак перестал ходить к двери в башню, но в самом конце летних каникул, за пару дней до начала учебного года, пошел в магазин, где у бабушки случился сердечный приступ. Он купил лимонад и батончик «Кит-Кат» и спросил у продавца, где именно находилась та покупательница, которая умерла прямо в торговом зале. Продавец, обильно покрытый татуировками парень лет двадцати, с зализанными назад светлыми волосами, противно усмехнулся:

— Тебе, мелкий, зачем эта жуть? Ты что… я не знаю… решил податься в маньяки?

— Это была моя бабушка, — ответил Чак. — Моя бобэ. Я был в бассейне, когда это случилось. Вернулся домой, и дедушка мне сказал, что она умерла.

Продавец вмиг перестал улыбаться.

— Прости, парень. Она стояла там. В третьем проходе.

Чак пошел в третий проход, заранее зная, что там увидит.

— Она потянулась за хлебом, — сказал продавец, — и вот тут-то оно и случилось. Она, когда падала, уронила почти все буханки с той полки. Ты извини, может, это излишние подробности.

— Нет, — сказал Чак и подумал: Эти подробности я и так уже знал.





7


Чак перешел в седьмой класс и учился теперь в средней школе Экер-Парк. На второй день учебы он прошел мимо доски объявлений рядом с дверью в секретариат — прошел, но тут же вернулся. Среди красочных объявлений о наборе в школьный оркестр, клуб активистов и различные спортивные секции висел плакат с изображением танцующей пары: мальчик и девочка застыли на середине движения, он поднял руку повыше так, чтобы она могла кружиться. Сверху яркими, разноцветными буквами было написано: «НАУЧИСЬ ТАНЦЕВАТЬ!» Снизу: «ОТКРЫТ НАБОР В ТАНЦЕВАЛЬНУЮ СТУДИЮ «КРУТИМСЯ-ВЕРТИМСЯ»! СКОРО ШКОЛЬНЫЙ ОСЕННИЙ БАЛ! СРАЗИ ВСЕХ НА ТАНЦПОЛЕ!»

Перед глазами у Чака с болезненной четкостью встала картина: бабушка в кухне протягивает к нему руки. Щелкает пальцами и говорит: «Потанцуй со мной, Генри».

После уроков он пришел в школьный спортивный зал, где его и еще девятерых нерешительно топчущихся на месте ребят горячо поприветствовала мисс Рорбахер, учительница физкультуры у девочек. Мальчишек, считая Чака, было всего трое. Трое мальчишек и семь девчонок. Все девчонки были выше мальчиков.

Один из мальчишек, Пол Малфорд, самый мелкий из всех — пять футов с кепкой, — попытался потихонечку улизнуть. Мисс Рорбахер перехватила его у дверей и притащила обратно.

— Нет, нет, нет, — сказала она со смехом. — Теперь ты мой.

Да, он попался. Они все попались. Мисс Рорбахер была настоящим «танц-монстром», и ничто не могло встать у нее на пути. Она врубила магнитофон и показала им вальс (Чак его знал), ча-ча-ча (Чак его знал), джаз-танец (Чак его знал) и самбу. Ее Чак не знал, но когда мисс Рорбахер включила «Tequila» группы «Champs» и показала им базовые шаги, он сразу же уловил, в чем тут дело, и мгновенно влюбился в самбу.

Он был, безусловно, лучшим танцором в их маленьком коллективе, и потому мисс Рорбахер обычно ставила его в паре с самыми неуклюжими девочками. Он понимал, что это требовалось, чтобы их подтянуть, и честно старался помогать партнершам, но ему самому было скучно. Впрочем, ближе к концу сорокапятиминутного занятия мисс Рорбахер все-таки проявляла к нему милосердие и ставила в паре с восьмиклассницей Кэт Маккой, лучшей танцовщицей среди девчонок. Чак не рассчитывал на романтику — Кэт была настоящей красавицей, старше его на год и выше на полголовы, — но ему нравилось с ней танцевать, и это было взаимно. Танцуя в паре, они мгновенно ловили ритм, и музыка переполняла обоих. Они смотрели друг другу в глаза (ей приходилось смотреть сверху вниз, и это, конечно, был полный облом — но что было, то было) и смеялись от радости.

Уже в самом конце занятия мисс Рорбахер разбивала их всех на пары (из-за нехватки мальчишек четырем девочкам приходилось танцевать друг с другом) и объявляла фристайл. Вольный танец. Постепенно все преодолели стеснение, раскрепостились, и у них начало получаться очень даже неплохо, хотя большинство явно не потянуло бы выступление на Копакабане.

На одном из занятий — дело было в октябре, всего за неделю до осеннего бала, — мисс Рорбахер включила «Billie Jean».