Будет кровь

— А вот зацените, — сказал Чак и очень недурно исполнил лунную походку.

Ребята восторженно загалдели. У мисс Рорбахер отвисла челюсть.

— Боже мой, — сказала Кэт. — Покажи мне, как ты это делаешь!

Чак показал еще раз. Кэт попыталась повторить, но ей не удалось создать иллюзию скольжения назад.

— Сними туфли, — посоветовал Чак. — Попробуй в одних носках. Так легче скользить.

Кэт сняла туфли. На этот раз получилось гораздо лучше, и все дружно ей зааплодировали. Мисс Рорбахер тоже прошлась по Луне, а потом и все остальные принялись «луноходить» как сумасшедшие. Даже Дилан Мастерсон, самый неуклюжий из всех ребят, не отставал от других. В тот день занятие в «Крутимся-вертимся» завершилось на полчаса позже обычного.

Чак и Кэт вышли из школы вместе.

— Нам с тобой надо станцевать на осеннем балу, — вдруг сказала она.

Чак, который вовсе не собирался идти на бал, резко замер на месте и удивленно взглянул на нее.

— Не в смысле, что это будет свидание или типа того, — быстро добавила Кэт. — Я встречаюсь с Дагги Вентвортом… — Чак это знал. — Но это не значит, что нам нельзя показать класс на балу. Мне бы хотелось с тобой станцевать. А тебе?

— Я не знаю, — пробормотал он. — Я по сравнению с тобой коротышка. Все будут смеяться.

— Я уже все продумала, — сказала Кэт. — У моего старшего брата есть туфли на каблуках. Наверное, они будут не очень тебе велики. Хоть ты и мелкий, нога у тебя большая.

— Ну, спасибо, — насупился Чак.

Она рассмеялась и по-сестрински его обняла.

На следующее занятие в «Крутимся-вертимся» Кэт Маккой принесла туфли старшего брата. Чак, над которым и так насмехались в классе за то, что он занимается танцами, мысленно приготовился возненавидеть эти дурацкие туфли, но как только увидел их, сразу влюбился. С первого взгляда. Каблуки были высокими, носы — заостренными, а сами туфли — черными, как полночь в Москве. В похожих туфлях в свое время ходил Бо Диддли, один из родоначальников рок-н-ролла. Да, они оказались чуть-чуть велики… но туалетная бумага, набитая в эти острые носы, отлично решила проблему. И самое главное… их подошвы скользили. Во время фристайла, когда мисс Рорбахер включила «Caribbean Queen», пол в спортзале казался ледовым катком.

— Если ты поцарапаешь пол, уборщица тебя убьет, — сказала Тамми Андервуд. И, наверное, была права, но на полу не осталось ни единой царапинки. Шаг Чака был для этого слишком легким.





8


На школьный бал Чак пришел без пары, но оказалось, что так даже лучше, потому что все девочки из «Крутимся-вертимся» хотели с ним потанцевать. И особенно Кэт, поскольку Дагги Вентворт, ее парень, был категорически не приспособлен для танцев и весь вечер подпирал стену в компании своих друзей, которые с надменным видом угощались пуншем и снисходительно усмехались, поглядывая на танцующих.

Кэт то и дело спрашивала у Чака, когда же они наконец выступят со своим сногсшибательным номером, но он все тянул и тянул. Надо дождаться правильной музыки. Когда она заиграет, он сразу поймет, что это оно, говорил Чак. При этом он думал о бобэ.

Около девяти вечера, примерно за полчаса до окончания бала, правильная музыка заиграла. «Higher and Higher» в исполнении Джеки Уилсона. Чак решительно подошел к Кэт и протянул к ней руки. Она сбросила туфли, и, поскольку Чак был на каблуках, их с Кэт разница в росте стала менее заметна. Они вышли на середину зала, выдали на пару лунную походку — и произвели фурор. Остальные танцующие расступились, встали в круг и принялись хлопать в ладоши. Мисс Рорбахер, одна из дежурных учителей, следивших за порядком, хлопала вместе со всеми и кричала:

— Давайте, давайте!

И они дали. Они плясали под радостный гимн Джеки Уилсона, как Фред Астер, Джинджер Роджерс, Джин Келли и Дженнифер Билз, слитые воедино. В самом конце Кэт закружилась на месте, упала спиной вперед на подставленные руки Чака и взмахнула руками, как умирающий лебедь. Чак с размаху сел на шпагат, только чудом не разорвав брюки в промежности. Две сотни школьников одобрительно завопили, когда Кэт повернула голову и быстро поцеловала Чака в уголок рта.

— Еще! — крикнул кто-то из ребят, но Чак и Кэт лишь покачали головами. Они были еще очень юными, однако уже понимали, что надо уметь вовремя остановиться. Лучше все равно не получится.





9


За полгода до смерти от опухоли головного мозга (в тридцать девять, вот несправедливость), пока его разум был еще ясен (по большей части), Чак сказал жене правду о шраме у себя на руке. Не такое уж большое дело, да и предыдущая ложь была не такой уж большой, но жить ему оставалось всего ничего, и в этой стремительно убывающей жизни настал тот момент, когда надо было свести баланс к нулю. Жена лишь однажды спросила его о шраме (он и вправду был маленьким и почти незаметным), и тогда Чак сказал, что еще в школе подрался с одним мальчишкой, Дагом Вентвортом, который взбесился, что Чак танцевал с его девушкой на осеннем балу, и толкнул Чака прямо на сетчатый забор на школьном дворе.

— И что же случилось на самом деле? — спросила Джинни. Спросила не потому, что ей было важно знать правду. Просто ей показалось, что это важно для него самого. Ее мало интересовало, что было с ним в школе. Врачи говорили, что он вряд ли доживет до Рождества. Вот это действительно было важно.

Когда завершился их потрясающий танец и диджей поставил другую, более современную музыку, Кэт Маккой побежала к подружкам, которые хихикали, визжали и обнимали ее с пылом, на который способны только тринадцатилетние девчонки. Чак весь вспотел, ему было так жарко, что казалось, будто сейчас его щеки вспыхнут огнем. Он испытывал эйфорию. Ему хотелось лишь одного: оказаться где-нибудь, где темно и прохладно и где можно побыть наедине с собой.

Словно во сне, он прошел мимо Дагги и его друзей (которые не обратили на него внимания), открыл заднюю дверь спортзала и вышел во внутренний школьный двор. Прохладный воздух осеннего вечера вмиг остудил его горящие щеки, но не развеял его эйфорию. Чак поднял голову к небу, к миллиону сияющих звезд, и вдруг осознал, что за каждой звездой из этого миллиона прячутся еще миллионы невидимых ему звезд.

Вселенная безгранична, подумал он. В нее помещается много всего. В том числе и я сам, и конкретно сейчас я прекрасен. У меня есть законное право сказать о себе: я прекрасен.

Он прошелся лунной походкой под баскетбольным кольцом, двигаясь под музыку, что звучала у него внутри (когда Чак исповедовался перед Джинни, он не смог вспомнить, что это была за музыка, но «для протокола» сказал, что это был «Jet Airliner» группы «Steve Miller Band»), и закружился на месте, раскинув руки. Словно пытаясь обнять целый мир.

Боль обожгла правую руку. Не такая уж жуткая боль, если честно, но все же достаточно сильная, чтобы пробиться сквозь радостную эйфорию и вернуть Чака с небес на землю. Он посмотрел на тыльную сторону кисти. Там была кровь. Кружась, как дервиш, под бессчетными звездами, он случайно задел рукой сетчатое ограждение и поцарапался о торчавший кусок проволоки. Ранка была пустяковой, он даже не стал залеплять ее пластырем. Царапина зажила быстро. Хотя шрам остался. Крошечный белый шрам в форме полумесяца.

— И зачем было врать в первый раз? — Джинни улыбнулась, взяла его руку и поцеловала шрам. — Я бы еще поняла, если бы ты сочинил эту историю с дракой, чтобы похвастаться, как ты отделал первого школьного хулигана, но ты ничего такого не говорил.

Да, он такого не говорил, и у него не было ни малейших проблем с Дагги Вентвортом. Во-первых, Даг сам по себе был вполне добродушным, веселым увальнем. А во-вторых, с чего бы он стал обращать внимание на какого-то мелкого семиклашку по имени Чак Кранц?


Но тогда почему он соврал в первый раз, если не для того, чтобы выставить себя героем вымышленной истории? Потому что шрам был действительно важен, но совсем по другой причине. Шрам был частью истории, которую Чак не мог рассказать никому, пусть даже на месте старого викторианского дома, где прошло его детство, уже давно стояли многоквартирные высотки. На месте викторианского дома с привидениями.

Шрам значил больше, чем просто шрам, и Чак окружил его вымыслом, чтобы придать ему больше значения, не раскрывая истинного его смысла. Звучало не слишком логично, но это лучшее, что был способен измыслить его разрушающийся мозг, пораженный глиобластомой. Он наконец рассказал жене правду о происхождении шрама, а больше ей знать и не требовалось.





10


Дедушка Чака, его зэйдэ, умер от сердечного приступа через четыре года после того достопамятного осеннего бала. Это случилось на ступенях публичной библиотеки, куда Алби Кранц пришел сдавать «Гроздья гнева», книгу, которая, как он сказал, осталась такой же прекрасной, какой он ее запомнил. Чак учился в одиннадцатом классе, пел в школьной рок-группе и танцевал, как Джаггер, во время инструментальных проигрышей.

Дедушка оставил ему все, чем владел. Земельный участок при доме, когда-то довольно обширный, значительно сократился с тех пор, как дедушка вышел на пенсию, но денег, вырученных с продажи, хватило Чаку на оплату всего обучения в университете. Чуть позже он продал и сам особняк, и они с Вирджинией купили себе другой дом (небольшой, но в хорошем районе, с уютной задней комнатой, идеально подходившей для детской), куда переехали сразу после медового месяца в горах Катскилл. Без дедушкиного наследства Чак — тогда просто стажер в Трастовом банке Среднего Запада, скромный кассир-операционист — никогда не сумел бы купить такой дом.

Когда зэйдэ не стало, Чак наотрез отказался переезжать в Омаху к родителям мамы.

— Я вас люблю, — сказал он, — но я здесь вырос и хочу здесь остаться до поступления в университет. Я не ребенок, мне семнадцать лет.

Они оба уже давно вышли на пенсию, и в Небраске их ничто не держало. Они сами переехали к Чаку и прожили с ним чуть больше полутора лет, пока он не окончил школу и не уехал учиться в Иллинойский университет.

На дедушкины похороны они не успели. Дедушка хотел, чтобы все прошло быстро, а им надо было сначала завершить дела в Омахе. Чак не страдал от их отсутствия. Его окружали друзья и соседи, которых он знал намного лучше, чем родителей своей мамы. За день до их приезда он наконец вскрыл конверт, несколько дней пролежавший на столике в прихожей. Его прислали из похоронного бюро Эберта — Холлоуэя. Внутри были личные вещи Алби Кранца — по крайней мере те вещи, что лежали в его карманах, когда он упал замертво на библиотечных ступенях.

Чак разложил их на столике. Несколько мелких монеток, вскрытый пакетик с леденцами от кашля, перочинный ножик, новенький мобильный телефон, который дедушка только-только купил и не успел толком освоить, и кожаный бумажник. Чак поднес бумажник к лицу, вдохнул запах старой, потертой кожи, поцеловал его и расплакался. Теперь он стал сиротой уже по-настоящему.

Среди вещей был и брелок с дедушкиными ключами. Чак подхватил его за колечко указательным пальцем правой руки (с белым шрамом-полумесяцем на тыльной стороне кисти) и поднялся по темной короткой лестнице, ведущей в башню. На этот раз он не просто потрогал висячий замок. Повозившись с ключами, он нашел нужный, отпер замок и открыл дверь. Невольно поморщившись, когда дверь заскрипела на старых несмазанных петлях, Чак шагнул внутрь, готовый ко всему.





11


Но там не было ничего. Комната оказалась пустой.

Она была маленькой, круглой, не больше четырнадцати футов в диаметре. Может быть, и того меньше. Единственное окно прямо напротив двери покрывала плотная корка грязи, копившейся годами. Хотя на улице сияло солнце, свет, проникавший в окно, был рассеянным, бледным и тусклым. Стоя на пороге, Чак осторожно сдвинул ногу вперед и надавил носком на дощатый пол, как человек, собравшийся искупаться в пруду и боязливо пробующий воду ногой, не слишком ли она холодная. Доска не скрипнула, не просела. Он шагнул, готовый в любую секунду отпрыгнуть обратно, если пол начнет проседать, но пол был вполне крепким. Чак подошел к окну, оставляя цепочку следов в густой пыли.

Дедушка врал, что пол в башне прогнил, но насчет вида из окна он говорил чистую правду. Действительно ничего интересного. Зеленые насаждения, за ними — унылое здание торгового центра, еще дальше — железная дорога, по которой в сторону города шел «Амтрак» с пятью пассажирскими вагонами. В это время дня, когда утренний час пик уже завершился, в вагонах наверняка было почти пусто.

Чак стоял у окна, пока поезд не скрылся из виду, потом вернулся к порогу по собственным следам. Обернувшись, чтобы закрыть дверь, он увидел посреди круглой комнаты кровать. Не просто кровать, а больничную койку. На ней лежал человек. Кажется, без сознания. Рядом не было никаких аппаратов, но Чак все равно слышал размеренное, непрерывное бип… бип… бип. Наверное, это был кардиомонитор. Сбоку от койки стояла тумбочка, вся заставленная какими-то кремами и лосьонами, среди которых виднелись очки в черной оправе. Глаза человека на койке были закрыты. Его правая рука лежала поверх одеяла, и Чак безо всякого удивления разглядел белый шрам-полумесяц на тыльной стороне кисти.

В этой комнате дедушка Чака — его зэйдэ — видел свою жену, лежащую мертвой среди рассыпанных по полу буханок хлеба, которые она уронила, когда, падая, схватилась за полку. Ждать — это хуже всего, сказал дедушка. Ты сам поймешь, Чаки.

И теперь началось его собственное ожидание. Долго ли оно продлится? Сколько лет человеку, лежащему на больничной койке?

Чак хотел подойти поближе и рассмотреть получше, но видение уже исчезло. Ничего не осталось: ни человека, ни койки, ни тумбочки. Невидимый кардиомонитор издал последнее, еле слышное бип и умолк. Человек не поблек, не рассеялся в воздухе дымом, как делают призраки в фильмах; он просто исчез, утверждая этим исчезновением, что его не было вовсе.

Да, его не было, подумал Чак. Я буду настаивать, что его не было, и проживу свою жизнь до конца, а когда будет этот конец, мне неведомо. Я прекрасен, у меня есть законное право сказать о себе: я прекрасен — и в меня помещается много всего.

Он закрыл дверь и запер ее на замок.





Будет кровь





В январе 2021 года Конрадам, живущим по соседству с Андерсонами, принесли маленький конверт с прослойкой из пузырьковой пленки, адресованный детективу Ральфу Андерсону. Но Андерсоны в полном составе надолго отбыли на Багамы: появилась возможность продлить рождественские каникулы, спасибо бессрочной забастовке учителей в округе, где они проживали. (Ральф настоял на том, чтобы его сын Дерек взял с собой учебники; Дерек охарактеризовал сие «гротескным бредом».) Конрады согласились пересылать корреспонденцию Андерсонам до их возвращения во Флинт-Сити, но на этом конверте отправитель написал большими буквами: «НЕ ПЕРЕСЫЛАТЬ ДО ПРИБЫТИЯ». Вскрыв конверт, Ральф обнаруживает флешку с названием «Будет кровь», первой частью давней журналистской присказки: «Будет кровь — будет рейтинг». На флешке — папка с фотографиями и голосовыми спектрограммами и некое подобие аудиоотчета, или голосового дневника. Флешку отправила Холли Гибни, с которой детектив проводил расследование, начавшееся в Оклахоме и закончившееся в техасской пещере. То самое расследование, что полностью изменило представление Ральфа о реальности. Последние слова голосового дневника Холли датированы 19 декабря 2020 года. Ее дыхание срывается.

Я сделала все, что могла, Ральф, но, возможно, этого будет недостаточно. Несмотря на всю мою подготовку, вполне возможно, живой мне из этой передряги не выйти. Если исход будет таким, я хочу, чтобы ты знал, как много значит для меня твоя дружба. Если я умру, а ты решишь продолжить начатое мною, пожалуйста, будь осторожен. У тебя жена и сын.

[На этом аудиоотчет обрывается.]





8–9 декабря 2020 г.