Черный Леопард, Рыжий Волк
Часть 107 из 114 Информация о книге
Он помолчал. Выжидал. Понимал: ей хочется, чтоб он подождал, помолчал, подумал, даже поборолся с самим собой мысленно, а потом пришел к решению. – Да, – сказал. Старуха подняла на него взгляд, склонила голову набок, будто так можно определить, правду ли говорит человек. И изрекла: – Он лжет. Сомнений нет, он убьет его. Он ударил локтем в нос стоявшего сзади стража, оттолкнул его, схватил и выхватил из ножен его меч и глубоко вонзил меч в живот его обладателя. Не глядя, пригнулся, зная, что другой страж постарается ударить ему по шее. Меч этого стража просвистел у него над головой. Он извернулся и снизу рубанул его по икре. Страж упал, и тот мужчина поразил его мечом в грудь, а потом забрал и выпавший из руки второго стража меч. Появились, будто из стены выскочили, другие стражи. Первыми двое подступили, и он с двумя мечами в руках стал Мосси с востока, о ком не ведал ни сном ни духом с тех пор, как Мосси оставил на земле надпись своей кровью. Мосси не пришел к нему нынче: просто Следопыт представил себе его стоящим на камнях и орудующим двумя мечами. Он ударил ногой первого стража по яйцам, запрыгнул на него, когда тот упал, и с лету напал на двух других стражей, отбил левым мечом их копья, правым мечом пропорол одному живот и рубанул другого по плечу. Вдруг бах! – из спины его брызнула кровь, а нанесший рану страж готовился рубануть еще раз. От второго удара этого стража он увернулся. Страж опять замахнулся, но замешкался: ясно стало, что отдан приказ не убивать. Мешкал страж слишком долго: меч Следопыта пронзил его насквозь. Его окружили. Он бросился на воинов – те отступили. Ошейник туго сдавил ему горло, словно бы рука, туже затягивающая петлю. Оба меча выпали из его рук. Он закашлялся – и не мог кашлянуть, зарычал – и рыкнуть был не в силах. Туже, туже: лицо распухло от приливавшей крови, голова того и гляди расколется. И глаза лопнут. Испуг. Не испуг. Потрясение. «Вид делаешь, словно ты не знал. Гадкий мужик, ты должен был знать. Заклинание Сангомы пропадает в тебе. Ты уже не будешь властвовать над металлами». Ни ветерка не попадало в нос, ни дуновения не вылетало. Он упал на одно колено. Стражи расступились. Он поднял голову, слезы ослепляли его, а старуха вытянула правую руку и сжала ее в кулак. Она не улыбалась, зато выглядела как женщина, что радовалась пришедшей в голову мысли. Он попробовал снова кашлянуть: старуху он едва различал. Пошарил рукой по полу и нашел меч. Ухватил его в горсть, поднял, словно копье, сильно и быстро метнул. Копье ударило старухе точно в сердце. У той глаза на лоб вылезли. Она разинула рот, и из него полилась черная кровь. Старуха упала, а ошейник, сломавшись, свалился с его шеи. Страж ударил его по затылку. – Понюхай это, – велела Сестра короля Следопыту, когда тот очнулся. Кто знает, что это было за помещение, только был он снова в клетке, а у ног его лежал тот же клочок ткани. – Это от него. Любимая его простыня. Он заставлял прислугу стирать ее каждую четверть луны, на самом-то деле когда-то она разноцветной была. Могу предложить тебе новую сделку. Найди и верни его обратно, поступай как угодно с другим. Если сможешь убраться из Мверу. Заходят сюда многие, но еще ни один не смог выйти. – Колдовство? – Что за ведьма захотела бы, чтоб человек остался? Но ты можешь попробовать уйти. Понюхай тряпку. Он схватил кусок ткани, поднес к носу и глубоко вдохнул. Запах заполнил ему голову, и он понял, что к чему, еще до того, как нюх его в полет полетел за тем, что запах издавало, и влетел в сестру королевскую да прямо меж ног ей уткнулся. – Взгляни на себя. Хотел узнать, куда сын мой направляется, а я тебе указала, откуда он на свет появился. – Она громко засмеялась и смеялась долго, а смех ее по всему пустому залу прокатывался. – Ты. Это ты-то собираешься весь мир изничтожить? – произнесла она и оставила его. В ту ночь Следопыт, не ведая сна, шагал по джунглям сновидений. Мимо деревьев низеньких, как кустики, и кустов, высоченных, как слоны, шел он и искал его. Вышел к пруду с застывшей водой, где, казалось, жизни не было вовсе. Сперва он увидел самого себя. Потом увидел облака, потом горы, потом тропу и убегающих слонов, потом антилоп, потом гепардов, а за ними еще одну дорогу, что вела к городской стене, а над стеной башня, он из башни выглянул, а потом уставился прямо на него: глаза в глаза – тот, кого он разыскивал. Этот человек (в диковинку ли вообще было ему слышать зов Следопыта?), он заранее знал ответ на незаданный вопрос. «Ты знаешь, что я могу тебя убить в твоем же сне», – сказал он. «Зато ты удивляешься, с чего это я позвал тебя, злейшего из врагов своих, – ответил Следопыт. – Не лги мне. Ни один человек не в силах выйти из Мверу, но ты никакой не человек». Тот с улыбкой произнес: «Верно, из Мверу не уйдешь без того, чтобы либо погибнуть, либо с ума сойти, так положено богиней, какая мстит мне. Вот если только найдется тот, против кого бессильно волшебство и кто выведет тебя. Только что я получу за это?» «Тебе нужна голова этого мальца. Только я один могу отыскать его», – сказал Следопыт. То была ложь, потому как он потерял все следы запаха мальца, а позже еще и узнает, что у мальца больше не было запаха: воистину никакого вовсе, – но оставалась сделка между ним и Аеси. «Скажи мне, где ты будешь во дворце, когда узнаешь», – попросил Аеси. Но не он пришел за ним, на самом деле одна и еще половина луны понадобились, чтобы исполнить это, и север уже давно метнул первые копья в юг. Увакадишу и Калиндар. Вот что произошло. Следопыт проснулся от звука падающих тел. В его клетушку зашел страж и молча кивнул, мол, давай за мной. Оба они переступили через мертвых охранников и пошли дальше. По коридору, мимо прихожей, по ступеням вниз, по ступеням вверх и еще раз вниз. Еще по одному коридору – мимо множества мертвых стражей, спящих стражей и поваленных стражей. Этот, молчавший страж указал на лошадь, что ожидала у подножья большой лестницы, ведшей из дворца, и Следопыт, что обернулся сказать неведомо что, лишь увидел его широко раскрытые, но ничего не видящие глаза. Потом страж упал. Следопыт сбежал по ступеням, остановился на середине, чтоб подобрать меч убитого охранника, потом сел на лошадь и поскакал прочь – мимо курящихся серой озер, через туннель, прямо на край Мверу. Лошадь припала до передних копыт и сбросила его, но, даже слетая с лошади, он сумел удержаться за уздечку. Лошадь повернулась и вскачь умчалась обратно. Следопыт продолжал идти и через некоторое время разглядел в темноте фигуру под капюшоном. Он сел, скрестив ноги, и наполнил себя воздухом, как проделывала Соголон, оторвался от земли и поплыл по воздуху. При приближении Следопыта человек в капюшоне поднял руку, веля остановиться. Он указал вправо, и Следопыт пошел направо, а когда сделал десять и еще пять шагов, из земли прямо перед ним вырвался огонь. Он отскочил. Тот, что в капюшоне, поманил Следопыта сделать десять шагов вперед и дал знак остановиться. Земля под ним треснула, раскололась и с громким грохотом широко разошлась в судорогах, как при землетрясении. Провожатый опустился на обе ноги, теребя в правой руке что-то липкое. Швырнул это – чье-то сердце – в расщелину, и расщелина, издав хриплое шипенье и кашель, закрылась. Потом взмахом руки подозвал Следопыта. Бросил еще что-то, и оно заискрилось в воздухе, будто молния. Искра за искрой, за ней еще искра, а потом бум! – и Следопыта сбило с ног. «Вставай и беги, – произнес провожатый. – Больше мне никого из них не сдержать». Обернувшись, Следопыт увидел приближавшееся облако пыли. Всадники. «Беги!» – заорал провожатый. Следопыт припустил (всадники настигали его сзади) туда, где стоял тот, в капюшоне, и оба они встали рядом. Следопыт дрожал, глядя на надвигавшихся прямо на них всадников. Он видел, как спокоен стоявший рядом, и это спокойствие понемногу передавалось ему, хотя все в нем так и рвалось заорать: «Нас затопчут, етить всех богов, почему мы не бежим?» Уже ощущалось дыхание одного из всадников, когда тот въехал в стену, какой не было. Один за другим люди и лошади врезались в стену, помногу за раз, некоторые из лошадей сломали себе шеи и ноги, кто-то из всадников взлетел в небо и шмякнулся об стену, какие-то лошади резко встали, сбросив своих седоков. Следопыт ухватился за Аеси, а тот, проходя мимо, потащил его за собой. – Вот это и есть история, какую я выбрал и подарил тебе, – сказал я. – Так ведь, так это ж… так… это ж никакая не история. Даже и не половинка ее. Твоя история всего наполовину прелестна. Мне что, убить только половинку тебя? И кто такой человек, кто вовсе и не человек? Кто он? Мне нужно его имя, и я получу его! – Ты разве не знаешь? Его зовут Аеси. Белый человек весь посинел. Челюсть у него отпала, он обхватил себя за плечи, будто продрог. – Палач богов?! Я не отрешился ото сна. И все же я был там, но находился в другом лесу, совсем не том, в каком я шагал прежде. Я несколько раз моргнул – но лес так и оставался другим. Ни живой души, никакого шевеленья. Ни одного запаха жизни: ни нового цветка, ни недавнего дождя, ни свежего помета, – паук пропал, как подзабытая мысль. У ног моих куча чего-то бледно-серого и белого, вполне тонкого, чтобы просвечивало, как сброшенная кожа. Рядом, прячась в траве, два моих топорика и черная перевязь, чтоб их носить. Я сунул палец в щель, какую проделал в коже, и поднял перевязь, а с ним и перо Найки. Стоило перышку коснуться моего носа, как мне открылся весь его путь. Позади меня, шагах, может, в тридцати, потом направо, потом поворот, потом вниз, возможно, по склону холма, потом на ту сторону, потом опять вверх, наверное, холмик небольшой, но все ж покрытый лесом, потом туда, откуда он еще не ушел. Или то все еще могло быть своего рода джунглями сновидений. Раз в Малакале я услышал, как пьяный мужик в баре говорил: коль заплутал ты во сне и понять не можешь, спишь ты или не спишь, глянь на руки свои, потому как во сне у тебя всегда окажется четыре пальца. Мои руки показывали пять. Схватив свои вещи, я побежал. Шагов сорок по мокрой траве и грязи, сквозь папоротники, что жалили мне икры, потом вправо, почти в дерево и, проскальзывая среди них влево, вправо и влево, перепрыгнул через труп какого-то зверя, потом медленнее, потому как лес стал слишком густым, чтоб бежать, на каждом шагу попадались кусты или дерево, потом поворот, похожий на речку, потом вниз по холму, пока я вначале не учуял речку, а потом и услышал водопад, ниспадавший по камням. И перелез через скалу, поднимаясь медленно, но все равно оступился и порезал икру об острый край скалы так, что кровь пошла. Только кто остановится, чтоб на кровь любоваться? Я спустился к реке и побрел по воде, смывая кровь, и много времени спустя выбрался на берег, что поднимался все выше и выше, а потом вынул топорик и стал прорубаться сквозь кустарниковую чащобу: все это время запах Найки становился сильнее и сильнее. И я рубил и продирался сквозь толстые и мокрые листья и ветви, стегавшие меня по спине, пока не вышел даже не на поляну, а просто к нескольким высоченным, выше башен, деревьям, между которыми хватало свободного места. Он был близко, до того близко, что я смотрел у себя над головой, ожидая, что Сасабонсам уже подвесил его высоко. Или что они с Сасабонсамом станут заодно, как вампир с вампиром, и оба уже примериваются, как затащить меня на одно из этих деревьев и разодрать пополам. Вообще-то я ждал, что зреет такое в глубине того, что заменяло Найке душу. Я шагал. Слышал свои же шаги по кустам. Какой-то мужик шагал впереди меня, впереди на несколько шагов, и я раздумывал, как это не заметил его раньше. Шел он совсем не спеша, в походке ничего особого, просто брел. Волосы длинные, вьющиеся, когда запахнул свой плащ поплотнее, то показались руки, светлые, как сам песок. Сердце у меня отчего-то екнуло. Подбежал к нему поближе и встал, сам не знаю почему. Совсем рядом влажные волосы, острый срез от нижней челюсти до подбородка, борода рыжая, скулы высокие – всего этого мне хватило, чтоб подумать: «Он это», и не хватило, чтобы сказать: «Нет, не может этого быть». Плащ скрывал его ноги, но я узнавал широкую походку: мыски ног уходили в почву раньше пяток, даже в сапогах. Я ждал его запаха, но не донесся никакой. Плащ упал и сложился в кустах. Сперва я увидел его лодыжки, зеленые от травы и коричневые от грязи. Потом икры, всегда такие толстые и сильные, так не похожие на икры любого из мужчин в этих краях. А его бедра сзади, его ягодицы, всегда такие гладкие и белые, будто и не лежал он никогда голым под солнцем на вершине баобаба, как какая-нибудь обезьяна. Над ягодицами его деревья и небо. Ниже плеч его деревья и небо. Над его ягодицами дыра, пустота, все выедено от живота до спины, осталась лишь брешь, большущая, как целый мир. Капала кровь, падали кровавые кусочки, а он все равно шагал. Зато я не мог. Никогда не были мои ноги так слабы, и я упал на колени, тяжело и медленно дыша, ожидая, когда в душу мою вселится Итуту. Не вселилось. В голове не осталось ничего, кроме желания прильнуть к нему, обнять руками голову, потому как отовсюду налетали мухи, и плакать, и рыдать навзрыд, и кричать, кричать, кричать, обращаясь к деревьям и небу. И читать то, что написал он собственной кровью на песке: «Малец, малец был с ним». «Красавец мой, – кричал, плача, я, – как мог я опоздать! Я должен был прийти раньше, чем покинешь ты этот мир, обратить душу твою в нкиси и носить у себя на шее, так, чтобы мог я гладить ее и чувствовать тебя». Какой-то мистик с нкиси в форме пса сказал: «Один страдающий дух хотел бы переговорить с тобой, Волчий Глаз», – только мне слова были не нужны. Я назвал его по имени, и оно воющим стоном сошло с губ. Этот Мосси шел себе и шел в чащу кустов. Это я понимаю. Наверняка приходит время, когда в горе не остается ничего, кроме дурноты, меня же с годами мутит от дурноты. Я бесился и ревел во все горло, а запахи и той твари, и того вампира оба вошли в меня, и я поднялся, вынул оба своих топорика и побежал, крича в ничто и прорубаясь сквозь ничто. Бежал от чего-то нового, должно быть, это главная ведьма старается нанизать на иголку с ниткой за смертью смерть и сшить их воедино. Мой отец, кого я не знаю, и мой неотомщенный брат. И Мосси, и еще так много кто. Не главная ведьма, а бог загробного мира рассказывает мне о неправедно умерших, что я должен исправить, как будто это из-за меня они мертвые. Как Следопыту, что не живет ни ради кого, надзирать за таким множеством мертвых? Надо ли его винить за них за всех? Голова у меня с головою в разлад пошла, я спотыкаться стал. Леопард, вот кому надлежало бы тут быть – прямо сейчас, – чтоб вонзил я ему нож в самое сердце. Нога зацепилась за поваленное дерево, и я упал. Когда взглянул вверх, то увидел ноги. Висевшие высоко надо мной, даже если бы я на ногах стоял. Болтающиеся ноги, белые, как каолиновый порошок, и с черными ступнями. Ребра, выпирающие из узкой груди, и подтеки черной крови, засохшей на животе. Два черных пятна там, где когда-то были соски, и кровь, что текла из них и засохла. Следы укусов по всей груди, на шее и левой щеке. Кто-то выискивал местечко понежнее, чтобы укусить. Подбородок уперся в грудь, руки разведены в стороны и привязаны лианами. Шире обычного распростертые крылья застряли в ветках и листве. – Найка, – прошептал я. Найка не шевельнулся. Я громче позвал его по имени. Хихиканье донеслось из кустов внизу. Я глянул в заросли, а заросли глянули на меня. Взгляд такой же, как и раньше, глаза, выпученные невесть почему – ни от восторга, ни от злобы, ни от озабоченности, ни даже от любопытства. Просто выпученные. Стал старше. Ростом повыше. Мне было заметно это лишь по глазам да по его худой, костлявой щеке. По мне, лучше бы он смеялся. По мне, лучше б он сказал: «Гляди на меня. Я твой злыдень». Или скулил бы, взывая: «Посмотри на меня, на истинную жертву твою». Он же вместо этого глядел. Наши взгляды встретились, и в его глазах я увидел мертвые глаза Мосси, глядящие в вечность и не видящие ничего. Он метнулся со своего места на травке за миг до того, как мой топорик ударил бы ему в морду. Я вломился прямо в кусты, думая, что звериный рык вылетает из чьего-то еще, а не моего рта. Ломился сквозь ветки, продирался сквозь листья, забираясь в темень кустов. Ничего. Кусающий титьки кровосос-вурдалак все еще хихикал, как младенец. Ушел. Вверху застонал Найка. Я вышел из кустов и нарвался прямо на руку-ногу Сасабонсама, бьющую мне в лицо. Ударился о землю головой и спиной. Перекатился на колени и опять вскочил на ноги. Он махал крыльями, но те то и дело бились о деревья, тогда он опустился ногами на землю и глянул на меня. Сасабонсам. Я с его морды глаз не сводил. Эти большие белые глаза, шакальи уши, острые нижние зубы, что торчали из пасти, как кабаньи клыки. Все его тело густо заросло черной шерстью, за исключением бледной груди и розовых сосков, на шее ожерелье из слоновой кости, внизу набедренная повязка, от какой меня смех разобрал. Он прорычал: – Твой запах, я его помню. По нему и шел. – Тише. – Выискивал его. – Молчи. – Там тебя не нашел. Вот и съел. Малыши, вкус у них странный какой-то. Я бросился на него, уклоняясь от его удара крылом. Потом подкатился к его левой ноге и рубанул ее обоими топориками. Он передернулся и пронзительно закаркал по-вороньи. «Вечно ты по пальцам ног бьешь», – прозвучал во мне голос, похожий на мой собственный. Топорик едва тронул его. Он попытался схватить меня рукой, но я увернулся, запрыгнул ему на колено и, спрыгивая, махнул ему топориком по морде. Обушок ударил его по скуле, и он сердито рыкнул, потом сильно врезал мне. Рука его проскочила мимо, зато когти оставили на моей груди четыре царапины. Я упал на одно колено, и он пинком отшвырнул меня. Спина моя влипла в ствол дерева, дыхание оборвалось. В глазах круги пошли. И все пропало. Подбородок упал на грудь, и я увидел свои соски и живот. Голова сделалась тяжелой, глаза еле двигались. Найка стонал и подтягивался на руках. Подбородок мой опять уткнулся в грудь. Взгляд уперся прямо в кулаки Сасабонсама. – Шесть их за тебя одного. Глянь, какая тебе цена, – проговорил он. Он еще что-то говорил, но у меня из правого уха кровь потекла, и слух пропал. Бил он мне в лицо, но я пригнулся, и удар пришелся в ствол дерева. Взвыв, он смазал меня по щеке. Я сплюнул кровь себе на ноги, а ноги мои не двигались. – «Где мои поторики?» – один малыш приговаривал. Сасабонсам схватил меня за горло. – Маленький такой шарик, малышок, он пробовал укатиться. Хочешь знать, как далеко сумел? Это он и говорил: «Отец мой вернется и убьет тебя. Зарубит тебя двумя своими поториками». – Косу. – Отцом он звал тебя. Отец? Ты же шаром не катаешься. Нет у тебя сейчас никаких поториков. Ты погляди на себя. – Косу. Ко… Он опять ударил меня. Я выплюнул два зуба. Длинными пальцами он обхватил мою голову и потащил меня вверх. Топорики, он говорил, что отец придет и зарубит тварь топориками. – Ни разу не пискнул. Я его много раз кусал, пока съел. – Косу. Сквозь его толстые вонючие пальцы мне видны были лишь проблески света. Когти его царапали мне шею. – Я уж до позвоночника его на спине добрался, а он все не плакал. Потом он умер. И я прокусил ему затылок и засо… – Етить всех богов. Он бросил меня, и покой снизошел на меня, пока я летел, потом все оборвалось, когда я упал на кучу веток и листьев. Он схватил меня за коленку, но я ударом ноги отбросил его. Хихикая, он снова схватил меня за ногу и, продолжая хихикать, потащил из кучи веток. Спиной и головой я ударился о землю, а потом стал двигаться: он потащил меня. – Ты дурак, и она дура. Она, та в золотом и красном, она только и делает, что сидит. Видел я ее в окно. Только я мальца знаю. Прихожу за ним куда надо, и он за мной идет. Он даже зовет меня, это белый его учит, как звать. Мне малец всегда был без надобности, раз я ему не нужен, ему тот, с молнией, нужен, а зовет он меня, и я прихожу его забирать, а скоро ночь, и я улетаю с ним, а он говорит, мол, слышал я, как мать моя говорила про волка и его щенят, как старается она сделать его своим солдатом, а они живут на обезьяньем хлебном дереве, а я говорю, мол, как раз этот и убил моего брата, слышал я, он говорил это, а малец говорит, мол, полетели, я у тебя на спине, я тебе покажу, а он меня заберет. Я выдавливал из себя: «Тише», – только слово замирало, еще с губ не слетев. Не знаю, куда он меня тащил, у меня вся спина была ободрана об траву, землю, о камни в воде, потом голова моя ушла под воду, когда он потащил меня по реке, затылком стукнулся я о камень и погрузился во тьму. Когда очнулся, то по-прежнему лежал под водой, кашлял, задыхался, пока он снова не вытащил меня на траву под деревья.