Черный Леопард, Рыжий Волк
Часть 108 из 114 Информация о книге
– Беленький тот, красавчик, тот, когда я его давил, пока не увидел, как кровь у него под кожей течет, прелесть просто, он – боец, он боец получше тебя. Научился у того, с двумя мечами. Вдвоем они, я дверь выламываю, а они вдвоем с дерева соскользнули, говорят, мол, сразимся с тобой. И ведь скакнули на меня и ударили, и тот, с двумя мечами, бросил один меч белокоженькому, и он на меня пошел, мальчик этот, он скакнул, и мальчик этот, он меня по башке вдарил: больно, – а взрослый меня в бок прям вот сюда мечом ударил, прям вот сюда, и меч мне в грудную клетку уперся прям вот тут, я двинул его кулаком, и он упал, так белокоженький подбежал ко мне, пригнулся, прежде чем я смог крылом его сшибить, ухватил меня за крыло и проткнул его насквозь, видишь, вон там до сих пор еще дырка, это ее белокоженький проделал, и я схватил его вот этой ногой, схватил его другой ногой да зашвырнул вверх на дерево, он об ветку треснулся и затих. Да-да. А тот, что шарик, он подкатился ко мне сзади и сбил меня с обеих моих ног. И я упал, а он смеялся, так я схватил его, прежде чем он удрать успел, и куснул его, кусок мяса вырвал, сладенькое мясо, сладенькое, сладенькое мясцо, и я еще куснул, а тот волосатый закричал. Он посадил кой-кого из них на лошадь и ударил лошадь. И они ускакали, а он на меня напал, злой такой, а мне злые нравятся, а он все дерется, дерется и дерется, и колет, и рубит, и до глаз моих добирается, меч-то я перехватил, так этот белокоженький свой вонзил мне прямо в зад, и тут я взъярился, да уж. Он вытащил меня из светлой травы в темную, и надо мной тоже темно было. Я опять пнул его в руку, а он вздернул меня вверх да и шмякнул опять об траву. Кровь опять потекла у меня из уха. – Схватил я белокоженького и всмятку его, всмятку, всмятку, всмятку, всмятку его, пока из него все соки не вышли. А тот, длинноволосый, он как рыкнет, как рыкнет, как пес все равно, зато дрался он как воин, он с двумя мечами лучше был, чем ты с одним топором. Стой, не дрыгайся, дай я и тебя тоже всмятку, говорю я ему, а он и так делает, и так, будто муха, и рубит меня по спине – кожу рассек! Кожу мне никто не рассекал, уж много лун не приходилось мне собственную кровь видеть, потом он в воздухе через голову прыгает, лучше, чем ты, и всаживает меч мне в пузо, а сам смотрит на меня, а я стою и притворяюсь, чтоб он смотрел на меня, потому как у многих такое понятие, будто там, внизу, что-то есть, а внизу там нет ничего, одно мясо. Вот этой рукой я сшиб его. Он бросил меня, чтоб руку свою показать. – И этой рукой меч вытащил. Я мечом хорошо не умею, так он за ножом полез, ну я и проткнул ему грудь, будто пальцем в грязь ткнул. Меч выхватил, махнул и горло ему перерезал. А потом подлетел к нему и поначалу самое вкусненькое съел. А-а, живот, потом такое рыжее, а-а, жирное, как у борова. Так понимают, будто брату моему мясо нравится, а мне нравится кровь, только я что угодно сожру. Я жалел, что голоса у меня не было, чтоб умолять его перестать, жалел, что у него ушей не было, чтобы услышать. – Потом я за других взялся, за убежавших, да, взялся. Как им далеко упрыгать, если я быстрее лошади? Этот, двухголовый. – Их двое было, сукин ты сын. Двое. – Другая голова, он плакать стал, брата жалеть. Знаешь, что я тому страусу сказал? – Нигули. Его имя Нигули. – Странный на вкус. Ты их чем-то необычным кормишь? Он плакал. Я говорю, мол, плачь, мальчик, плачь. Ты не тот, за кем я пришел, это его надо бы съесть вместо тебя. – Нет. – Соврал. Враки. Враки. Я соврал. Я б сперва тебя съел, а потом их. Они тебя Отцом звали? – Я был… – Ты ни одного не породил. Ты ни одного и не берег. Раскрыл загон настежь и волка впустил. – Это Леопард. Леопард убил твоего брата. Он опять схватил меня за горло. – Та, призрачная, я ее никак схватить не мог. Она что пыль по ветру, – сказал Сасабонсам. Он бросил меня на землю. Тьма навалилась на меня ясным днем. Желание убить, желание умереть, в голове твоей они одного цвета, а дверь к одному, ведет к другому. Хотелось сказать, что не будет этой твари радости от того, что он убьет меня, что прошел я эти земли с севера до самого юга, через два воевавших королевства пешком прошел, через стрелы прошел и через огонь, через гибельные умыслы людские – и ни о чем не заботился, так что убей меня сейчас, убей меня, отправь на тот свет, убей меня быстро или убивай меня от пальцев ног до пальцев рук, от колен и выше – мне все равно будет наплевать. Вместо этого я выговорил: – Ты ни единого гриота не знаешь. Уши Сасабонсама в голову вжались, он брови сдвинул. И ко мне потопал. Встал надо мной, и я у него меж ног оказался. Он крылья расправил. Морду свою нагнул так, что она прямо перед моим лицом оказалась: его глаз против моего глаза. Гнилое мясо застряло меж его зубов. – Я знаю, каков маленький мальчик на вкус, – сказал он. Я вынул два своих ножа и воткнул ему их в оба глаза. Кровь из его глаз почти ослепила мои. Он взревел, как десять львов, навзничь упал на свое правое крыло и сломал его в кости. Заревел еще громче, забился по кругу, пока не ухватился за оба ножа и не выдернул их, вопя при каждом рывке. Побежал – прямо в дерево, упал на спину, вскочил и опять побежал – в другое дерево. Я подобрал палку и швырнул ее позади него. Он вздрогнул, развернулся и побежал, ударившись еще об одно дерево. Сасабонсам пробовал взмахнуть крыльями, но взмахнуть получалось одним левым крылом. Правое поднималось, но оно было сломано и не действовало. Пока он тыкался в деревья, я поискал вокруг ножи. Тварь опять взревела, топала по земле, рвала когтями траву и землю, отыскивая меня, подходя с комьями грязи, листьев и травы, тяжело дыша, ревя и вскрикивая. Потом он дотронулся до глаз и завыл. Я нашел один нож. Взглянул на его шею. И на бледную грудь с розовыми сосками. Видел, как сильно пугается он всего. Видел, как оперся он на правое крыло и опять сломал его. Сасабонсам повалился на спину. Я поднялся и едва не упал на одно колено. Снова поднялся и, хромая, побрел прочь. Обратно через кусты, вниз по склону холма и через речку. Сасабонсам все еще выл, вопил и орал. Потом он затих. Я много лун тому назад доискался бы, отчего любая судьба была мне безразлична. Мне было все равно. Найка все еще висел на дереве, все еще старался освободиться. Я нашел один топорик в кустах под его деревом, а в нескольких шагах и другой. Расслышал я его раньше, чем увидел: карабкался, добираясь до Найки, к сладостному месту крови попить. Малец. Я метнул топорик, но от боли в ногах промахнулся всего на расстоянии вытянутой руки от мальцова личика. Он торопливо вскарабкался обратно на дерево. Я бросил второй топорик вправо от Найки и перерубил лианы, что стягивали ему руку. Рывком он освободил ее. Я думал, он скажет что-нибудь. Думал, что не было ничего такого, что он сказать мог, что мне было б небезразлично услышать. Я упал на одно колено. Потом он выкрикнул мое имя, и я услышал хлопанье крыльев. Обернувшись, увидел Сасабонсама, тот размахивал руками в воздухе и скреб землю, принюхиваясь. Меня вынюхивал так же, как я вынюхивал всех. Я попятился назад и перепрыгнул через упавшую ветку. А потом был сплошной гром и молнии: один удар, потом три, и все били в Сасабонсама, но не в точку, а просто громыхали и били, расходясь по всему его телу, заскакивая в рот и в уши, огнем, жижей и дымом выходя из глаз и рта, и еще что-то вырывалось у него изо рта, не крик, не визг, не вопль. Вой. Шерсть и кожа на нем загорелись, он зашатался, на колено припал, а молнии все били в него, и гром на него обрушивался, и пал Сасабонсам, и тело его сгорело в громадном пламени, какое так же быстро и угасло. Найка упал с дерева. Говорил мне что-то, только я не слушал. Подхватил свой топорик, подошел к обгоревшему скелету Сасабонсама и взмахнул им возле его шеи. Размахнулся и рубанул, размахнулся и рубанул, и рубал до тех пор, пока топор через шкуру не пробился, через кости и в землю не вошел. Рухнул на колени и не замечал, что ору, пока Найка меня за плечо не тронул. Я оттолкнул его, едва топориком в него не запустил. – Убери от меня свои гадкие руки, – сказал я. Он попятился, воздев руки в воздух. – Я жизнь тебе спас, – выговорил Найка. – Ты же ее и забрал. Не велика ценность, но ты забрал ее. Неподалеку от Сасабонсама вырыл я руками в земле ямку, положил в нее ожерелье из зубов моих детишек, потом опять ямку засыпал. Неспешно похлопал землю, выравнивая ее, и все не мог уйти, все не мог перестать похлопывать и выравнивать, пока не стало чудиться, будто создаю я что-то прекрасное. – Я так и не схоронил Нсаку. Когда проснулся и увидел ее мертвой, понял, что надо удирать. Потому что обращен я был, понимаешь? Потому что я обращен был. – Нет. Потому что ты трус, – сказал я. – Потому что я проспал очень долго, а когда проснулся, кожа у меня стала белой и крылья появились. – Потому что ты трус бесхребетный, кто только на обман способен. По мне, так она одна только и сражалась. Как ты избавился от этого? – Моей памяти? – Твоей вины, – сказал я. Он рассмеялся: – Хочешь услышать мое покаяние в том, что предал тебя. – Я ничего не хочу слушать. – Просто ты вопрос задал. – Ты на него ответил. Нет у тебя никакого покаяния, чтоб избавляться. Не человек ты, я понял это еще до того, как на сброшенную тобой кожу наткнулся. Ты действовал, будто тебя чесотка одолела, только в том, чтобы шкуру сбрасывать, нет для тебя ничего нового. – Верно, даже в облике человеческом я был ближе к змее или к ящерице, даже к птице. – Почему ты предал меня? – Значит, все ж таки ищешь раскаяния. – Етить всех богов на твое раскаяние. Мне свидетельство нужно. – Свидетельство? Свидетельством это станет, когда до тебя, дружище, дойдет, что я был околдован самим гонором этого. Тебе хочется чего-то большего? Причины? Того, как убеждал я себя, что это справедливо? Наверное, денег или каури? Правда же была в том, что я наелся своим тщеславием досыта. Тебе помнится время, когда я предал тебя? А ты вспомни, как много раз я тебя не предавал. Бултунджи выслеживали меня десять и еще три луны. И в те десять и еще три луны я думал не о себе, а о тебе. – Теперь похвал желаешь? – Ничего я не желаю. Он принялся выбираться из кустов, теперь всех синих в ночном свете. С наступлением темноты кожа его и оперение стали светиться. Я не знал, куда он направляется, и вслушивался в звучание реки, но ничего не слышал. – Когда Аеси освободил меня, то поведал мне о новом веке, – сказал я. – О том, как грядет еще бо́льшая война, чем та, что ведется тут, война, какая уничтожит все. И в самом сердце этой войны – этот малец. Это омерзительное, извращенное созданье. – И ты позволяешь ему жить, – сказал Найка. – Я не знал. – Мальцу, что привел Сасабонсама к твоему дому, чтоб убить… – Я сказал: я не знал. Мы прошли еще несколько шагов. – Никак не могу от этого избавиться, – признался он. – От чего? – Твоей вины. – Зови мальца, чтобы я смог убить его, – сказал я. – Как его зовут? Я понятия не имею. – Зови его просто мальчиком, а то трескани молнией из своих сосков, или из зада, или еще из какого места. Найка громко рассмеялся. И сказал, что звать мальца ему незачем, он и так знает, где тот. Мы шли через кусты и под деревьями, пока не вышли на опушку, ведшую к озеру. Мне думалось, что то было Белое озеро, но уверенности не было. Похоже на Белое озеро, а если разобраться, то скорее пруд – не очень широкий, зато очень глубокий. Смотрели они на нас так, словно ожидали нашего появления. Леопард, малец и женщина на кургане перед ними, державшая факел, с лицом и грудью, скрытыми под белой глиной, в головном уборе из перьев и камней. Соголон. Увидеть ее на другой стороне озера не было для меня дивом. Как и то, что я не узнавал ее прежде, наверное, потому, что женщины в этих краях, старея, все делаются на одно лицо. Наверное, она и под глину спряталась, чтоб скрыть ужасные шрамы от ожогов, но оттуда, где мы стояли, я различал нос, губы, даже уши. Раздумывая, как удалось ей выжить, я в то же время не удивлялся тому, что – удалось. Меж тем Леопард, белый от пыли, стоял в нескольких шагах позади нее, а между ними – малец. Малец смотрел на них и на меня. Увидев Найку, он повернулся, собираясь бежать, но Соголон схватила его за густые волосы и притянула обратно. – Рыжий волк, – произнесла она. – Нет, уже не рыжий. Волк. Я промолчал. Взглянул на Леопарда. Тот опять в доспехах, как человек, повязанный не собственным делом. Даже не наемник, просто солдат. Убеждал себя, что знать не хочу, что у него в душе творится, что ее захватило и что заставило его, кто не жил ни ради кого на свете, отправиться воевать ради прихотей королей. И их матерей. Взгляни на себя, кого мы когда-то называли бесшабашным и говорили это с любовью и завистью. Как же низко ты пал, стыда ниже, голову вон ниже плеч повесил, будто доспехи тебя горбатят. Малец все еще отбивался, стараясь вырваться от Соголон, и тогда она его шлепнула. Он же устроил то, что я уже видел: взвизгнул, потом занюнил, при том, что лицо его не выражало никаких чувств. Теперь он стал больше, ростом почти с Соголон, только в тупости его просвета заметно не было. Худенький с виду, как мальчишки, что расти растут, но мужчинами не становятся. Гладкий, в одной набедренной повязке, с длинными руками-ногами. Не выглядел он никаким королем или будущим королем. Стоял с высунутым языком, уставившись на Найку. Я сжал в руке топорик. – Edjirim ebib ekuum eching otamangang na ane-iban, – произнесла она. – «Как падет темнота, обнимаешь и врага». – Ты перевела для меня или для него? – Ты изменил тому, за что так долго сражался? – спросила Соголон. – Взгляни на себя, Ведьма Лунной Ночи. Тебе даже трех сотен лет не дашь. Но, с другой стороны, gunnugun ki ku lewe. Как это ты уцелела, пройдя обратно в дверь?