Черный Леопард, Рыжий Волк

Высокая женщина указала на него. Сама же не отрывала глаз от сидевшей на цепи.

– Однажды, когда солнце миновало полдень и склонялось к закату, в дверь к ней постучался ребенок. Мальчик, по виду лет пяти и еще четырех.

– У нас на севере для этого одно слово есть. Мы говорим: девять, – перебила высокая. Она улыбнулась, а подаватель фиников насупился, потом продолжил:

– Мальчишка стучал в дверь так: бах-бах-бах-бах-бах, – словно собирался высадить ее. «Они за мной, за мной гонятся, спасите этого мальчишку!» – говорит он. «Спасите этого мальчишку, спасите его, – говорит. – Спасите меня!»

Цепная метнула взгляд. «Ссссссссссссссспассимальчшшшшш», – зашипела.

– Малыш кричал да кричал – что матери было делать? Матери четырех своих мальчишек. Она открыла дверь, и малый вбежал в дом. Влетел прямо в стену, отскочил и так не переставал метаться, пока она дверь не закрыла. «Кто гонится за тобой? – спрашивает Нуйя. – Уж не от отца ли своего ты бежишь? Или от матери?» Да, матери могут быть строгими, а отцы необузданными, только и взгляд мальчика, и страх в его глазах не требовали крепких слов или обмана. Она потянулась к нему рукой, и он отпрянул так резко, что стукнулся головой о шкаф с посудой и упал.

Мальчик не кивал, не рассказывал, только плакал, ел да за дверью следил. Четыре ее сына, Маханг с Садыком в том числе, спрашивают: «Кто этот странный мальчик, мама, и где ты его нашла?» Играть с ними мальчик не стал, так что они оставили его в покое. А он знай себе плачет да ест. Муж Нуйи работал на золотых приисках и возвращался не раньше утра. Ей в конце концов удалось уговорить его перестать плакать в обмен на обещание просяной каши утром с добавкой меда. В ту ночь Маханг спал, Садык спал, два других мальчика спали, даже Нуйя спала, а она никогда не ложилась спать, пока все ее мальчики не окажутся под одной крышей. Слушайте же теперь. Один из них не спал. Один из них встал с циновки и открыл дверь, хотя никто не стучал. Мальчик. Мальчик идет к двери, в какую никто не стучал. Мальчик отворяет дверь, и он входит. Красивый был мужчина: шея длинная, волосы черные с белым. Ночь прятала его глаза. Губы толстые, подбородок квадратный и белая кожа, как у альбиноса. Слишком велик ростом для той комнаты. Укутан в белый с черным плащ. Мальчик указывает на комнаты в глубине дома. Красавец первым делом идет в комнату детей и убивает с первого сына по третьего, и пол делается мокрым от крови. Мальчишка смотрит. Красавец будит мать, принявшись ее душить. Поднимает ее над своей головой. Мальчишка смотрит. Бросает ее оземь, и она корчится от боли, начинает выть, кричать и кашлять, но никто не слышит. Она видит, как красавец выносит четвертого сына, самого маленького мальчика, малютку-соню, и тянет сонную его головку вверх. Мать пытается закричать: нет, нет, нет, нет, – но красавец лишь смеется и режет малютке горло. Она кричит и кричит, а он бросает четвертого сына и наваливается на нее. Мальчик смотрит.

Отец приходит домой, когда солнце уже высоко в небе. Он приходит домой уставший и голодный, зная, что больше ему не надо будет никуда идти, пока солнце не сядет. Он кладет свою кирку, копье свое кладет, снимает рубаху и остается в одной набедренной повязке. «Где моя еда, женщина? – говорит. – Тут ужин должен стоять, да и завтрак заодно». Мать выходит из своей комнаты. Мать нагишом. Волосы всклокочены. Из комнаты какой-то сыростью несет, и отец говорит, мол, нюхом чую, дождь должен скоро пойти. Слышит, как она подходит, и хочет знать, где завтрак и где дети. Она прямо у него за спиной. В комнате темнеет, а то вдруг свет вспыхивает, и он говорит: «Гроза идет?» А на дворе-то солнце ярко светит. Он оборачивается и видит, что это жену его молниями изнутри пробивает, как и сейчас они из нее высверкивают. Он смотрит вниз и видит на полу мертвого четвертого сына. Муж ее назад отскакивает, вверх смотрит, а она хватает его голову обеими руками и ломает ему шею. Когда молнии внутри улеглись, сознание к ней возвращается, она оглядывает свой дом и видит, что все погибли: четверо сыновей и муж, – а про мальчика и красавца она не помнит, потому как оба они пропали. Только она да тела мертвые, и она думает, что это она их убила, и ничто не убеждает ее в обратном, и молнии вспыхивают у нее в голове, и она сходит с ума. Она убивает двух стражей и одному ногу ломает, прежде чем ее схватили. И засадили в темницу за семь убийств. Невзирая на то что никто не верил, будто ей было по силам сломать шею крупному мужику, который в поле в одиночку работает. В камере она пробует убить себя всякий раз, как вспоминает, что на самом деле произошло, потому как она скорее поверит, что сама всех убила, чем в то, что маленький мальчишка, кого она в дом впустила, всех их убил. Только она почти все время не помнит ничего и лишь рычит, как гепард в западне.

– Долгая вышла история, – произнесла высокая женщина. – Кто был тот мужчина?

– Кто?

– Высокий белый мужчина. Кто это был?

– Имя его не помнит ни один гриот.

– Что за волшбу он в ней оставил, из-за чего это случилось?

Свет снова начал светиться в женщине. Она вздрагивала всякий раз, когда это случалось, будто на нее припадки нападали.

– Никто не знает, – ответил подаватель фиников.

– Кто-то знает, только не ты.

Высокая перевела взгляд на Барышника:

– Как ты ее из тюрьмы вызволил?

– Это было нетрудно, – хмыкнул тот. – Они уж давно не чаяли, как от нее избавиться. Она даже мужиков не заботила. Каждый день, как только она вставала, так говорила, что он на восток идет или на юг, и бежала в ту сторону прямо в стену или в железную решетку, о какую два раза себе зубы ломала. Потом вспомнит про свою семью и снова совсем с ума сходит. Мне ее продали всего за одну монету, когда я сказал, что продам ее какой-нибудь хозяйке. Держу ее тут до поры, как она пользу приносить станет.

– Пользу? Ты ж стоял в ее дерьме, видел червей на дохлой собаке, какую она жрала.

– Ты ничего не понимаешь. Белый человек. Он ее не убил, и что он делает, он делает и с другими. Множество баб вроде нее бегают на воле в этих землях, и множество мужиков тоже. Даже дети есть и, я слышал, один евнух. Из баб он берет все, так что у них не остается ничего, только ничего – это чересчур много, чтоб снести одной бабе, вот она и ищет, бегает, высматривает. Взгляни на нее. Даже сейчас она хочет быть с ним, она будет с ним рядом, и ей больше ничего не надо, она позволит ему съесть себя и ни за что не даст ему уйти. Никогда не перестанет она следовать за ним. Он теперь ее опиум. Взгляни на нее.

– Я гляжу.

– Когда он двигает на юг, она бежит на юг, к тому окошку. Когда он поворачивает на запад, она замирает и несется туда, пока цепь ее обратно за шею не дернет.

– Он кто?

– Ты знаешь кто.

– Эта сказка твоя уже в зубах навязла. А мальчик?

– Что – мальчик?

– Ты знаешь, о чем я спрашиваю, достопочтенный.

Барышник ничего не сказал. Высокая женщина опять посмотрела на женщину на цепи, когда та подняла голову от измаранных рук. Казалось, высокая улыбается ей. Цепная плюнула ей на щеку. Высокая ударила ее по лицу так крепко и так быстро, что цепная врезалась в стену и сползла на пол.

– Будь у этой сказки крылья, она б уже долетела до востока, – сказала высокая. – Ты хочешь пойти по следу пропавшего мальчика? Начни с тех ребячьих насилий над старейшинами в Фасиси.

– Мне нужно, чтобы ты пошла по следу этого мальчика, того, какого эта баба видела в компании белого человека. Это он.

– Старая сказка, какой мамаши детей пугают, – фыркнула высокая женщина.

– Скажи мне правду – почему ты сомневаешься? Никогда прежде не видела бабы вроде нее?

– Я даже убила нескольких.

– Люди из Нагити на всем пути до Миту болтают про то, что видели белого человека, белого как глина, с мальчиком. И других тоже. Есть много рассказов о том, как они входили в городские ворота, но ни один из наших агентов не засвидетельствовал их уход.

Подаватель фиников заговорил:

– У нас есть…


– Ничего. От сумасшедшей, тоскующей по своей малютке-соне. Уже поздно.

Я схватил Леопарда за руку, все еще ворсистую, все еще готовую в лапу обратиться, и кивнул на нижний этаж. Мы спустились и спрятались в пустой комнате, выглядывая из темноты. Когда женщина спустилась по ступеням, мы выглянули из темноты. Она остановилась на полпути и посмотрела на нас, но тьма был такой густой, что кожей чувствовалась.

– Мы дадим вам знать о своем решении завтра, – сказал она другим.

Дверь закрылась за ней. Вскоре следом вышли и Барышник с подавателем фиников.



– Нам надо уходить, – сказал я.

– Нет, – буркнул Леопард и повернулся к ступеням наверх.

– Ты что делаешь, котяра?

Я пошел за ним и схватил его за руку, когда он уже стоял на лестнице.

– Освобождаю эту бедную женщину.

– Ту самую женщину, в чьих жилах молнии мечутся? Женщину, что ест с трупа собаки?

– Посмотри на себя. Никакого понимания того, что происходит с животным, если их на цепь сажают.

– Она не животное.

– Нет. Зови этим животным меня.

– Етить всех богов, котяра, думаешь, я желаю ссориться сейчас? Давай покончим с этим. Спросим работорговца об этой женщине, когда увидим его. И потом, цепи на шее и ногах женщины ничуть тебя не смущали всего ночь назад.

– То – другое. То были рабы. А это – узница.

– Все рабы – узники. Мы идем.

– Освободить ее я должен, и тебе меня не остановить.

– Я тебя и не останавливаю.

– Кто это идет? – раздался голос.

Цепная услышала нас.

– Неужто это мои мальчики? Мои милые мальчишки-шалуны? Вас так долго не было, а я все еще просяную кашу не сварила.

Леопард поднялся на ступеньку, и я схватил его за руку. Он оттолкнул меня. Цепная, увидев его, тут же отбежала и забилась обратно в свой угол. Может, это и из-за того, что за ним я поднимался. Не думаю, чтоб в ее памяти уцелело время, когда приближение мужчин не означало для нее беды.

– Покой. Да пребудет в тебе покой. Покой, – раз за разом повторял Леопард.

Она бросилась на него, потом на меня, потом опять на него, задыхаясь на конце цепи. Я отступил назад, не желая, чтоб она думала, будто мы загоняем ее. Она спрятала лицо и опять принялась плакать. В комнате было до того темно, что луна сделала наши тела голубыми.

Как могло какое угодно существо так запугать другое существо? Кем надо быть, чтоб учинить такое? Что они наделали? Асанбосам у меня из головы вылетел еще годы назад, но я видел, как она тряслась, подвывала, ожидая, кто еще следом явится, и от этого (а тут еще и дохлятина эта собачья!) я зажмурился и увидел себя висящим на том дереве.

Леопард повернулся и глянул на меня. Лицо его почти терялось во тьме, но я видел, как вздернулись, умоляя, его брови. Он был слишком чувствителен. Всегда был такой. Только для него все это было ощущениями. Частое сердцебиение, похотливое волнение, пот, стекающий по шее. Мы остановились у каких-то камней на втором пролете.

– Леопард, она не сможет позаботиться о себе. Ле…

– Им нужны мои мальчики. Все забирают моих мальчиков, – бормотала она.

Леопард прошел мимо меня и сбежал вниз по лестнице. Возвратился он с кирпичом. Обратно к стене, подальше от женщины, и он молотит по концу цепи, закрепленному в цементе. Сперва она попыталась убежать, но он успокоил ее: «Ш-шшшш». Цепная отвернулась, но была недвижима, пока Леопард молотил по цепи. Цепь звякала да звякала, ее было не разбить, зато разбилась стена: она крошилась и крошилась, пока он не вырвал из стены державший цепь гвоздь.

Цепь брякнула на пол. Я услышал бряканье в самом низу лестницы. В темноте я не увидел, как она встала, но слышал, как шаркают ее ноги. Леопард подошел к ней. Он стоял прямо перед ней, когда она перестала дрожать и подняла взгляд. Проникающий слабый свет коснулся ее мокрых глаз. Леопард тронул обруч на ее шее, и женщина вздрогнула, но он указал на пролом в стене и кивнул. Кивнуть она не кивнула, но держала голову книзу. Я видел Леопардовы глаза, хотя в комнате стояла темень, порой мешавшая видеть их. Свет, мерцавший в его глазах, исходил от нее.

Молния вспыхнула от ее головы и разветвилась по членам ее тела. Леопард вскочил, но она ухватила его за шею, оторвала от пола и швырнула в стену. Плоть впечаталась в раствор. Глаза ее, голубые, глаза ее, белые, глаза ее молниями потрескивали. Я понесся на нее разъяренным буффало. Она пнула меня прямо в грудь и выбила все дыхание. Я упал навзничь, ударился головой, Леопард катался рядом со мной. Она схватила его за сгиб руки и швырнула через всю комнату в противоположную стену. Она была молнией, сжигающей воздух. Она схватила его за левую ногу и потащила назад, стискивая колено, вынудив Леопарда завыть. Он пытался обернуться леопардом, но не смог. Она так крепко била молниями, пробегавшими по ее телу и вырывавшимися наружу изо всех ее дыр, через крик ее и гоготанье. Она пинала его, и била, и лягала, и я вскочил, и она перевела взгляд на меня. Потом быстро отвела его, словно кто-то ее окликнул. Вновь бросила на меня взгляд – и вновь отвела. Леопард, уж я-то его знал, знал, что он из себя выйдет: он прыгнул на нее, ударив в спину, и сбил с ног, но она перевернулась и пинком отшвырнула его так, что он опять полетел по комнате. Вскочила на ноги, голубой свет полыхал в ней молниями в хорошую грозу, и она издала звук, о каком и не знаю, как рассказать. Обернувшись, она ринулась ко мне, но Леопард ухватил цепь и с такой силой потащил ее назад, что она опять свалилась. Но перекатилась, вскочила и нацелилась на Леопарда. Опять вскрикнула, взмахнула руками, и тут стрела вонзилась ей сзади в плечо. Я думал, она закричит, но она ни звука не изронила. Развернулась. Леопардов малый стоял позади меня. Она пустилась бежать, но он опять выстрелил, вторая стрела стала почти продолжением первой, что торчала в спине, и она взвыла. Молнии заходили в ней, и вся комната оказалась в голубом сиянии. Она рыкнула на малого, но тот мигом пустил в нее новую стрелу. Он выхватил стрелу и прицелился в нее. Вполне мог целить ей в сердце и попасть. Будто поняв это, она отступила. Женщина-молния метнулась в окошко, промахнулась, ухватилась за подоконник, впившись ногтями в стену, подтянулась, высадила оконную решетку – и прыгнула.

Леопард, миновав малого и меня, бегом бросился вниз по лестнице.

– Это он научил тебя, как…

– Нет, – ответил малый и поспешил вниз вслед за Леопардом.

Я уже успел раздышаться. Снаружи Леопард с малым, на много шагов опережая меня, бежали по узкой улочке, где не было ни единого фонаря и не светилось ни единое окно. Они, замедлив, перешли на ходьбу, когда я догнал их.

– Она есть у тебя? В носу твоем? Есть? – допытывался Леопард.

– Не сюда, – сказал я и свернул в проулок, шедший поперек улицы. В проулке было полно нищих, многие лежали прямо на дороге, на нескольких мы наступили, на что они отозвались криками и стонами. Она неслась, как сумасшедшая, – я чуял это по ее следу. Мы свернули в еще один проулок, этот, как сифилисом, был заражен рытвинами, заполненными вонючей водой. На земле лежал стражник, дрожа и пуская пену изо рта. Мы понимали: ее рук дело, – и ни один из нас не высказал это вслух. Мы шли по ее запаху. Она металась вдоль внешней стены, но бегала взад-вперед, переворачивая повозки и сшибая пытавшихся уснуть мулов. Заплутала.