Черный Леопард, Рыжий Волк

– Вон там, – сказал я.

Мы догнали ее на южной дороге, на крутом спуске к воротам во Внешней стене. Она неслась по какой-то улочке, а мы следовали за ее голубым светом мимо сбитых ею с ног людей и животных. Бежала она к воротам. Стража была, но ни у одного стражника не было ни дубины, ни копья, какое могло бы остановить ее. Мы опять догнали ее. В жизни ни единой души не видел, бегающей так быстро, кого б бесы не несли. Два охранника со щитами и копьями, увидев ее, вышли вперед, подняли копья над головами. Не успели они их бросить, как она высоко подпрыгнула и, будто шагая по воздуху, шмякнулась о городскую стену. Вцепилась в раствор меж камней, чтоб не упасть, вскарабкалась на самый верх городской стены и спрыгнула с нее прежде, чем набежавшие еще охранники сумели бы до нее добраться. При виде нас охранники изготовили копья к броску.

– Добрые люди, мы не враги Малакала, – сказал я.

– Но и не друзья тоже. Кто б еще решился потревожить нас в канун полудня мертвых? – произнес первый страж, покрупнее, потолще, в железных доспехах, давно утративших блеск.

– Вы же тоже ее видели, не отпирайтесь, – сказал Леопард.

– Мы ничего не видели. Не видели ничего, акромя трех ведьмаков, творящих ночное колдовство.

– Мы не собираемся никому вредить в этом городе, но вы должны пропустить нас, – сказал я.

– Мы вам ничего не должны. Ступайте домой, пока мы не отправили вас еще куда-нибудь, – заговорил другой страж, поменьше ростом, похудее.

– Мы не ведьмаки, мы охотники.

– Вся дичь спать улеглась. Так что голодайте. Или отправляйтесь искать развлечений, какие в такое время мужику спать не дают.

– Вы будете отрицать только что вами виденное?

– Я ничего не видел.

– Ты ничего не видел. Обделайся все…

Я оборвал Леопарда:

– Тем лучше для нас, страж: ты ничего не видел.

Я снял с руки браслет и бросил его ему. Три змейки, каждая жрущая хвост другой, знак Вождя Малакала и подарок за то, что разыскал я то, что даже боги называли ему пропавшим.

– И я служу вашему вождю, только это ничего. И есть у меня два топорика, а у него есть лук со стрелами, только это ничего. И это ничего пробежало мимо двух мужиков, будто мимо ребятишек, вспрыгнуло на городскую стену, будто на камень речной. Отпирайте свои замки и дайте нам троим пройти, и мы все сделаем, чтобы ничего, какое вы не видели, никогда не вернулось обратно.

Стена была южной. Снаружи одни скалы и примерно шагов двести до утеса, где обрыв был самым крутым. Она стояла в сотне шагов, дергаясь то влево, то вправо, то опять влево. Будто принюхивалась. Потом упала на землю и обнюхала камни.

– Нуйя! – крикнул Леопард.

Она повернулась, словно услышала звук, не имевший, она знала, к ней никакого отношения, и опять побежала. Пока бежала, внутри нее молния ударила, и она закричала. Малый, продолжая бежать, схватился за лук, но Леопард зарычал. Мы бежали по кромке утеса к его вершине. Мы догоняли, потому как хоть она и бежала быстрее нас, но прямо бежать ей было некуда. Добежав до края утеса, она, не останавливаясь, спрыгнула.





Восемь


Образ мальца в воздухе завис три года назад. По пути к Рухнувшей Башне я раздумывал, сильно ли можно измениться за три года. Мальчик в 16 до того не похож на себя в 13, что их можно счесть разными людьми. Это я сам видел много раз. Одна мать, не перестававшая плакать или искать, совала мне деньги, чтоб я нашел ее украденного сына. В этом трудностей никогда не было, легче легкого найти украденное дитя. Трудность в том, что ребенок никогда не оказывался таким, каким был, когда его украли. Для того, кто его украл, – часто по великой любви. Для его матери – тоже не диво. Мать дитя получает обратно, только постель его останется пустой. Похититель дитя теряет, зато живет в дитячьих желаниях. Вот истинные слова, сказанные ребенком, какой пропал, а потом нашелся: «Никому не загасить ее, мою любовь к матери, что меня выбрала, и ничто не способно вызвать любовь к женщине, из кхекхе какой я выпал». Мир странен, и люди без устали делают его еще страннее.

Ни я, ни Леопард не заговаривали о той женщине. В ту ночь на утесе я только и сказал:

– Скажи малому спасибо.

– Что?

– Спасибо. Поблагодари малого, что твою жизнь спас.

Я пошел обратно к воротам. Зная, что Леопард благодарить не станет, сам сказал малому спасибо, проходя мимо него.

– Я не для тебя это делал, – ответил он.

Вот так.

Теперь мы шли к Рухнувшей Башне. Вместе, но не разговаривали. Леопард впереди, я позади, а между нами малый, что нес его лук и колчан. Коль скоро не разговаривали, стало быть, и не договаривались, и я по-прежнему мысленно наполовину говорил «нет». Леопард правду о деле не сказал. А ведь одно дело, если тебе на войне не повезло, по низости рождения или рабом угораздило родиться, но сажать женщину на цепь как узницу – это нечто другое, пусть даже она и одержима каким-то бесом молний. Но о женщине мы не говорили, мы ни о чем не говорили. Меня так и подмывало закатить малому оплеуху за то, что впереди меня шагал.

Из обитавших на этих улицах ли, тропках ли, закоулках ли никто, похоже, не знал о приезде Короля. За все свои годы в Малакале я на этой улице не был ни разу. Никогда не видел смысла наведаться к старым башням, миновать вершину и спуститься вниз, чтоб застать побольше солнца. Или вверх подняться: подъем поначалу был такой крутой, что глиняная улица ужималась в узкую дорогу, а потом в ступени.

Спуск вниз опять был крутой, там, где мы проходили, окнами в домах давно не пользовались. Еще два дома стояли по обе стороны дороги и казались прибежищами нечестивости: их сплошь покрывали знаки и картинки всех видов про соитие со зверями всех видов. Даже спускаясь, мы оставались достаточно высоко, чтобы видеть весь город и равнину за ним. По правде, на самом деле мы были всего лишь городом башен, что старался сделать высокие горы еще выше. Услышал я как-то, что первые строители этого города во времена, когда он еще и не был городом, а сами они еще не вполне мужчинами, просто пытались строить башни такие высокие, чтоб попасть обратно в царствие небесное и начать войну в земле богов. Я потерял счет дням и не мог вспомнить, почему в тот день улицы были пусты.

– Пришли, – сказал Леопард.

Рухнувшая Башня.

Само по себе это оговорка. Башня не рухнувшая, она вот уже четыреста лет как рушится. О том старики и говорят, что в те времена строили две башни в стороне от остального Малакала. Мастера-строители ошиблись в тот самый день, когда стали строить на дороге, шедшей вниз, а не поднимавшейся в горы. Две башни, одну толстую и одну тощую, построили под жилье для рабов на время до прихода корабля с востока, какой увозил их. А тощей башне предстояло стать самой высокой во всех землях, такой высокой, что, как некоторые говорят, с нее горизонт юга было видать. По восемь этажей у каждой, но та, что повыше, тянулась вверх дальше, будто маяк для великанов. Одни говорят, что главному строителю видение было, другие говорят, что он безумен был: с курами сношался, а потом рубил им головы.


Только вот что видели все. В день, когда последний камень был положен (после четырех лет гибели рабов от несчастных случаев, железа и огня), назначили торжества. Военный правитель крепости (а Малакал был всего лишь крепостью) явился со своими женами. Явился и принц Моки, старший сын короля Кваша Лионго. Главный строитель, этот трахаль ебарь куриный, уже собирался оросить основание куриной кровью и выпросить благословение богов, как вдруг башня, что повыше и потоньше, качнулась, заскрежетала, пылью фукнула и закачалась. Она раскачивалась взад-вперед, с запада на восток, и до того размашисто, что два раба, все еще завершавшие работы на крыше, слетели с нее. Тонкая башня накренилась, наклонилась и даже согнулась немного, пока не легла на толстую башню и они не слились, словно любовники, в страстном поцелуе. Поцелуй тот потряс и бахнул, что твой гром. Башня, казалось, рухнула, только этого так никогда и не случилось. Две башни ныне смялись в одну, но ни та, ни другая не поддались и не упали. А после десяти лет стало ясно, что никакая башня не падет.

Людям даже понравилось жить там. Потом это стало гостиницей для усталых путников, потом крепостью для рабовладельцев и их рабов, а после, когда три этажа тощей башни рухнули один на другой, это было ничем. Ничто из этого не объясняло, почему наш Барышник пожелал встретиться тут. На трех верхних этажах многие лестницы были снесены. Малый остался снаружи. Что-то погромыхивало в нескольких этажах ниже, словно основание башни вот-вот поведет.

– Эта башня в конце концов брякнется вместе со всеми нами, – сказал я.

Мы ступили на пол, какого я в жизни не видел, на нем был узор, как на кентской ткани[29], только в виде черно-белых кругов и стрелок, что вращались по кругу, хотя все на месте стояло.

Перед нами оказался дверной проем без двери.

– Три глаза, смотри, как в темноте светятся. Леопард и полволка. Это так ты свой нюх обрел? Тебе по вкусу кровь, как и этому котяре? – раздался голос Барышника.

– Нет.

– Входите и говорите, – произнес Амаду.

Я было рот открыл, чтоб сказать кое-что Леопарду, но тот уже обратиться успел и затрусил на всех четырех в комнату. Внутри факелы бросали свет на белый потолок и синие стены. Похоже было на реку ночью. На полу лежали подушки, но никто на них не сидел. Зато какая-то старуха сидела прямо на полу, скрестив ноги, ее коричневое кожаное платье пахло животным и выглядело так, будто кто-то только что ее в шкуру укутал. Голова ее была кругом выбрита, кроме волос на макушке, заплетенных в длинные седые косицы. Серебряные круглые серьги, большие, как блюдца, свисали с ее ушей и лежали на плечах. Шею ей окружали несколько ожерелий из красных, желтых, белых и черных бусин. Старушечьи губы шевелились, но она ничего не произносила и не смотрела ни на меня, ни на котяру, что трусил вкруговую по комнате, словно еду выискивал.

– Мой пятнистый зверь, – сказал Барышник. Леопард повернулся к нему.

– Во внутренние покои, – махнул рукой Барышник, и Леопард убежал.

В комнате находились пятеро. Подаватель фиников – рядышком с хозяином и готовый скармливать ему плоды. Еще один мужчина, до того высокий, что, пока он своей левой ногой не двинул, я принимал его за подпиравшую потолок колонну, вырезанную в виде человека. Вид у него был такой, что казалось: топни он ногой, и башня эта окончательно завалится. Кожа у него была темная, но не так темна, как моя, больше напоминала цветом неподсохшую грязь. И блестела даже при скудном свете. Я разглядел красивые пятнышки шрамов у него на лбу, одна их цепочка огибала его нос и расходилась по щекам. Никакой рубахи или иного покрова, зато множество ожерелий на голой груди. Юбка вокруг талии, вроде как пурпурная, и два кабаньих клыка в ушах. Никаких сандалий, или башмаков, или сапог, да никто и не пошил бы их для человека с такими ногами.

– Никогда не встречал О́го так далеко на западе, – сказал я. Он кивнул, так что я, по крайности, узнал, что он О́го, великан высокогорья. Но сказать он ничего не сказал.

– Он не помнит ни одного имени, данного ему, – сказал Барышник, – вот мы и зовем его Уныл-О́го.

О́го промолчал. Его больше занимали мотыльки, летевшие к лампе посреди комнаты. Пол дрожал, стоило ему лишь ступить.

В углу, у закрытого окна, на табурете сидела высокая худая женщина, которую мы той ночью видели. Волосы ее были все так же растрепаны и торчали во все стороны, будто б не было ни матери, ни мужчины, кто уговорил бы ее укротить их. Платье на ней было все таким же черным, но уже с белой полосой, кольцом обвивавшей шею, а потом шедшей вниз между грудей. Под рукой у нее стояла чаша со сливами. Вид у женщины был такой, будто она вот-вот зевнет. Посмотрев на меня, она произнесла, обращаясь к Барышнику:

– Ты не говорил мне, что он из речных людей.

– Я вырос в городе Джуба, а не у какой-то речки, – выпалил я.

– У тебя все повадки ку.

– Я из Джубы.

– Ты и одет как ку.

– Эту одежду я в Малакале нашел.

– Украл, как какой-нибудь ку. На тебе даже запах их. Вот, уже чувствую, будто я по болоту пробираюсь.

– По тому судя, как вы нас знаете, может, это болото сквозь вас пробирается, – усмехнулся я.

Тут Барышник рассмеялся. Она же вцепилась зубами в сливу.

– Ты ку или стараешься быть им? Одари нас мудрым речным присловьем, что-нибудь вроде такого: тот, кто идет по следу слона, никогда росой не обмочится. Чтоб могли мы сказать, мол, малый из речных, даже обсирается мудростью.

– Наша мудрость – дурачество для дурашливых.

– Как же иначе! На твоем месте я не очень бы кичилась этим, – посоветовала она и принялась за другую сливу.

– Моим острословием? – спросил я.

– Твоей вонью.

Поднялась и подошла ко мне. Была она высока, повыше большинства мужчин, выше даже искателей львиных шкур в саванне, что до неба прыгают. Платье ее до земли доходило и расходилось так, словно бы она по глади скользила ко мне. И это еще… Красавица. Кожа темная, ни пятнышка, и маслом благовонным пахнет. Губы темнее, будто ее в младенчестве табаком вскармливали, глаза до того глубоки, что черными были, лицо сильное, словно из камня резано, но гладкое, видно, хороший мастер резал. И волосы, всклокоченные и торчащие во все стороны, будто отлетали от ее головы. Масло благовонное, о нем я уже упомянул, но было и еще что-то, что-то, ставшее известным мне с той ночи, что-то, прятавшееся от меня.

Что-то мне известное. Куда это, подумалось, Леопард подевался.

Подаватель фиников подал Барышнику посох. Тот стукнул им оземь, и мы подняли взгляды. Ну, кроме О́го: тому смотреть выше было некуда. Вернулся Леопард, пропахший свежей козлятиной. Барышник заговорил:

– Скажу вам правду и скажу вам мудро. Три года уже как забрали ребенка, мальчика. Он только начинал ходить да, может, «баба» мог сказать. Забрали прямо из дома, отсюда, ночью. Никаких следов никем не оставлено, никто выкупа не потребовал – ни запиской, ни посредством барабанов, ни даже через колдовство. Возможно, продали его на тайном рынке ведьм, маленький ребенок принес бы ведьмам немало денег. Этот ребенок жил со своей теткой, прямо тут, в городе Конгор. Потом однажды ночью ребенка украли и мужу теткиному горло перерезали. Всю семью ее, в какой одиннадцать детей было, убили. С первым светом мы можем отправиться к тому дому. Тем, кто верхом ездит, будут лошади, только вы должны будете скакать вокруг белого озера, вокруг Темноземья и через Миту. Еще в Конгоре…

– Что тебе в том доме? – спросил Леопард.

Я не заметил, как он, обратившись, сел на пол возле старухи, что по-прежнему молчала, хотя открыла глаза, глянула влево-вправо, потом вновь закрыла их. Воздела руки в воздух, как делают, когда куражатся, старики вниз по реке.

– Это дом, где мальчика видели в последний раз. Вы не намерены начать путешествие с первого шага? – сказал Барышник.