Черный Леопард, Рыжий Волк

– Бесова работа, – ахнул Леопард.

– Я этого беса раньше видел, – сказал я.

Леопард следил за тем, как движется лужа. Мне хотелось увидеть, как другие себя ведут. О́го ссутулился, но все равно возвышался над всеми остальными. Нагнулся еще ниже. Ничего похожего он никогда не видел. Старуха перестала чертить руны в воздухе. Она этого ожидала. Нсака Не Вампи быстро приняла стойку, но двинулась назад: один медленный шажок, потом другой. Потом встала, но что-то еще заставило ее сделать еще шажок назад. Для этого она и была тут, только, видимо, не такого она ждала. Кто-то может в дверь пройти. Кто-то должен бы из земли колдовать, а кто-то должен быть с неба призван. Работорговец и взглядом не удостоил.

И лужа эта. Перестала растекаться и повернула обратно, сама собой сливалась и начала расти, как тесто, какое месили невидимые руки. Черное лоснящееся тесто поднималось и перекручивалось, сжималось и разжималось, делалось все выше и шире. Оно само собою скручивалось, становясь таким узким посредине, что пополам разрывалось. И все равно росло. Маленькие кусочки с хлопками капельками разлетались, потом слетались обратно, соединяясь со всей массой. Леопард порыкивал, но не двигался. Барышник по-прежнему взглядом не удостаивал. Черная масса шептала что-то, чего я не понимал, но не мне, а в воздух. Наверху массы продавливалось лицо и всасывалось обратно. Лицо продавилось посредине и вновь пропало. Поверху появились два выроста и превратились в руки. Низ сам собою подбирался, пока все целиком не поднялось над полом. Низ расщепился, скрутился и свернулся в ноги и пальцы на них. Масса сама себе придавала форму, ваяла себя, выгибала на себе широкие бедра, полные груди, лепила ноги бегуньи и плечи метательницы, а потом и голову без волос, яркие белые глаза и, когда губы раздвигались в улыбке, сверкающие белые зубы. Похоже, она шипела. Когда она пошла, то оставляла за собой черные капли, но капли следовали за ней. Некоторые отделялись от головы, но и те следовали за нею. Воистину, двигалась она, будто под водой шла, будто воздух наш водою был, будто все движение было танцем. Она подхватила плащ возле Барышника и оделась. Барышник по-прежнему не смотрел на нее.

– Леопард, факел, – сказал я. – Факел вон там.

Я указал на стену. Сваявшая себя из черного женщина увидела Леопарда и улыбнулась.

– Я не то, что вы думаете, – произнесла она. Голос у нее был чистый, но пропадал в воздухе. Она же голоса не повышала, чтоб ее слышно было.

– Я думаю, ты именно то, что я думаю, – сказал я. И взял факел у Леопарда. – И я бы предположил, что меж тобой и огнем большая ненависть, как то и у них было.

– Кто она, Следопыт? – спросил Леопард.

– Кто я, волчий глаз? Скажи ему.

Она повернулась ко мне, но говорила, обращаясь к Леопарду:

– Волк боится, что рассказом своим он духов вызовет. Скажи, что лгу, если я лгу, Следопыт.

– Кто? – допытывался Леопард.

– Я ничего не боюсь, омолузу, – сказал я.

– Я поднялась с пола, а ты упал с крыши. Я разговариваю, а ты не говоришь ничего. И ты зовешь меня омолузу?

– У всякого зверя есть смазливые особи.

– На севере я – Бунши. Люди на западе зовут меня Попе́ле.

– Ты, должно быть, из низших богов. Богинька. Дух буша. Может, даже бесенок, – сказал я.

– Весть о твоем нюхе до меня дошла, но никто ничего не говорил про твой язык.

– Как это он все время ему ногой помогает? – воскликнула Нсака Не Вампи. – Ты обо мне знаешь?

– О тебе все знают. Великий друг обманутых жен и враг мужей-обманщиков. Мать твоя, должно, на все лады тебя восхваляет, – выговорила Бунши.

– А ты кто такая? Божья моча? Плевок божий или, может, божье семя?

Воздух вокруг меня все сгущался и сгущался. Каждое животное знает, что вода присутствует в воздухе и без дождя. Только что-то обволакивало мне нос, и дышать становилось трудно. Воздух делался плотнее, влажнее и окутывал мне голову. Я думал, что во всей комнате так, но это только моей головы касалось, водяной пузырь образовался и пытался вдавить себя в мои ноздри, даже когда я дышать перестал. Он меня топил. Я упал на пол. Леопард обратился и прыгнул на женщину. Она плюхнулась на пол лужей и поднялась в другом конце комнаты – прямо в руку О́го, что стиснулась вокруг ее шеи. Пыталась выскользнуть, но никак не могла обратиться. Было что-то такое в его хватке. Великан, держа ее как куколку, кивнул в мою сторону, и водяной пузырь лопнул, разлетевшись в воздухе. Я закашлялся. О́го бросил женщину.

– Леопард, оставайся, если хочешь, – сказал я. – Я ухожу.

– Следопыт, я Соголон, дочь Килуя из империи Нигики третьей сестры, и, да, слова твои правдивы. В этой истории не все сказано. Желаешь выслушать ее? – проговорила старуха.

– Ладно, послушаю, – сказал я и приостановился.

– Так рассказывай, богиня! – воскликнула старуха Соголон.

Бунши повернулась к Барышнику и велела оставить нас.

– Если твоя история будет такой же, как его, а то и еще скучнее, я сяду с ножом на пол и стану вырезать на нем непристойности, – предупредил я.

– Что вам известно о вашем Короле? – начала она с вопроса.

– Мне известно, что он не мой Король, – сказал Леопард.

– И не мой, – кивнул я. – Вот только с каждой заработанной мною монеты вождь Малакала требует половину, чтоб он смог четвертушку отдать Королю, так что, да, он мой Король.

Бунши уселась в кресло Барышника по-мужски, перекинув левую ногу через подлокотник. Нсака в дверном проеме, словно сторожила кого. О́го стоял недвижимо, а старуха Соголон перестала чертить руны в воздухе. Такое чувство возникло, будто я в кругу детишек, ждущих, когда дедушка расскажет им новую сказку про старого Нанси, демона-паука, когда-то бывшего человеком. Это напомнило мне: никогда не принимай россказни про любого бога, или духа, или волшебное существо за истину. Если всё выдумывают боги, то не была ли и истина всего лишь очередной выдумкой?

– Давным-давно это было, когда Кваш Дара, тогда еще принц, был окружен множеством друзей, с кем он предавался охотничьим забавам, по девкам шлялся, пьянки с драками устраивал, как и всякий мальчишка его возраста. Один друг в особенности превосходил его на охоте, и в забавах с девками, и в пьянках, и в драках, и все ж при всем при том шли они по жизни как братья. Друзья даже тогда, когда старый Король заболел и отправился к праотцам. Басу Фумангуру стал известен как человек, что нашептывает советы Королю. К тому времени Совет старейшин тоже почил в бозе. Кваш Дара с детских лет этот Совет ненавидел. «Почему они всегда берут молодых девочек? – спрашивал он, бывало, у своей бабки. – Я слышал, что они рукосуйствуют, а семя свое относят на речные острова в дар какому-то божеству». Король, когда принцем был, учился во дворце мудрости и был с избытком насыщен знаниями, наукой, тем, что имело вес и размеры, а не было просто верованием. То же и с Басу Фумангуру. Кваш Дара знал Басу как человека, во всем на него похожего, и любил его за это. «Басу, – говорил он, – ты во всем, как я. И хочу, чтоб так же, как я взошел на трон, так и ты взошел на место среди старейшин». Басу отвечал, что не нужно ему этого места, потому что старейшины заседают в Малакале, в пяти-шести днях верхом от Фасиси, города, где он родился, где жили все, кого он знал. К тому же он все еще молод, а стать старейшиной значило отрешиться от многого. Король сказал, мол, Басу уже слишком стар для любовниц, и оба они слишком стары для охотничьих забав. Пришла пора отринуть все это и заняться благом королевства. Басу возражал, и возражал до тех пор, пока Король не швырнул свой королевский скипетр наземь и не возгласил: «Волей богов я Кваш Дара и такова моя воля!» Так что Басу Фумангуру занял место среди старейшин в Малакале, чтоб извещать Короля о событиях так, словно тот их собственным слухом воспринимал. Но тут странный оборот вышел. Басу полюбилась его должность. Сделался он благочестивым и набожным, жену взял, не красавицу, но чистую. Было у них много детей. Король отправил его в Совет, дабы наверняка направить мудрость старейшин в русло желаний Королевского Дома.

Вместо этого Басу требовал, чтобы желания Королевского Дома поверялись мудростью старейшин. Все было борьбой, борьбой, борьбой. Он слал вызов Королю в разногласиях, какие отстукивали барабаны, слал ему вызов в письмах и множестве петиций, какие доставляли пешие и конные посланники. Бросал ему вызов во время посещений королевского двора, и даже оставаясь наедине в покоях Короля. Когда Король возглашал: это так, потому что я Король, – Басу Фумангуру представлял свое понимание дела на улицах Малакала, и это быстрей заразы разлеталось по улицам Джубы, тропам Луала-Луала и по великолепным дорогам самого Фасиси. «Ты Король, – говорил, бывало, Басу, – но не небожитель, пока не войдешь в сонм предков, как твой отец».

Так вот, однажды Кваш Дара потребовал обложить зерновой податью земли старейшин, чего прежде не делал ни один Король. Старейшины платить отказались. Король прислал указ, повелевавший заточить их в тюрьму до тех пор, пока подать не будет уплачена. Но две ночи спустя после того, как их заточили, над всем северным королевством разразился дождь и шел, не переставая, пока все реки не вышли из берегов и не погубили множество народу – и не только из Ку и Гангатома, расположенных у большой воды. В некоторых местах вода поднялась настолько, что под нею исчезли целые города. Повсюду плавали вздувшиеся тела. Дождь не прекращался до тех пор, пока Король не освободил Басу Фумангуру. И все равно дела пошли к худшему.

Вникните в это. Всякий раз, когда старейшины схватывались с Королем, воля народа была на стороне старейшин. Это не делало Короля слабым, ибо он покорил многие народы в войне. А вот в собственной его стране люди стали спрашивать, мол, один у нас Король или два? Я говорю вам правду.

Некоторые боялись Фумангуру больше, чем Короля, и он внушал страх всем своим поведением. И праведностью своей тоже. Только все меняется. Старейшины, и без того жирные, жирели еще больше. Они до того привыкли повелевать, что, когда народ отвергал их волю, или чересчур позднился с арендной платой, или почтения должного не выказывал, они принимались сами вершить суд и расправу, вместо того чтобы предоставить это королевским магистратам. Они хватали разбойников на большой дороге и рубили им руки. Вешали всякого, кто забредал на их земли и вкушал от плодов с них. Они перестали обращаться к богам, а вместо этого свели знакомство с ведьмами, чтобы творить заклинания и проклятья. Они тучнели на налогах, какие никогда не доходили до Короля.


Послушайте же теперь. Некоторые люди ненавидели Короля, но старейшин ненавидели все и вся. Один человек рассказывал: старейшины забрали мой скот, уверяя, что это налог для Короля, однако сборщик налогов приходил семь дней назад. А один старейшина убеждал: отдай мне, что получишь с урожая своего сейчас, и мы устроим так, что боги удвоят твой сбор при жатве. Только не было жатвы: болезни погубили урожай. Другой человек скажет: да когда ж они перестанут приходить за нашими девушками? Они берут их все моложе и моложе, и ни один мужчина не возьмет их замуж. Старейшины были законом в Малакале и во всех землях ниже Фасиси, и когда не заседали в Совете, то разъезжались по своим городам, заражая каждый своей развращенностью. Увы, указом самого Короля старейшины были подсудны только Богам и никогда – людям.

Басу не мог ужиться с этим. Он так и не стал главным старейшиной: Король никогда не был верен своим обещаниям, но его уважали как воина, что сумел подняться против своих же собственных братьев, погрязших в пороках. Если какой старейшина забрал твой скот, говорили люди, иди к Басу, если ведьма накрутила заклятье, иди к Басу – иди к Басу, потому как в нем жив разум. Так люди говорили. Однажды один старейшина увидел девочку в квартале обработчиков металлов и решил, что она будет его. Ей было десять лет и еще год. Он велел ее отцу: пошли своего ребенка в услужение богине воды, иначе никакой ветер, никакое солнце не уберегут твои сорговые поля от болезней. Ты, твоя жена и твои сыновья будете голодать. Старейшина тот не стал дожидаться, когда девочку отправят, он пришел и сам забрал ее. И вот что произошло. Басу собирал вещи, чтобы удалиться в святое место в буше и испросить волю богов, когда услышал визг девочки, на которую старейшина уже успел улечься. Гнев ударил ему в голову, и Басу уже не был Басу. Он схватил золотую чашу-уфа, какой пользовались, узнавая волю духов, и ударил ею того старейшину по голове. Ударил, и еще раз ударил, и еще раз – пока тот не умер.

После этого положение Басу изменилось. Его братья воспылали ненавистью к нему, Король его ненавидел, как и все придворные. Ему следовало бы знать, что дни его сочтены.

Потом однажды ночью пришли они. Следопыт, ты знаешь, о ком я говорю. То была ночь черепов, мощное знамение.

– Твои братья?

– Мы не одной крови.

– У тебя никакой крови нет.

Она отвернулась от меня. Леопард с широко раскрытыми глазами слушал, как ребенок, оставленный в буше среди духов. Она продолжила:

– Призвать их есть много способов. Если есть у вас чья-то кровь, произнесите проклятие и подбросьте ее в потолок. Только прежде нужно быть под защитой чар какой-нибудь ведьмы, иначе они явятся и убьют вас. Или можно позвать какую-нибудь ведьму проделать это за вас. Появляются они на потолке, люди зовут их крышеходцами, и ведьма ли призвала их или кровь ваша привлекла, голод их до того донимает, что они набрасываются на вас, как голодные собаки. И заклятье никогда не оставит вас. Никому не дано убежать от них, а если вам и удастся, они появятся в любое время, когда вы под крышей окажетесь, хоть на мгновение. Много мужчин, много женщин, много молодых юношей и девушек есть, кто спит под открытым небом, поскольку им никогда не избавиться от омолузу.

Ты все гадаешь, Следопыт, как получилось, что они за тобой сюда не последовали? Как долго спал ты на свежем воздухе, прежде чем снова стал спать под крышей?

– Четыре года, – ответил я.

– Омолозу не могут преследовать тебя из загробного мира. Нет у них опоры в этом мире. Как им следовать за тобой туда, если их сюда призвали. Только на твоем месте я бы не бросалась своей кровью в потолок.

– Что творят омолузу? – спросил Леопард.

Бунши встала. Одежда на ней развевалась, хотя никакого ветра не было. Снаружи слышны были грохот, крики и вопли. Люди пьянели от выпивки и забав, люди пьянели от возбуждения, вызванного приездом Короля. Кваша Дара, того самого, про кого Бунши и рассказывала.

– Как я уже говорила, пришли они в Ночь Черепов. Семь сыновей Фумангуру давно спали, и время шло в самую глубь ночи – полудню мертвых. Все спали, даже самый младший, кого тоже звали Басу. Спали рабы-дворовые и рабы-садовники, но бодрствовали повара, моловшие зерно, самая молодая и самая старая жена Басу и сам Басу у себя в кабинете – читал фолианты из Дворца Мудрости. Вот что произошло. Один старейшина, у кого при дворе друзья были, послал ведьму, какая возгласила темное заклятье на этот дом, потом подкупила рабыню, чтоб та собрала менструальную кровь самой молодой жены. Голод омолузу чудовищен: привлекает их запах крови, а не вкус. Рабыня эта отыскала кровавое тряпье ее подкладок, связала его в узел и в темноте, когда остальные рабы спали, швырнула тряпье с кровью хозяйки в потолок. Ведьма рабыню не предупреждала, что надо бежать, и та пошла спать. В темноте шум на потолке звучал, должно быть, как рокотанье очень далекого грома. Грома, от какого не просыпается даже чутко спящий.

Следопыт может рассказать, кто они такие. Они падают с потолка точно так же, как я поднимаюсь с пола. Бегают по потолку, будто к нему прикрепленные. Когда прыгают – почти касаются пола, но взлетают обратно к потолку и встают на него так крепко, что начинаешь думать, будто они на земле, а в воздухе как раз ты. И у них клинки, сделанные из того, чего не найти на нашей земле.

Они поднялись, собрались и покрошили почти всех живых рабов, кроме одной рабыни. Она выбежала, крича, что тьма пришла, чтоб убить нас. Следопыт прав: я похожа на них. Только я не из них. И все ж я их чувствовала, чувствовала их приход, знала, что они близко, но не знала, в каком доме, пока не услышала крик самого Басу. Омолузу гнался за рабыней, а та бежала к жене Басу. Она схватила факел, вспоминая о великих легендах, в каких свет побеждал тьму, но они окружили ее и срубили ей голову.

Омолузу появились в кладовой зерна и убили готовивших еду рабов и первую жену.

Они появились в детской комнате и зарезали всех, прежде чем хоть кто-то из детей проснулся. Они не испытывали жалости ни к кому. Когда я залезла в дом, было уже слишком поздно, и все равно убийства еще продолжались. Я ступила в коридор, залитый кровью. Навстречу мне бежал мужчина, державший на руках младенца, – Басу держал маленького Басу. Вид у него был такой, словно он знал, что смерть гонится за ним. Мне было слышно смертоносное громыханье по потолку, будто штукатурка на нем разлеталась, взрываясь. Черное неслось по потолку, как тьма, и догоняло его. «Дай мне вашего ребенка, – говорю я, – если хочешь, чтоб он жил». – «Я его отец», – говорит он. «Я не могу, – говорю я, – спасать вас обоих и сражаться с ними». А он говорит: «Ты просто такая же, как и они». Только ведь у нас и матери и отцы разные. Не было у меня времени убеждать его, на чьей я стороне, добра или зла. Я видела, как тьма позади него приняла форму трех, потом четырех, потом шести омолузу. «Отдай мне мальчика», – сказала я. Он окинул своего ребенка долгим взглядом, потом протянул мне его. Младенцу был всего годик от роду, я видела. Мы оба держали его, и он никак не мог отпустить малютку.

Я сказала, что они приближаются.

Я сказала, что они уже тут.

Он взглянул на меня и произнес: «Это дело рук Короля. Кваша Дара. Это дело рук его двора, это дело рук старейшин, и сын мой свидетель, что это случилось». – «Твой сын не будет помнить», – сказала я. «Зато Король будет», – молвил он.

Я прищелкнула средним пальцем, и тот превратился в клинок. Я вонзила его себе под ребра, вот тут, и взрезала кожу. Отец испугался, но я убедила его, что бояться нечего, я, мол, место для ребенка готовлю. Взрезала себе матку, как иногда повитухи делают, когда ребенок еще не рожден, а мать уже умерла. Засунула ребенка внутрь, и кожа моя срослась над ним.

Отец был в ужасе, но, увидев мой большой живот, будто в нем ребенок был, немного успокоился.

«Он не умрет в тебе? – спросил он, и я ответила: – Нет». – «Ты была матерью?» – этот самый Басу спросил меня, только я не ответила. Скажу вам правду, тягостно мне было. Я никогда не вынашивала ребенка. Только, возможно, всякая женщина – мать.

– Ты не женщина, – заметил я.

– Молчи, – бросил Леопард.

– Сангома говорила про твой длинный язык, – сказала Бунши.

Я не спросил ее, откуда она знает.

– У омолузу клинки были. У меня они тоже имелись.

– Кто б сомневался.

– Следопыт, кончай, – произнес Леопард.

– Один напал на меня, махнул своим одним клинком, но у меня их было два.

– Вот картина для сказителей-гриотов: беременная по виду женщина сражается с бесом-тенью двумя клинками!

– И впрямь картинка, – кивнул Леопард. Он начинал удивлять меня. Впитывал в себя ее рассказ, как будто то ли изголодался, то ли пресытился – не разберешь.

– Он махнул клинком, но я увернулась. Вспрыгнула на потолок, их пол, и двумя своими клинками срубила ему голову. Только не могла я сражаться со всеми ними. Басу Фумангуру был храбрец. Он выхватил свой нож, но клинок к нему со спины подобрался и пронзил насквозь, до груди. Потом омолузу вгрызлись в него, словно он жиром молочным был, пополам его разрезали, только жажду крови свою не утолили. Они чуяли семейную кровь в ребенке, даром что тот во мне сидел. Один махнул и плечо мне поранил, но я крутанулась и располосовала ему грудь. Побежала и выпрыгнула в то же окно, через какое пробралась в дом.

– Нигде не слышал ничего подобного, – признался Леопард. – Ни от ястреба, ни даже от носорога.