Черный Леопард, Рыжий Волк

– Времени для Бинджингуна нет? – спросил я.

– Серебро на маскарадах не веселится, а золото отдыха не знает. Это твой маскарадный костюм?

– Нет, это занавеска. Я ищу мальчика.

Он изучал стекло над пламенем, в котором вверх курился парок, какой обращался в капли, что по трубке стекали в стоявшую рядом бутыль.

– Что-то похожее я в море видел, – сказал я.

– Что именно из этого ты видел?

– Моряки кипятили морскую воду. Когда пары поднимались вверх и попадали на кусок ткани, ткань выжимали и тем добывали питьевую воду.

– По виду не скажешь, что ты человек, много повидавший.

Я стянул капюшон. Он уставился на мой глаз уголком своего собственного. Забавно было бы, если б он меня за оборотня принял, льва, кто сожрал бы его прямо там.

– Я разыскиваю мальчика, – повторил я.

– Нудное это дело для мальчика.

– Нет, мальчика, кого купил один из твоих людей. Есть у тебя торговец, кто еще и серебро продает. Он ходил на рынки Миту. Три года назад это было.

Старик какое-то время смотрел на меня, брови его норовили наползти одна на другую.

– Еще до меня. Вон там, за мной, Ваким есть, он знает. Ваким!

Окликнутый оставил свое рабочее место, подошел ко мне, размотал скрывавшую лицо повязку и оказался совсем еще мальчишкой с глазами светлее кожи северянина. Он оглядел меня с ног до головы.

– Он спрашивает о том, кого убили на подходе к Миту, – сказал старик.

– Тебя одна из жен послала? Жен охранников? – спросил мальчишка.

– Нет.

– Здорово. А то они без конца приходят, визжат, выпрашивают денег, потому как их семейство потеряло кормильца.

– Торговец, кого убили, когда он товары в Миту вез, ты его помнишь?

– Я его помню. Я помню, потому как все остальные тут обоссались, когда предложили одному из нас сберечь караван. Вот я и сказал этим трусам: пустите меня, я пойду, посмотрю и сберегу серебро.

– Что ж ты увидел?

– Ты кто и зачем тебе нужно знать? По одежке не скажешь, что ты из Войска комендантского.

– Я не из комендантского Войска. Тут ищут мальца, кого одна женщина продала твоему купцу.

– Если он с купцом был, то малец мертв. Мертв, будто я раньше мертвых и не видел.

– Расскажи мне об этом.

– Я говорю про тело того купца. Все вокруг смертью провоняло – пол и стены, но зловонье шло от зверей, от забитых коров и коз. Тут странная штука одна. Наш купец, жена его, два сына, семь охранников – все мертвые, а никакой вони нет. Как передать вид тот странный – даже для богов? Семерых охранников раскидали по всей дороге, кожа на них была что кора дерева. Будто кровь, плоть, телесные жидкости, реки жизни – все было высосано. Даже цвет их – мертвенно-мертвенно-мертвенно-серый. А у купца сердце вырвали. И вот послушай. Мать и один сын – у них все тело сплошные дырки, будто кожа их была осиным гнездом, из которого мертвые букашки вываливались. Самого маленького мальчика мы нашли живым, только не долго он прожил. Внутри у него прямо реки были. То же самое у всех мужчин: где кровь течет, там молнии били, мальчик обратился в молнию-зомби, от него по комнате голубые вспышки разлетались.

– Что вы сделали?

– Ничего. А потом этот мальчишка как прыгнет да как схватит охранника, руку тому сломал и побежал в конец каравана, молниями из спины бил и знай себе бежал. Свалили его двумя копьями и семью стрелами, но даже тогда мальчишка не умер, пока охранник не вынул меч и не отрубил ему голову.

– Мальчишка тот, он пах чем-то?

– Дождем, какой того и гляди припустит.



Это тоже про Конгор. Все про него, до самого нашего отъезда.

Храм одному из высших божеств находился все там же, хотя теперь стоял темен и пуст с распахнутыми дверями, будто все еще надеялся, что кто-нибудь зайдет. Бронзовые украшения по крыше: питона, белую улитку, дятла – воры украли давным-давно. Только кому в Конгоре помнить о необходимости прорицателей, тем более на этой улице? И десяти шагов не понадобилось, чтобы от храма дойти до другого места.

– Заходи, красавчик, как, парень, у тебя стоит? Как мне разобрать, какая тебе по нраву, если на тебе какой-то бабушкин саван? – говорила она, пока мужчины за ее спиной зажигали факелы на стене.

По-прежнему ростом под притолоку, по-прежнему толстая от крокодильего мяса и каши угали[40]. По-прежнему высоко обматывает талию, сжимая груди до того, что они только что торчком не стоят, но оставляет открытыми мясистые плечи и спину. По-прежнему пахнет как дорогой фимиам, потому как у нас, девиц, должно быть хоть что-то, до чего другим девицам не дотянуться, говорила она мне всякий раз, когда я говорил ей, что она благоухает так, словно только что выкупалась в речке богини.

– А я могу сразу сказать, кого хочешь ты, мисс Уадада.

– Ой. Нет, свят-свят-свят. Мне по душе другой способ, когда твой здоровяк, Следопыт, просто встает и указывает на ту, какая тебе нравится. Не знаю, зачем тебе эта занавеска. Сочувствую всем оскорблениям, какими ты должен осыпать самого себя.


Мисс Уадада не любила, когда люди не были самими собой. Иллюзии – это для курящих опиум. Иллюзии оставлялись курившим опиум. Однажды она позволила оборотню в облике льва трахнуть одну из своих девиц, пока тот в припадке восторга не прихлопнул ее и челюсти на горле не сомкнул. Я сбросил свою занавеску на пол и отправился наверх с одной, что, по ее словам, была из земли Света с востока, что означало: какой-то дворянин снасильничал и оставил ее с ребенком, а сам вернулся к жене и любовницам. Девица оставила ребенка у мисс Уадада, которая любовалась его кожей и каждую неделю купала его в сливках с овечьим маслом, запрещала ему любую работу, чтоб мускулы оставались тонкими, щечки пухлыми, а бедра намного шире, чем талия. Мисс Уадада сделала его изысканнейшим из всех созданий, кто знал все самые лучшие истории обо всех самых худших людях, но предпочитал, чтоб каждую сказку из него вытрахивали да еще и платили за это лично ему сверх платы мисс Уадада за то, что был он лучшим псом-ищейкой сведений во всем Конгоре.

– Гляди-ка, Волчий Глаз! – воскликнул он, увидев меня.

– Еще ни один человек до сих пор не сделал из меня женщину.

В комнате стоял тот же запах, что и в той, из какой я только что вышел. Никогда не спрашивал, считал ли «он» оскорбительным для себя обращение в мужском роде, поскольку сам звал его только Экоййе или «ты».

– Не могу понять, то ли ты живешь с циветтой или ты сплошь в ее мускусе.

Экоййе закатил глаза и рассмеялся:

– Мы должны иметь лучшее, человек-волк. И потом, какой мужик захочет войти в комнату, где чувствуется запах мужика, что только-только ушел? – Он опять рассмеялся. Мне нравилось, что ему только того и нужно было, чтоб собственные шутки ему самому смешными казались. Я такое замечал в людях, кому приходилось терпеть или сносить других людей. Себялюбие служило безопасности, собственное удовольствие – само по себе наградой. Для Экоййе было неважно, хороший ты любовник или плохонький. Или был ли ты любителем веселья и забав. Всегда и прежде всего он получал удовольствие для себя самого. Разделяешь ты его или нет – твое дело. Он заполнил свою маленькую комнатку терракотовыми статуэтками, с моего последнего посещения их вроде еще больше стало. И вот еще: клетка с черным голубем, кого я принял за ворона.

– Я любого мужика вот в такого голубя обращаю, прежде чем он выйдет из этой комнаты, – сказал он и вытащил расческу из волос. Вьющиеся локоны упали маленькими змейками.

– На здоровье. Твои представления заслуживают публики. Иль, по крайности, гриота.

– Человек-волк, разве не слышал ты стихов обо мне?

Он указал мне на высокий стул со спинкой, как у трона. Родильное кресло, припомнил я.

– А где твой приятель? Как его звали-то, Найко?

– Найка.

– Я скучаю по нему. Удивительного света и шума был человек.

– Шума?

– Он жутчайший шум издавал, что-то вроде громкого кошачьего мурлыканья или воркованья оливкового голубя, когда я у него себе в рот брал. – Говоря это, он ухватил меня рукой.

– Маленький лгунишка. Найка никогда не водил компанию с мальчиками.

– Милый волчок, ты же знаешь, я способен быть чем тебе только угодно, даже девушкой, какой у тебя никогда не было… после определенного вина и при определенном освещении.

Вся одежда спала с него, и он переступил, выйдя из образовавшейся на полу кучи. Оседлал меня и зажмурился, опускаясь, и у меня поднялся уже в нем. Так он всегда начинал свою игру. Насаживаясь на меня, он будто в омут погружался, пока всем задом не уселся мне на ноги, потом, не высвобождаясь, повернулся, оказавшись спиною ко мне. Как-то я заметил ему, что лишь мужчины, кому ложь нужна, уверяют своих жен в желании трахаться на собачий лад, сзади, – он до сих пор так делает. Спросил то, что всегда меня спрашивает: «Хочешь, чтобы я тебя поимел?» – а я ответил так, всегда отвечал: да. Мисс Уадада всякий раз, когда я уходил, спрашивала: «Он тебя не обидел?»

– Етить всех богов, – выдавил я из себя, шипя, и так загнул пальцы на ногах, что на них суставы хрустнули.

Я столкнул его на пол и запрыгнул сверху. После, когда я уже вышел из него, зато он сидел на мне, как в седле, он спросил:

– Ты сейчас идешь за Светом с востока?

– Нет.

– За призраками-ходоками с запада?

– Экоййе, что за вопросы?

– А то, Следопыт, что все люди под солнцем, люди, что обожают думать, что они отличаются друг от друга. Наверное, им претит тот смысл, что, когда они воюют, все становятся одинаковыми. По их выходит, что бы ни тревожило их тут… – Он показал на свою голову. – Они могут в меня втрахать. Думать так – думать по-чужому, чего я не ждал от человека, прошедшего десять и еще две земли. Может, ты слишком много бродяжничаешь. Следом ты еще и молиться всего одному богу начнешь.

– У меня в голове нет ничего, чтоб из нее вытрахивать.

– Что же тогда нужно Следопыту?

– Кому понадобится что-то еще после такого, – сказал я, шлепая его по заднице. Уловка не прошла, и мы оба поняли это. Он рассмеялся, потом откинулся навзничь, пока спиной не коснулся моей груди. Я обхватил его руками. Почувствовал капельки пота. Экоййе всегда оставался сухим.

– Следопыт, я соврал. Люди со Света с востока никогда ничего не вытрахивают. Всегда хотят, чтоб это в задницу втыкалось. Так, еще раз: что нужно Следопыту?

– Ищу старые вести.

– Насколько старые?

– Три года и много лун.

– Три года, три луны, три ночи – мне все без пользы.

– Я спрашиваю об одном из старейшин Кваша Дара. Его имя – Басу Фумангуру.

– Что все говорят?

– Ничего. Я сказал, что они знают, а не что они расскажут. Им следовало бы сжечь тот дом дотла и убить чуму, но никто и шагу не сделает. Это…