Черный Леопард, Рыжий Волк

– Что ж за день такой: меня, вишь, заботить должно, чему верит какой-то мужчина!

– Что за день, когда такие дни настали. Только устал я, а Темноземье лишило меня боевого задора. Так ходили вы в тот дом или нет?

– Я вселяю мир в душу девочки, какую чудовища растили себе на завтрак. Потом ждала подходящего момента, чтобы вернуться к тебе. Малец не больше прежнего пропал.

– Тогда мы должны пойти.

– Скоро.

Хотел я сказать, что, видать, никто не рвался честно исполнить наше задание и отыскать мальца, никто – это значит она, но она направилась к дверям, и я заметил, что двери-то не было, только занавеска висела.

– Чей это дом? Это гостиница? Таверна?

– Говорю еще раз. Человека, у кого чересчур много денег и кто слишком многим мне обязан. Мы скоро встретимся. Он носится повсюду, как безголовая курица, стараясь отстроить новую комнату, или этаж, или окно, или клетку.

Она уже зашла за занавеску, когда обернулась:

– День уже на исходе. А мы с тобой знаем, что ночью Конгор – другой город. Приглядывай за своими котярой и великаном.

О́го сидел на полу, опробовал свои железные перчатки: бил в левую ладонь до того крепко, что у него в руках маленькие молнии высверкивали. Все его лицо выражало одно: пустота. Потом, когда он наносил удар по руке, в нем пробуждалась злоба, и он фыркал сквозь зубы. Потом опять делался никакой. Я стоял перед ним, сидящим, и впервые взгляды наши встретились на одном уровне. Солнце перевалило за полдень, но в комнате становилось по-вечернему сумеречно. Еще в этой комнате кладовку устроили. Я нюхом чуял орехи колы, цибетиновый мускус, свинец и – двумя-тремя этажами ниже – сушеную рыбу.

– Уныл-О́го, ты сидишь тут, как солдат, у кого руки подраться чешутся.

– Чешутся убивать, – отозвался он и опять ударил в ладонь.

– Может, скоро и придется.

– Когда мы обратно в Темноземье поедем?

– Когда? Никогда, дружище О́го. Следом за Леопардом никак ходить было нельзя.

– Если б не ты, мы б там до сих пор спали.

– Или стали бы мясом для безумной обезьяны.

Уныл-О́го рявкнул по-львиному и ударил рукой в пол. Комната дрогнула.

– Я вырву хвост из ее засратой задницы и заставлю съесть его.

Я тронул его за плечо. Он передернулся на миг, потом отошел.

– Само собой. Само собой. Как скажешь, так и будет сделано, О́го. Ты пойдешь с нами? К тому дому. Искать мальца, куда бы это нас ни привело?

– Да, а как же, почему бы мне не пойти?

– Темноземье многих меняет.

– Меня поменяла. Видишь вон там? Вот то на стене?

Он указала на клинок, длинный и толстый, железный, тронутый коричневой ржавчиной. Рукоять широкая, на две руки, толстое прямое лезвие до половины, а там изгиб полумесяцем вроде откушенной луны.

– Знаешь такой? – спросил Уныл-О́го.

– Ничего похожего не видел.

– Нгомбе Унгулу[38]. Первым делом я хватаю раба. Хозяин разводил краснокожих рабов. Один убежал. Боги потребовали жертву. Он напал на хозяина. Так что усадил я его перед местом казни, воткнул в землю шесть коротких бамбуковых палочек – две, две и две. Взял веревку и привязал его грудь к двум первым. Взял веревку и привязал кисти его рук к двум другим. Взял веревку и привязал колени к двум следующим. Раб недвижим: показная храбрость всегда недвижима, как маскарадная маска, – но он не был храбрецом. Я ухватил ветку дерева, росшего поблизости, очистил ее от листьев и притянул ее к земле так, что она натянулась туго, не хуже лука. Ветке это не нравилось, она рвалась обратно, выпрямиться хотела, но я ее привязал к веревке, сплетенной из травы, а потом обвязал ею голову раба. Мой унгулу остер, до того остер, что даже смотреть на него невозможно без кровавых слез. Мой меч под лучами солнца сверкает, как молния. Вот тут раб принимается кричать. Тут он к предкам взывает. Тут он умоляет. Они все умоляют, ты знаешь? Все болтают о радости дня, когда с предками повстречаются, а как до дела доходит, никто не радуется – только орут, ссут и обсираются. Я замахнулся рукою с мечом, потом вскрикнул, рубанул и срубил голову прямо у шеи. Ветка, освободившись, распрямилась и унесла голову с собой. И хозяин мой радовался. Я отрубил головы трем сотням человек, в том числе нескольким вождям и лордам. Были и женщины.

– Ты зачем мне это рассказываешь?

– Не знаю. Это про буш я рассказываю. Кое-что про буш.

Потом я наведался к Леопарду. У себя в комнате он, улегшись на коврах, свернулся, будто спал как котяра. Фумели там не было, или ушел, или еще что. Я о нем не думал, только что до меня дошло, что я даже не спросил о нем у Соголон. Леопард пытался повернуться, вытягивая шею.

– Дырки в земле, обожженная глина и полая, как бамбук.

– Леопард.

– Они забирают твои мочу с дерьмом, когда потом ты сливаешь из урны воду через дырку.

– Конгор не похож на другие города в том, как он использует мочу и дерьмо. И тела, кста…

– Кто поместил нас сюда? – спросил он, подтягивая себя на локтях. Я стоял в дверях и смотрел, как он хмурится оттого, что за ним смотрят.

– Выясни это у Соголон. Владелец этого, похоже, должен ей за множество услуг.


– Я хочу уйти.

– Как хочешь.

– Нынче вечером.

– Нам нельзя уходить нынче вечером.

– А я и не говорил «нам».

– Скажи мне, котяра, ты стоять можешь? Обратись в зверя, и даже ленивый, полуслепой лучник, что и целиться-то не умеет, укокошит тебя. Соберись с силами, потом ступай, куда хочешь. Я передам Соголон, что ты больше не желаешь помогать в поисках ребенка.

– Не говори за меня, Следопыт.

– Тогда пусть за тебя Фумели скажет. Он почти все остальное делает.

– Еще раз так скажешь и…

– И что, Леопард? Ты каким-то ядом опился, это все замечают, кроме тебя и этого хнычущего сучонка. Скажу, как на духу: очень на тебя не похоже. Очень не похоже.

Я рассмеялся. Это разозлило его еще больше. Он поднялся с ковров, но шатался – слишком слабо, чтобы завалиться, зато слишком сильно, чтоб я промахнулся.

– Насрать десять раз на все твои смешки. Что смешного-то?

– Никто не любит никого. Помнишь? Этому стиху я от тебя выучился. Наслышан я про воинов, тайновидцев, евнухов, принцев, вождей и их сыновей – про всех, кто увял от напрасной любви к тебе. И кто ж он такой, кто вертит тобой, как песочными часами? Наконец-то прихватил твои яйца и владеет тобой? Этот мелкий котях говенный, о ком и говорить-то не стоило бы, не будь он единственным в лодке. Прислушайся, что говорят все в этом доме. Сучонок превратил великого Леопарда в уличного кота.

– И все ж следи, как этот уличный кот сам найдет мальца.

– Так вот каково великое намерение? Как получилось в последний раз? А ведь это я, человек, про чью любовь ты то ли забыл, то ли стер ее из памяти, поскакал спасать тебя. И маленького сучонка. И, занимаясь этим, потерял всех наших лошадей. Может, я не то животное спас.

– Ждешь благодарностей?

– Мне твои благодарности не нужны, у меня правда. Может, ты еще к Найке и его женщине присоединишься или, может, сам двинешься или со своим сучонком.

– Если еще раз назовешь его… Вот что я сделаю непременно.

– Собирайся с силами и отправляйся. Или оставайся. Мне надоело доискиваться до корня распри между нами. Пусть будет, как есть. Или нет. Мне и так, и так все равно. Только, может, тебе стоит держаться подальше от бушей, каких ты не знаешь, ведь в следующий раз меня не будет рядом, чтобы спасать тебя, а все, на что способен твой мальчик-луконосец, – это умереть с тобой.

Фумели вернулся. Он стоял на моем месте, когда я повернулся и пошел к дверям. Малый нес лук с колчаном, стоял навытяжку, старательно выпячивая грудь.

Я и не знал, смеяться мне или наподдать ему. Так что я прошел мимо достаточно близко, чтобы оттеснить его с дороги. Огуду все еще в нем сидел, так, слабенький след, но малый пошатнулся и упал. И завопил, зовя своего Квеси (этим именем только он один Леопарда и называл), и тот вскинулся и зашатался.

– Разберись с ним, – произнес Фумели.

– Да, разберись со мной, Леопард, твой хозяин потребовал. – Я глянул на малого и оскалился.

– Либо он метит комнату как свою, – сказал я, – либо не в силах даже подняться, чтоб пойти пописать в другом месте.

В коридоре мне навстречу шла та девочка. Она нашла белую глину и раскрасила свое тело под красно-желтым облегающим платьем. Волосы на голове были украшены свисавшими веревочками с каури и железными колечками, у каждого виска свисало по клыку слоновой кости. Что-то злое толкало меня сказать что-нибудь про пожирателей мужчин и женщин. Слишком уж быстро она нашла самое себя просто в одежде, в клыках и в благовониях. Мысль была диким зверьком. Я остановился погладить его, пока он не развернулся и не укусил.

Ночь в Конгоре. Это город самой низменной любви к войне и крови, тут народ собирается поглазеть, как человек и животное рвут живое тело, все ж потрясенный видом того, как кто-то терпит такое. Некоторые говорят, что это влияние Востока, только Конгор располагался далеко на западе, и этот народ не верил ни во что. Кроме скромности – это новое, то, что, надеюсь, никогда не доберется до внутренних королевств или, по крайности, до Ку и Гангатома. Из кучи на полу в моей комнате я подхватил длинный лоскут ткани укура и соорудил из него набедренную повязку, обернув себя по поясу, а остаток перебросил на женский манер на плечи. Потом перетянул ремнем. Топорики свои я потерял в Темноземье, но ножи сохранил и привязывал к бедрам. Никто не видел, как я уходил, так что никто не знал, куда я направлялся.

Меж тем была в Конгоре и своя легкость. Ласковый покой, какой всегда овладевал мною, когда я ходил по его улицам, но по какому никогда не скучал, покидая его. Большой город, почти окруженный полноводной рекой, вовсе не нуждался в защитных стенах, только в стражах по берегам. Вместе с рыбаками по реке с севера и с востока приходили торговые суда, а еще мальчишки, желавшие стать мужчинами. Эти уходили на любой посудине, какая их подбирала. В сезон дождя вода в реке прибывала настолько, что Конгор на четыре луны становился островом. Город возносится выше реки, но некоторые дороги на юге до того низки, что по ним ходят пешком в сухой сезон и добираются на лодке во время дождей. Тут едят крокодилов: любой ку заорал бы от страха при виде такого, а гангатом сплюнул бы от отвращения.

Спустившись по лестнице и выйдя из здания, я глянул на дом этого лорда. Дети разошлись, никто не стоял у окон. Никто из Семикрылов не толпился на улице. Я ждал, когда аромат благовоний дойдет до моего носа, и по их следу отправился туда, откуда они исходили. В одежде вообще ходить нелегко, а тем более нынче, когда пронизывающие ветры проносятся над и катятся по дорогам, оставляя над всем городом пыльную мглу. Конгор один из крупнейших городов во всех землях, только вот из-за этой мглы так и казалось, что он шириной в какие-нибудь сотни шагов. Лежавшей на плечах тканью я обмотал голову чем-то вроде капюшона.

Конгор делится на четыре части. Части эти не равны по площади, границы их создавали профессии, средства пропитания и богатство, ибо чем был бы Конгор, если бы, как и любой большой город, не кичился многими, но никогда не говорил одним голосом? На севере и западе проходили широкие пустынные улицы богачей, влиятельных аристократов и дворян квартала Таробе. Рядом (ведь один другому служит) квартал Ньембе. Художники, мастеровые, кустари, что создают убранства для домов Таробе и дают их обитателям почувствовать себя окруженными всем, что есть прекрасного. Еще обработчики металлов, кожевники и кузнецы, создававшие все, что шло на пользу. Юг и запад занимал квартал Галлинкобе-Матьюбе[39]. И свободные, и рабы трудились на хозяев.

На юге и востоке лежал квартал Нимбе: улицы управляющих, писцов, учетчиков и архивариусов. В центре квартала высилось здание Архивной палаты, поднимавшееся выше любой башни. Лорд, владевший нашим домом, походил на архивариуса, может, даже писцом был, но нигде в его доме не было никаких свитков, или пергаментов, или листов бумаги, переплетенных в кожу. Жил он в центре квартала Ньембе.

Я шел по улице, достаточно широкой, чтобы на ней вплотную два каравана разошлись. Мясная лавка слева старалась заманить меня запахом туш. С потолка свисали рубленые куски антилопы, козла, ягненка, но у всех мертвых одинаковый запах. Вышли женщина с ребенком и прошли мимо, девочка оглядела меня с головы до ног, поняла, что одежда мне ненавистна, и, соглашаясь со мной, царапнула свою юбочку. Другая женщина, завидя меня, ушла к себе в дом, криком призывая сына сейчас же уйти с улицы, иначе она отцу скажет, чтоб забрал его домой. Мальчик глазел на меня, пока я мимо шел, потом бегом метнулся в дом. Я забыл, что даже самые бедные дома в Конгоре строятся в два этажа. Тесно прижатые один к другому, они давали представление о пространстве двора за стенами. И еще: у каждого дома была своя входная дверь, сделанная самым прекрасным ремесленником, какого позволяет ваш кошелек, с двумя большими колоннами и навесом, защищающим от солнца. Две колонны поднимались от земли до самой крыши, сразу над входным навесом находилось маленькое окошко. Над ним из стены цепочкой стрел торчали пять или десять палок. Ночь еще не настала, даже вечер еще не был поздним, но почти никого не было на улицах. А меж тем отовсюду доносились музыка и шум.

– Куда народ подевался? – спросил я мальчишку, который и не подумал остановиться.

– Бинджингун.

– А?

– На маскараде, – бросил он, качая головой оттого, что приходилось говорить с таким придурком. Где он, я спрашивать не стал: мальчишка шел, потом поскакал, потом побежал на юг. Я шел на запад по улице, какая в любой другой день была бы запружена богатейшими мужчинами и женщинами Конгора. На месте не было никакого обозначения, кроме спирального символа Лала, позабытого бога небес, на дуновение слабее дыхания. И еще: четверо стражей, вооруженных мечом и копьем, – они даже не взглянули на меня, когда я проходил в двери. Было время, когда, войди я в такое помещение, так совсем бы с ума свихнулся. Зато теперь я мог отличить виверру от мускуса, от ладана, от мирры, от какой угодно их смеси, чего я с большей радостью не знал бы вовсе.

Торговцы благовониями.

Мужчина, старый и худой, у кого в обоих ушах по целому блюдцу болталось, следил за перегонным аппаратом из стекла над небольшим голубым пламенем. Мирра. Я чуял камедь. Перегонник старик изучал так, будто только что его увидел. У него за спиной кипели еще два перегонника, а поодаль трое мужчин запечатывали масла в глиняные кувшины и стеклянные флакончики, такие маленькие, что их можно было носить на шее как кулон. Заслышав мои шаги, старик поднял взгляд.