Черный Леопард, Рыжий Волк
Часть 48 из 114 Информация о книге
– Смиловаться и отпустить тебя? Я поднял его над крышей, бросил, подхватил и опять поднял. Он закричал. – Кто знал, что я приду к тебе? – Никто! Я дал его лодыжке слегка выскользнуть из моих пальцев. Он опять завопил: – Не знаю я! Это колдовство какое-то, клянусь. Никак не иначе. – Кто заплатил тебе за мое убийство? – Тебя не собирались убивать, клянусь. – В этой туши яд. Смышленая штука, ты, должно быть, разбираешься в колдовстве, так что усвой вот что: ничто, порожденное металлом, не может причинить мне вреда. – Это для любого, кто расспрашивать станет. Он вовсе не велел убивать тебя. – Кто? – Я не знаю! Мужчина весь укутанный, больше укутан, чем конгорская монашка. Он пришел в луну Обора Дикка в звездах Баса[41]. Я клянусь. Он сказал, дунь тушь для ресниц всякому, кто спросит про Басу Фумангуру. – С чего бы кому-то спрашивать тебя про Басу Фумангуру? – До тебя никто и не спрашивал. – Расскажи-ка мне про этого человека. Какого цвета у него одежда? – Ч-черная. Нет, синяя. Темно-синяя, у него и пальцы синие. Нет, синие у ногтей, словно он красит много тканей. – Ты уверен, что не черная? – Синяя была. Боги свидетели – синяя. – И что было дальше, Экоййе? – Они сказали, люди придут. – Раньше ты говорил «он». – Он! – Как бы он узнал? – Мне надо было вернуться к себе в комнату и выпустить голубя в окно. – У этой истории каждый миг отрастает все больше ног и крыльев. Что еще? – Больше ничего. Я что, лазутчик? Послушай, клянусь… – Богами, я знаю. Только я, Экоййе, в богов не верю. – Это не для того, чтоб тебя убить. – Слышь, Экоййе. Не то чтобы ты врешь, ты просто правды не знаешь. Там яду хватило бы девять буффало прикончить. – Смилуйся, – взмолился он. Теперь он уже хныкал. Он взмок от пота, делался скользким в моей хватке. – Я в смятении, Экоййе. Позволь, я перескажу эту историю так, чтоб в ней смысла прибавилось – для меня и, наверное, для тебя. Невзирая на то что Басу Фумангуру три года как умер, какой-то человек в синей одежде, которая скрывала его лицо, обратился к тебе чуть больше, чем луну назад. И сказал: если кто заговорит о Басу Фумангуру, человеке, о ком тебе незачем знать, прими это противоядие, а потом дунь ему в лицо эту тушь для ресниц, пропитанную ядом, и убей его, после чего извести меня, чтоб я тело забрал. Или не убивай его, просто погрузи в сон, поскольку мы сможем забрать его, как это за деньги мусорщики делают. Это все? Он кивал – после каждой фразы. – Одно из двух, Экоййе. Либо тебе не полагалось убивать меня, а всего лишь оставить меня беспомощным, с тем, чтобы они сами выжали из меня факты. Или тебе полагалось убить меня, но перед этим хорошенько расспросить. – Я не знаю. Я не знаю. Я не… – Ты не знаешь. Ты ничего не знаешь. Ты не знаешь даже, спасает ли противоядие – это средство погубить яд – от отравления. Тут, по-моему, ты оказался мудрым парнем, попавшимся на удочку немудрящей жизни. Никакое противоядие не способно убить действие яда, Экоййе, оно лишь задерживает его. Самое большее, проживешь ты восемь лет, может, десять, красавчик. Никто не говорил тебе? Может, в тебе не так много яду и ты проживешь десять и еще четыре года. Я все никак не пойму, почему они к тебе пришли. Тут он расхохотался. Громко и надолго. – Потому что рано или поздно все приходят к продавцу удовольствия, Следопыт. Себя не одолеешь. Мужья, вожди, знать, сборщики налогов, даже ты сам. Словно стая голодных псов. Рано или поздно все вы возвращаетесь к тому, кто вы есть на самом деле. Вроде как ты сбрасываешь меня на пол и всласть имеешь маленького мальчика-шлюху, потому что ты еще до этого своего глаза был псом. Знаешь, чего мне хочется? Хочется, чтоб нашелся у меня яд, чтоб весь мир отравить. Когда я отпустил его, он верещал все время, пока до земли летел. Смерть ему не грозила: не с такой уж большой высоты падать пришлось. Но сломать что-нибудь себе сломает: может, ногу, может, руку, может, шею. Возвращался я тем же путем, что мы и пришли, корячась под теми же звуками мужчин, что извергали все до последней монеты в мокрые тряпки, и запер щеколду за собою. Голубя, что сидел в бамбуковой клетке у маленького окошка, я вытащил и нежно держал в руках. Записку, обмотанную вокруг его левой лапки, снял. Стоя у окошка, выпустил черную птицу на волю. Записка. Символы, какие я вроде видел раньше, но вспомнить никак не мог. Пнул родильное кресло в самый темный угол комнаты и ждал. Окошко стало казаться достаточно большим. Дверка означала, что другим это устройство тоже известно, в том числе и мисс Уадада. Было над чем голову поломать. Ничто не могло произойти под крышей мисс Уадада без ее ведома. Но и это тоже – весьма по-конгорски. Если бы сегодня ночью я и впрямь убил Экоййе, она завтра утром все равно приветствовала бы меня своим «а ну-ка сбрось свои тряпки, чтоб видела я тебя, большой и непреклонный Принц», и отправила бы меня со своим свеженьким мальчиком-девочкой. Хотя ночь все больше вступала в свои права, жара по-прежнему ползала вокруг, и спина моя липла к спинке. Я отлепился от дерева и едва не пропустил удар ног о стену. Взбирался человек без веревок, наверное, не без помощи ворожбы, от какой куда ногу ни поставь, там и пол. Сначала на подоконнике руки – костяшки пепельные. Руки подтягивают локти, а те вытягивают голову. Черная чалма на голове закрывала лоб и рот. Глаза, красные глаза любителя опиума, шарили по комнате, сошлись с моими, но меня не видели. Одежда синяя, кожаная перевязь через левое плечо. Вот уже одна нога в комнате, на перевязи стали видны бряцающие ножны для двух мечей и кинжала. Я дождался, пока он полностью оказался внутри, и его длинная синяя одежда стала мести пол. – Хэй. Он вздрогнул. Схватился за меч. Мой первый нож прорезал ему горло, второй воткнулся под подбородок, убив голову еще до того, как ноги поняли, что он мертв. Синий гость упал, голова его ударилась об пол у моих ног. Раздевая его, я никак не мог отделаться от мысли, что разворачиваю его. Шрамы на груди: птица, молния, насекомое с множеством лапок, символ, что очень похож по стилю на те, что в записке. Верхние фаланги обоих указательных пальцев отсутствовали. Он не был Семикрылом. А еще у него был узловатый, жуткий паховый шрам евнуха. Я понимал, что времени у меня немного, ведь тот, кто послал его, ждет его возвращения или идет за ним сюда. От него не исходило никаких запахов, кроме конского пота, он верхом проделал путь, в конце которого лег мертвым на полу мисс Уадада. Я перевернул его и рассмотрел символы у него на спине, чтоб запомнить. Промелькнули две мысли, одна сразу ушла, а вторая разом осела. Та, что осела: нет никакой крови, хотя обычно в тех местах, где ему в шею врезались ножи, кровь горячим ключом бьет. Та, что ушла: на самом деле у этого человека нет запаха. Исходил от него только запах его коня, а еще белой глины со стены, по какой он взбирался. Я опять перевернул его. Два символа на груди совпадали с теми, что в записке. Лунный полумесяц, обвитый змеем, скелет листа у него на боку и звезда. Потом в груди у него забренчало, но это не было бренчанием мертвеца. Что-то стучало по каждой кости его ребер, заставляло его дышать, а сердце биться, широко распахивало веки глаз. Потом и рот, только он вроде и не раскрывал его, а будто кто-то раздирал его челюсти, все шире и шире, пока уголки губ не стали рваться. Потом бренчание встряхнуло его всего до самых ног, и они замолотили по полу. Отпрыгнув, я поднялся во весь рост. По телу его от бедер пошла рябь, дошла до живота, прокатилась по груди, а потом пропала во рту черным облаком, что наполнило комнату вонью куда более давней мертвечины, чем этот труп. Оно закружилось бесом праха, становясь все шире и шире, до того вширь разошлось, что посбивало некоторые статуэтки Экоййе. Крутящаяся воронка уплотнилась и двинулась к окну. Потом эта круговерть облака и праха рассыпалась в пыль, оставив на полу кости двух черных крыльев. Возможно, то была лишь игра плохого освещения – или знак ведьмы. Крутящееся облако вылетело в окно. Оставшаяся лежать человечья кожа посерела и усохла, как кора на стволе дерева. Я нагнулся. От него по-прежнему ничем не пахло. Притронулся к его груди пальцем, и тот провалился, а потом и его живот, и ноги, и голова рассыпались в прах. Такова правда. Во всех девяти мирах не видывал я подобного колдовства или учености. Подославшие убийцу, кто б они ни были, наверняка теперь появятся. Человек ли, дух ли, тварь ли, божество ли, но только устроившего такое не остановить двумя кинжалами или двумя топориками. Тут в мысли мои вторглось имя Басу Фумангуру. Они его не только убили, но еще и очень хотели, чтоб оставался он мертвым. У меня появились вопросы, и ответы на них могла бы дать Бунши. Она оставила ребенка у врага Короля, только многие бросали вызов Королю в роскошных залах, и в предупреждениях, и в документах – и никого за это не убили. А если этот ребенок был обречен на смерть, почему не убили его раньше? Я ничего не слышал такого, что подтолкнуло бы кого-то избавиться от Фумангуру, причем куда раньше – уж точно бы не Короля. Как человек он был не более чем ссадина на внутренней стороне бедра. Потом дала о себе знать мысль, какую ты, понимая, что она в тебе утвердится, все ж отверг, потому как никому не захочется в такой мысли утверждаться. Эта Бунши сказала, что омолузу явились убить Фумангуру и что она спасла ребенка якобы по его предсмертному желанию. Но ребенок-то не был его! Кто-то велел Экоййе сразу же уведомить, как только кто-либо явится с расспросами о Фумангуру, потому что кто-то знал: однажды человек с расспросами явится. Кто-то все время поджидал его, меня или кого-то вроде меня. Охотились не за Фумангуру. Охота шла за ребенком. Двенадцать За окном развевался флаг с черным ястребом. Мое возвращение в Конгор никого не побеспокоило, мою прогулку еще до восхода солнца никто не заметил, так что я вышел на улицу. Флаг развевался в двухстах, может, в трехстах шагах на вершине башни в центре квартала Ньембе, полотнище нещадно хлопало, будто ветер вымещал на нем свою ярость. Черный ястреб. Семикрылы. Никак не мог решить, не слишком ли еще рано, чтоб мыслями разбрасываться, или приструнить их. Вылез из постели, к окну: солнце укрылось за тучами, тяжелыми от скорого дождя. Сезон почти настал. В общем, я вышел на улицу. Во дворе, объедая пробившиеся из земли хилые кустики, стоял Буффало. Самец, темно-бурый, тело раза в полтора длиннее меня, если б я плашмя на земле растянулся, рога его уже сплавились в громадную корону, потом книзу выгнулись, а потом вверх загнулись, вроде знатной прически получалось. Вот только видывал я, как такой бык убил трех охотников и льва надвое порвал. Что до охотников, то один из них попал стрелой быку в зад. Буффало убежал в чащу буша, а охотники крыли друг друга на чем свет стоит, что дали ему уйти. Но потом бык, сделав круг, вернулся и напал на них сзади, взял первого на рога, перебросил за спину, ударом копыта снес второму башку и топтал третьего, пока от того на земле одно мокрое место осталось. Так что я держался подальше от этого Буффало, далеко стороной обходя его по пути к арке. Буффало поднял голову и пошел прямо мне наперерез. Тут я опять вспомнил, что мне нужны новые топорики, хотя вряд ли топорик или нож помог бы одолеть быка. Запаха мочи я не чуял, я не заходил на его территорию. Буффало не фырчал, не рыл землю копытами, а пристально оглядывал меня от ног до шеи, потом опять вниз, потом опять вверх, потом вниз, потом вверх, что понемногу стало меня раздражать. Смеяться буффало не умеют, но, готов богами поклясться, этот смеялся. Потом он покачал головой. Не просто кивнул, а резко махнул влево, затем вправо, потом опять справа налево. Я принял в сторону и продолжал шагать, но бык встал у меня на пути. Я в сторону двинул – и он тоже. Опять и опять оглядывал меня сверху донизу и, могу поклясться богами, демонами и речными духами, смеялся. Он подошел поближе и отступил на шаг назад. Если б бык хотел убить меня, я уже давно бы с предками прогуливался. Подойдя поближе, он подцепил рогом занавеску, в какую я обернулся, и сдернул ее, так что я закрутился и упал. Я обругал этого быка, но занавеску поднимать не стал. К тому ж раннее утро, кто меня увидит? А если кто и увидел бы, я мог заявить, что меня разбойники ограбили, когда я в реке купался. Через десяток шагов после арки я оглянулся и увидел, что Буффало идет за мной следом. Вот правда: Буффало оказался отличнейшим спутником. В Конгоре даже старухи спят допоздна, так что если и оказывалась на улице какая душа, то из тех, что никогда не спят. Пальмовой водки выпивохи и балдеющие от пива масуку чаще наземь валились, чем вставали. Я мигом отводил взгляд всякий раз, когда мы проходили мимо таких, а те таращились на голого мужика, что шагал рядом с буффало, да не так, как с собачками гуляют, а как люди с людьми прогуливаются. Один мужик, кто растянулся на спине посреди дороги, повернулся, увидел нас, вскочил и припустил бегом – прямо в стену. Река затопила берега за четыре ночи до того, как мы пришли, и Конгор вновь вот уже три луны как был островом. Я разрисовывал себе грудь и ноги речной глиной, а бык лежал в траве и жвачку жевал, качая головой вверх-вниз. Я нанес узор вокруг левого глаза, вверх до самых волос, вниз до скулы. – Откуда ты, любезный Буффало? Бык повернул голову на запад и повел рогами вверх-вниз. – С запада? У реки Буки? Бык покачал головой. – Еще дальше? Из саванны? Да разве есть там пригодная вода, Буффало? Бык покачал головой. – И потому ты бродишь? Или есть другая причина? Бык кивнул: есть. – Уж не вызвала ли тебя эта чертова ведьма? Бык покачал головой. – Тебя Соголон призвала? Бык кивнул: да. – Когда мы были мертвыми… Бык поднял взгляд и фыркнул. – Говоря «мертвыми», я не имел в виду умершими, я хотел сказать, когда в сознании Соголон мы были мертвы. Она сказала, что нашла других. Ты один из ее других? Бык кивнул: да. – И ты уже ясно представлял себе, как я одет. Должен сказать, что ты особенный буффало.